№10/3, 2009 - 26 октября день рождения Андрея Белого

Андрей Белый в Берлине
Мина Полянская

Мое право проживания в Берлине
действительно только на короткое
время…дальше не знаю, где буду: -
- Берлин
- Москва
- Земля
- Луна
… .

Андрей Белый.











1. Берлин


Осенью 1921 года Андрей Белый отправился в Германию с определенной целью: возобновить контакт с главой антропософского учения Рудольфом Штейнером, а также восстановить семью, соединиться, наконец, со своей женой Асей Тургеневой, с которой семь лет назад расстался в швейцарской деревне Дорнах, где принимал участие в строительