№12/3, 2009 - Проза

Чечевичная похлебка
Владимир Порудоминский

«- А я вам говорю, черемша – лук.
- А я вам говорю, чехартма – баранина.»
А.П.Чехов. «Три сестры»


Собираясь в командировку, я достал с полки энциклопедический словарь. В энциклопедическом словаре Чечни не было. Чечевица была. И черемша была. И чехартма. Чечни не было. Ни Чеченской республики, ни чеченцев, ни чеченского языка...
Удивительная страна! Не говоря уже об истории, которую переписывали всякое десятилетие, а то и чаще, иной раз, как выражаются нынешние, с точностью до наоборот, географию тоже не оставляли в покое. Целые регионы рождались, умирали и снова возникали на карте в новом очертании границ, подчас и с новым названием. Мой давний знакомый, не склонный к разъездам житель Земли, со дня появления на свет и до последнего своего дня почти не покидавший пределов родного города, обитал, если судить по бумагам, поочередно во Владикавказе, Орджоникидзе, Дзауджикау, снова в Орджоникидзе и, наконец, снова во Владикавказе. В начале восьмидесятых, когда престарелые руководители страны, словно в предчувствии непонятных времен, принялись поспешно переселяться в лучший мир, оставляя память по себе лишь именами-переименованиями на географической карте, воздушный пассажир, пожелавший перелететь из вчерашних Набережных Челнов во вчерашний Ижевск, слышал в аэропорту по радио нечто совершенно инфернальное: „Самолет, отправляющийся по маршруту Брежнев –Устинов...
Некоторых городов, даже целых территорий, как мы теперь знаем (впрочем, и раньше знали, догадывались), на географической карте – бдительности ради – вовсе не помещали и, даже в эпоху освоения космоса, когда спутники, как навязчивые фотографы, принялись сутки напролет общелкивать наш небольшой шарик, те же бдительные геодезисты-картографы, чтобы запутать врага, умышленно изменяли на картах масштаб, искажали направления.
В те самые пятидесятые годы, о которых пойдет далее речь, редактор нашего журнала вознамерился дать в одном из номеров полосную фотографию – вид города Рязани, снятый со стены рязанского кремля. Но, по слову поэта, чуткая цензура в журнальных замыслах стеснила балагура: никаких снимков сверху – так называемых панорамных – публиковать не разрешалось. Цензурный генерал, к которому мы обратились, получив отпор от нашего неуступчивого цензора, в ответ на доводы о совершенной невинности представленной картинки, по-отечески втолковывал нам, неразумным: „Вам кажется, что на фотографии ничего такого нет, а между тем американский летчик положит ваш журнал в планшет и полетит бомбить Рязань“. Ужасы грядущей катастрофы, возникшие в нашем воображении, вкупе с генеральской чуткостью принудили нас отказаться от неблаговидного намерения.
Впрочем, если обратиться к официальным свидетельствам, в пору, о которой я пишу, никакой цензуры и не было вовсе. Само это слово цензура, будучи употреблено неосмотрительным сотрудником издательства или автором в настоящем времени, таило в себе угрозу строгого наказания. Не существовало в нашей удивительной стране цензуры – и весь сказ.Тот же энциклопедический словарь сообщал о цензуре в России исключительно в прошедшем времени, в эдаком плюсквамперфекте: была, сплыла, подразделялась на предварительную и карательную и т.п. Имелось, правда, учреждение, которое охраняло (именно охраняло, ни на кого не нападая) нашу печать от случайного или намеренного (враг внутренний и внешний не дремлет!) появления на ее страницах военных и государственных тайн, – но причем здесь цензура? В осьмнадцатом столетии, как раз когда в России (царской, разумеется) была введена цензура, живописцы тешились картинками-обманками: посмотришь, вроде бы перед тобой объемный предмет, а приглядишься внимательно, тем более попробуешь наощупь, гладкая дощечка или холст. Вот так и жили – куда ни бросишь взгляд – среди обманок: среди того было, которого не было, и того не было, которое было.

... Гостиница в Грозном размещалась, помнится, в старинном здании с высокими потолками и просторными коридорами. Номер попался двухместный – две широкие постели стояли, как в супружеской спальне, тесно прижавшись одна к другой. Я не люблю двухместных номеров. Не лидер по натуре, человек ведомый, я непременно оказываюсь во власти соседа: покорно тушу свет, когда он произносит что-нибудь вроде „ну, пора на боковую“, или, наоборот, раздираю слипающиеся глаза и полночи тоскливо слушаю разные истории из его жизни. Впрочем, за годы журналистских странствий оказывались иногда и весьма примечательные соседи. Помню, в Душанбе (тогда еще Сталинабаде), прежде чем войти в отведенную мне комнату, я спросил у коридорной про соседа. „А вот сейчас узнаете“, - сказала коридорная и засмеялась. Я толкнул дверь. Навстречу со стула поднялся коренастый человек с желто-смуглым лицом и гладко приглаженными темными волосами, протянул руку: „Михаил Лермонтов“. С этим Лермонтовым мы душа в душу прожили несколько дней, точнее – вечеров, поскольку оба допоздна бегали по делам, приведшим каждого из нас в город у подножья Памира: пили вино, обсуждали новости, сыграли шахматный матч из шести партий, который я проиграл всухую, и курили по ночам в постели, поскольку оба не могли отделаться от этой дурной привычки. Однажды среди ночи, когда мы, попыхивая папиросами, с интересом беседовали, – сосед рассказывал мне о своей исполненной опасностями тайной любви к немецкой девушке в померанском городке, где стояла его часть после окончания войны, – здание гостиницы вдруг основательно качнуло, мне почудилось, будто стена на мгновенье отплыла куда-то вбок, в коридоре послышались поспешные шаги, ночная дежурная нервно постучала в дверь и крикнула, что началось землетрясение, – всем немедленно одеться и выйти во двор. „Стоит ли из-за такой ерунды, которая случается здесь каждую неделю, обрывать приятный разговор и оставлять теплую постель“, - то ли спросил, то ли провозгласил Лермонтов, и мы остались лежать. Землетрясение длилось недолго, всего несколько толчков еще, и он без помех довершил свою историю, которую поведал увлекательно, тонко и красиво, не посрамив имени автора „Тамани“ и „Фаталиста“.
Вообще-то более обоснованно было бы встретить подобного соседа здесь, в Грозном: как раз в этом месте земной поверхности, именуемом тогда крепостью Грозной, служил в боевом отряде поручик Лермонтов. Но моим соседом оказался коротконогий рыжеватый человек с маленькими желтыми глазами и нерусским именем Хамзад. На подробное знакомство времени не оставалось: меня уже ждала, не позволяя рассиживаться, машина, присланная из управления Грозненского нефтяного района. „Вечером увидимся, - вежливо пообещал я новому знакомому. - Посидим, поговорим“.

Первая моя встреча в управлении завершилась на удивление быстро. Толковый сотрудник, ко мне приставленный, четко определил круг наиболее интересных для меня вопросов, снабдил меня кое-какими материалами, с которыми необходимо было ознакомиться и отвел в управленческую столовую, где имелся вполне приличный и притом дешевый комплексный обед: борщ, котлеты с макаронами и винегрет, посыпанный мелко нарезанной пахучей, острой на вкус зеленью. „Черемша, - объяснил приставленный ко мне сотрудник. - Дикий лук такой, а на самом деле по вкусу и по запаху – чеснок“. Я недоуменно спросил: „Почему же – лук, если на самом деле чеснок?“ Толковый сотрудник впервые за несколько часов в неведении пожал плечами: „Кто его знает. Такая ботаника“. В голове зажужжало давнее, бессчетно читанное и слышанное: „А я говорю: черемша – лук. А я говорю: чехартма – мясо“. По крайней мере ясно, что есть что.
Я немного побродил по городу. Стоял конец февраля, погода промозглая, неуютная. Деревья в сквере чернели мокрой корой. Я заглянул в книжный магазин (в провинции иногда случалось найти незалежавшиеся в столице сокровища), помедлил перед отсыревшим, с потекшими буквами щитом кинотеатра, не поманившим чем-либо привлекательным, купил в киоске трубочку едких от фруктовой эссенции леденцов в надежде унять чесночный запах и горьковатый привкус во рту – и направился к гостинице. День только начал сваливать к вечеру, оставалось несколько часов, чтобы (я полагал) побыть одному, выпить в буфете стакан-другой чаю и проглядеть прихваченные в управлении материалы.
Но мой сосед оказался дома. Он был не один. В номере с ним находилась гостья – худенькая, бледная девушка, о которой, едва взглянув на нее, я начал навязчиво думать, что она замерзла и голодна. На ней было старенькое голубое платье с несвежим кружевным воротничком. Они сидели за столом и пили вино, дешевое вино, от которого, когда его много пьешь, по щекам начинают ползти мурашки, а на другой день нестерпимо болит голова. Перспектива два-три часа таскаться по загустевшим сумерками улицам, как и тоскливо зевать в убогом зале кинотеатра, пропахшем отсыревшими пальто, показалась мне не самой радужной. Но что поделаешь: обстоятельства нашей тогдашней жизни приучили нас бережно ценить скудно отмеренные кубатуру и время, которые удавалось заполучить для любви. Я приветливо поздоровался, бросил папку с материалами на кровать и, подмигнув соседу, сказал, что иду в кино.
„Зачем, в кино? - сосед остановил меня движением руки. - В кино потом пойдешь. Сначала выпьем, повеселимся немного. Видишь, девушка хорошая. Надо ее развлекать“. Он был уже навеселе. Два граненых стакана стояли на столе, третий пришлось взять в туалете, из-под зубных щеток. Сосед щедро, почти доверху, разлил из бутылки желтоватую жидкость, которая по запаху и вкусу напоминала что угодно, только не вино. Закуски не предполагалось, если не считать лежащие в кульке недорогие шоколадные конфеты без обертки. Я положил в рот леденец и покрутил его языком, предчувствуя, что второй стакан может стать для меня заведомо лишним.
„А вы из Москвы будете? Не артист? - спросила меня девушка. - К нам недавно Гелена Великанова приезжала“.
„Нет, не артист“.
„Пей! Артистка! - сердито одернул ее Хамзад и повернулся ко мне. - В „Огоньке“ снимок был цветной – Лужники. Красиво построили. На футбол ходишь?“.
Ему был нужен мужской разговор.
Лицо соседа покраснело от выпитого вина. Он сидел, скинув пиджак, в клетчатой рубашке-ковбойке с засученными рукавами. Руки у него были крепкие, широкой кости, поблескивавшие рыжеватыми волосками.
„Спартак – Динамо, кавалер – дама, подхватил и тама“, - с вызывающей дерзостью встряла в начинавшийся мужской разговор девушка и засмеялась.
„Сколько раз тебе повторять – пей“. Хамзад недобро поморщился. Он поболтал бутылку и налил остаток ей в стакан дополна. „Что не выпьешь, сам тебе в рот волью“.
Я, признаться, не понимал, почему он с таким упорством желает напоить свою избранницу: пьяная женщина не лучшая пара в любви, если оказывается вообще на нее способна.
„Это он свою власть хочет показать“, - сказала девушка, будто угадав мои мысли.
„Ты мне что, жена – власть показывать? - отмахнулся Хамзад. - Пришла – делай, что велят“.
Вино между тем кончилось, и он собрался пойти взять еще, пока не закрылся магазин.
„Давай лучше я схожу. - Я с готовностью поднялся в надежде вовсе улизнуть с непредвиденного банкета. - Да и вам, наверно, пора одним остаться“.
„Еще не пора, - осадил меня сосед. - Гости в номерах до одиннадцати“.
„Ладно. Прикуплю что-нибудь и обратно“.
Темная улица, незнакомые лица вокруг, душный зал кинотеатра, мелькающие кадры дурацкой комедии, притом однажды уже виденной, на полотне экрана, казались мне теперь желанными и манящими.
„Зачем тебе прикупить. Я угощаю. Ты за ней следи. - кивнул на девушку Хамзад. - Пусть не уходит“.
Он крепкой рукой взял девушку за подбородок, будто собрался оторвать ей голову, поморщился и сердито, как-то безжалостно поцеловал ее в губы...
„Не хочу я с ним, - сказала девушка, когда за соседом затворилась дверь. - Такой противный. У него нос потный“.
„А зачем пошла?“
„Деньги очень нужны. Стоять тоже долго нельзя – милиция заметет, срок получишь. Да и погода сырая: полчаса походила – совсем замерзла“.
„Ты что же, не работаешь?“
„Работаю. Зарплата никакая. Деньги очень нужны“, - повторила она.
„Живешь одна?“
„С матерью. Отец убился два года назад. С лесов упал. Он на стройке работал“.
„Зовут-то тебя как?“
„Аня. Вы только ему не говорите. Чтобы не искал, если что“.
„Ты, Анюта, уходи, - предложил я. - Придет, отговорюсь как-нибудь“.
„Нельзя, - сказала Аня. - Я деньги вперед взяла. Вот он и хозяйничает“.
„Ты хоть ела сегодня?“
„Утром в кулинарии стакан кофе с молоком“.
„А еще что-нибудь – бутерброд с котлетой из частиковых рыб?“
„Бутерброд вчера съела“.
Она хотела улыбнуться, но улыбка не получилась.
„Ну, что ж, пойдем в буфет, пожуем что-нибудь. Потом сдам тебя хозяину под расписку. Не хочешь бежать, сама с ним разбирайся“.
„Я сейчас, мне только в туалет на минутку...“
Она поднялась, но ее так сильно качнуло, что я едва успел ее подхватить. Щеки у нее стали белыми, как бумага.
„Ой, - жалобно проговорила она. - Меня сейчас рвать начнет“.
„Потерпи, пожалуйста“, - попросил я, крепко взял ее сзади за талию и, подталкивая, повел в туалет.
„Вы только придержите меня, а то упаду“.
„Придержу, придержу, давай скорее...“
Она нагнулась было над унитазом, вдруг спохватилась и снова выпрямилась:
„Погодите, платье сниму, а то загвоздаю...“
Торопясь, она через голову стащила платье и протянула мне теплый комочек материи.
Под платьем у нее была короткая трикотажная рубашонка, свободная на ее худеньком теле, и узкий поясок с подвязками.
Ее выворачивало долго и мучительно – на пустой желудок это занятие дается нелегко.
„Ну что, полегче? - Я потянул за цепочку, спуская воду. - Лицо умой. Крепче потри – белая совсем...“
В комнате я уложил ее на кровать Хамзада и накрыл толстым шерстяным одеялом.
„Всё в глазах кружится, - пожаловалась она. - Сейчас опять вырвет“.
„Не вырвет. Нечем. Закрой глаза и спи“.
Она послушно закрыла глаза и то ли вправду тотчас вырубилась, то ли притворилась, что заснула. Она казалась совсем юной – просто школьница, и, может быть, даже отличница: долгий старательный носик, поджатые губки, только косичек не было – негустые светлые волосы разметались на подушке...

„Ближний продуктовый закрыт, на углу в гастрономе очередь. - Хамзад стоял в дверях. Из карманов его пальто торчали горлышки бутылок. - Вина, какое пили, не было, портвейн взял“. Он растерянно огляделся: „Ушла?“
Я кивнул в сторону кровати:
„К боевым действиям не способна“.
Хамзад быстро шагнул к спящей, рывком сдернул с нее одеяло.
Девушка помычала что-то и осталась лежать неподвижно, закрыв глаза. Наверно, в самом деле притворялась. Под одеялом она успела снять трусики, стянуть чулки. Мы смотрели на ее белые тонкие бедра, светлый завиток на лобке. Хамзад морщился. Лицо у него было такое, точно он прикидывал, как лучше освежевать лежащее перед ним тело.
„Слушай, поди погуляй немного, - обратился он ко мне. - Я ее разбужу, год спать не захочет“.
„Пожалей ты ее“, - сказал я.
„Зачем мне ее жалеть? Она меня жалела? Солдат мою сестру сапогом в женское место ударил, потом детей не могла родить“.
„Она же не солдат. Ты сам ее напоил. А она голодная“.
„Ну и что, голодная? У меня дочка – с голоду умрет, таким делом не станет заниматься“.
„Всякое бывает. Ты человек умный, сам понимаешь“. Я старался утишить ворочавшуюся в нем ярость.
„Я так понимаю. Три тысячи километров ехал, возле своего дома походил, дым из трубы понюхал, а места мне там нет, живу в гостинице, на три дня разрешение дали, надо обратно ехать. А в моем доме они себе живут“, - он кивнул на спящую“.
„Да она-то причем? Разве она виновата?“
„Все они виноваты, - упрямо сказал Хамзад. - Сам посмотри: деньги вперед взяла, вино пила, теперь на моей кровати спит, моим одеялом накрывается. Вот как у них. Ты не обижайся. Ты в Москве живешь, в Лужники на футбол ходишь, что ты можешь знать“.
Мы всё еще стояли возле кровати, на которой лежала обнаженная девушка.
„Ладно“, - Хамзад нагнулся, поднял с пола одеяло, небрежно, как тряпку, бросил на спящую. Она не пошевелилась. Я подумал: притворяется, конечно. „Не успела лечь, штаны сняла, - поморщился Хамзад. - У нас девушка, спать ложится, вторые штаны надевает, чтоб не случилось чего“.
Он опустил в карманы пальто непочатые бутылки с портвейном, которые успел выставить на стол.
„Я пойду. Мне тут одного родственника найти нужно. Если до одиннадцати не вернусь, гони ее отсюда. Деньги назад не бери. Пусть знает, кто я, кто она“.
У самой двери обернулся, прищурился:
„Может, сам попользуешься, когда проспится. Почему нет? Я деньги платил, другой туда-сюда...“
Он сердито засмеялся:
„Вот как у них“...

Я расправил на девушке одеяло, укрыл ее получше. Мне почудилось, что она на мгновенье чуть приоткрыла глаза, но тут же снова опустила веки. А через несколько минут она и в самом деле спала, дышала громко, глубоко и ровно, даже слегка разрумянилась, и одна тонкая рука ее, выпраставшись из-под одеяла была откинута ладонью вверх так, как могла быть откинута лишь во сне.
Было начало десятого. Я, не раздеваясь, прилег на кровать и начал перелистывать полученные в управлении материалы. Но дела, которыми предстояло заниматься на другое утро, не лезли в голову. Суета прожитого дня, зацепившиеся в памяти картины, встречи, разговоры, выпитое вино, да и, что скрывать, лежащая рядом женщина, доступность которой не подлежала сомнению, – всё тревожило, путало мои мысли. Необходимо было отдохнуть, выспаться. Несмотря на журналистскую привычку к разъездам я обычно в первую ночь плохо сплю на новом месте, между тем уже назавтра предстояло вдосталь мотаться по городу и окрестностям, беседовать с изрядным числом непохожих один на другого людей, вызвать каждого на разговор, пробудить в каждом желание помогать мне, следовательно, необходимо было восстать ото сна бодрым, располагающим к себе, чувствовать, что утро встречает прохладой, как поется в жизнерадостной песне о празднике трудовых будней. Я нетерпеливо ждал одиннадцати: хотелось поскорее остаться наедине с собой, сбросить набравшую запахов суетного дня одежду, помокнуть, если будет горячая вода, в стоящей в туалетной комнате большой старинной ванне на чугунных львиных лапах, изукрашенной проступающими из-под эмали пятнами и разводами ржавчины, забраться под толстое шерстяное одеяло и, поспешая, пока не пришел жаждущий диалога сосед, выключить свет...

Гостью будить не пришлось: без четверти одиннадцать она проснулась сама, – наверно, сработал чуткий внутренний будильник. Я делал вид, что занят своими бумагами. Минуту-другую она молча смотрела на меня, будто припоминая то, что происходило прежде, кашлянула и попросила жалобно:
„А можно я у вас до утра останусь. Я ведь в пригороде живу, далеко. Автобус, наверно, уже и не ходит. А пешком больше часа. Еще и обидит кто-нибудь. Тут и зарежут, не спросят, как зовут. За просто так“.
„А Хамзад вернется? Тоже зарежет, - сказал я, сам толком не понимая, шучу я или говорю всерьез. - И меня заодно“.
„Может, и не вернется. Пьет где-нибудь со своим кунаком“.
Не зная, что ответить, я пожал плечами.
„Они пока только на глотку такие храбрые, - сказала Анюта. - Опасаются пока рукам волю давать. Народ кругом наш, и милиция наша. Вот как понаедут все обратно и власть возьмут, тогда всё, тогда нам конец“.
Раздался громкий стук в дверь.
„Гости, домой пора!“ - скомандовала из-за двери коридорная.
Анюта приложила палец к губам.
„У меня никого, - отозвался я. - И сосед пока не пришел“.
„Ничего, к утру завалится, если дорогу найдет. Еще намучаетесь“, - пообещала коридорная и зашлепала дальше.
„Значит, так, - строго приказал я. - Ты отвернись, я быстро разденусь и лягу. У меня завтра трудный день, необходимо выспаться. И давай без глупостей: ты сама по себе, я сам по себе“.
„Вы тогда раздевайтесь, я пока пописать сбегаю“. Анюта выбралась из-под одеяла.
Я невольно смотрел ей вслед, на маленькие белые ягодицы, выглядывавшие из-под рубашонки
„Пойдешь обратно, потуши свет“...

Мы молча лежали в темноте и не спали.
Я старался унять прерывистое дыхание. Сердце колотилось и отзывалось стуком в висках. Я чувствовал: стоит мне чуть пошевелить рукой, и моя рука тотчас встретит ее руку.
„А вы в мавзолей часто ходите?“ - прервала наконец молчание Анюта.
От неожиданности я рассмеялся.
„Вообще не хожу. Был раза два, когда-то, в детстве“.
„У нас тут одна написала на телевидение, чтобы передачу показали из мавзолея – даже не ответили. Вот и получается: опять всё москвичам, а нам – лапу соси“.
„Да зачем тебе мавзолей? Представь, отца бы твоего не похоронили, а выставили на обозрение...“
Теперь рассмеялась Анюта:
„Ну, вы скажете! Да мой отец не просыхал никогда. Он и с лесов-то по пьянке сорвался“.
Я не выдержал и слегка подвинул руку в ее сторону. Она тотчас с прельстительной бережностью завладела ею, лаская, слегка касалась пальцами моей ладони, как в детской игре про сороку-ворону, которая кашку варила.
„У вас, наверно, жена, дети?..“
„Жена, дети“, - не соврал я.
„Мне бы в Москву, всё бы у меня по-другому пошло“. - Она крепко сжала мою руку и вздохнула. - А здесь что за жизнь!“
„И в Москве люди по-разному живут, и здесь, - отвечал я пошлостью. - Я вчера у нефтяников был – интересно“.
„Дурят себя работой, чтоб с тоски не подохнуть. Выполняют план, перевыполняют...“
„Учится тебе надо“. - залезал я дальше в пошлость.
„А жить на что?“ - спросила Анюта.
В коридоре послышались тяжелые шаги. Анюта отпустила мою руку. Я напрягся, прикидывая ход возможного разговора, ссоры, скорей всего. Но кто-то там, в коридоре, тяжело ступая, проследовал мимо нашей двери.
„Я уж подумала, вернулся всё-таки. Тут их и следа не было. А пошел слух, что республику восстанавливают, теперь всё приезжают, высматривают... Скоро поднавалят ордой, тогда беги. Будто мы виноваты, что мы здесь. Тоже не по своей воле сюда ехали“.
Мы снова замолчали.
Теперь я взял руку девушки и почувствовал в ладони ее тонкое, чудилось, хрупкое, будто стеклянное, запястье.
„Можно я к вам? Замерзла совсем. Это от вина, наверно“. Не дожидаясь ответа, она быстро перебралась под мое одеяло.
„Мы же договорились – без глупостей“, возразил я, жадно прижимая ее к себе...

В шесть утра послышались звуки гимна. То ли у коридорной было включено радио, то ли в соседнем номере.
„Ох ты! На работу бы не опоздать!“ Анюта выскользнула из-под одеяла и уже натягивала на себя платье.
„Ты где всё-таки работаешь?“
„На почте. Почту разношу“.
„Работа трудная?“
„Сумка тяжелая и беготни много. Я тут, в центре – дома высокие, лестницы, вверх, вниз“.
„Подожди. Я тебе денег дам“.
„Нет, нет! И не думайте! Ни за что не возьму. Так хорошо с вами было“.
„Но сама посуди, какая-то чепуха получается: он заплатил, а с тобой я был“.
Анюта задумалась на мгновенье.
„А вы ему деньги отдайте – и все дела. Как не было его“.
Она назвала мучительно жалкую сумму.
„Ну, а подарок я имею право тебе сделать? На память о нашей встрече. Я тоже очень рад, что мы встретились, и всегда буду тебя помнить“.
Она вдруг покраснела.
Я протянул ей несколько бумажек.
Она подержала их в руках.
„Я тогда боты куплю. На молнии. А то целый день с мокрыми ногами“.
„Вот и хорошо, купи, конечно“.
„Еще пластинку. Гелену Великанову. Вы с ней не знакомы?“
„Нет“.
„Я люблю, как она поет“.
Я подал ей пальто.
„Если что, наше отделение тут недалеко. Два квартала“. Она назвала адрес. „Только не с улицы спрашивайте, а со двора, где посторонним вход воспрещен. Постучите, скажите Аню, меня позовут“.
„Ты в буфет зайди. Выпей кофе с молоком. И непременно – бутерброд с котлетой из частиковых рыб“.
Она засмеялась.
„С коридорной-то поладишь?“
„Я мышкой. А заметит, дам ей трояк. Вы думаете, она, и правда, не знает, что я здесь?“
„Ну, давай, я тебя еще раз поцелую“...

Вечером, возвращаясь в гостиницу, я купил бутылку водки и кое-какую закуску, полагая, что нынче моя очередь угощать. Но в номере, вместо Хамзада, меня ждал уже новый сосед: офицер, майор, на погонах голубые просветы ведомства внутренних дел. Делать нечего, надо знакомиться, я с ходу выставил бутылку на стол. „Вот и отлично! - потер руки майор. - А у меня как раз сальце домашнее, баночка огурчиков малосольных, жена сама закручивала“. Майор был уютный – невысокого роста, с брюшком и круглыми, как у известного толстовского героя, движениями. Прежде чем вылить в себя спиртное, майор отломил от ржаного ломтя корочку, поднес к носу и с видимым удовольствием протяжно вдохнул аромат свежего хлеба. Мы выпили по первой, потом, не задерживаясь, по второй, – языки развязались. Сладкое время оттепели: конечно, говорили, и оглядывались, и спохватывались, зачем говорю, но, сравнительно с прежним, всё-таки – заговорили; после двадцатого съезда кое-что дозволено стало и особенно хотелось говорить о культе личности.
„Имеется уже распоряжение вывески менять на новые. Или, вернее, на старые, - поправился майор: - Чечено-Ингушская АССР. Вот ведь как. Ворошили, ворошили, и оказывается, низачем. Это всё Берия виноват. Он тогда лично сюда приезжал, тринадцать лет назад. Как раз в эту пору, конец февраля. Я тогда при штабе состоял – молодой еще, недавно лейтенанта получил. Двадцать третьего, на день Красной армии, загнали людей по клубам, будто торжественное заседание, - и пошло. Круто решали. Бабы, старики, дети – никого не разбирали: всех в кузова без разбору, семья, не семья. Все – пособники врага, один разговор. Мужики ихние, кто погорячее, пытались сопротивляться, – куда там! Селения окружены. Одних войск НКВД знаете сколько? Сто тысяч! Вроде бы направили для проведения учений в горной местности. В горах снег выпал, партии готовы, а как вывезешь? Дороги занесло. В одном ауле командир запер всех в колхозную конюшню и поджег. Боялся: не вывезет, у самого голова долой. И сгорели“.
„Прямо, как раскольники при Петре“. - сказал я. Не пошутил: жутко было дальше слушать.
„Раскольники сами себя сжигали“, - проявил знание истории майор.
Мы выпили.
„Быстро управились. В неделю. Вывезли что-то полмиллиона. Никого не осталось. Куда ни глянь - чисто. Называлось – „операция Чечевица“. Это Берия так придумал“.
Огурцы в самом деле оказались замечательные: острые, душистые.
„Теперь вот обратно восстанавливают. И республику, и тем, кто возвращается, прописку вроде бы разрешено давать. Только напрасно это, - вдруг круто повернул майор. - Такая тут буза начнется, не приведи Бог . Что сделано, то сделано. Обратного пути нет. Как говорится, поступь истории“.
Я поперхнулся от неожиданности.
„Что же теперь? Всё так и оставить? Вы же сами рассказали?“
„Так и оставить. Сталин бы непременно так оставил. Знаете, говорится: кто прошлое помянет, тому глаз вон. Мы помянули, вот и будет нам глаз вон“.
Он засмеялся, ловкими плавными движениями подрезал еще вкусного домашнего сала.
„Налейте-ка еще. Раз начали, давайте допьем. Обратного пути нет“.
„Поступь истории?“
„Вот именно“.
„Тогда, - сказал я, разлив до конца водку по стаканам, - давайте за то, чтобы оба глаза были целы“.
„Дело“.
Майор понюхал корочку и выпил. Закусил. Потер руки. И снова засмеялся.
„Я вам сейчас такую штуку доложу, – может вы и не слыхали никогда. Как вывезли всех отсюда, чеченцев, ингушей, балкарцев, стали всё вокруг переименовывать, чтобы называлось не по-здешнему. Так вначале – не поверите – ведь и Эльбрус переименовали; назвали по-грузински: Ялбузи, что-то вроде. Уже и указ был. Тоже, наверно, Берия сочинил. Хорошо, вовремя спохватились. Одно слово – культ личности...

Я попал снова в Грозный лишь в начале семидесятых с группой российских писателей, прибывших на торжество, посвященное награждению республики орденом Дружбы народов. Орденами Ленина и Октябрьской революции Чечено-Ингушская АССР была к этому времени уже награждена. Не хватало ей только Дружбы народов.
До Чечни оставалось два десятилетия.



>>> все работы aвтора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"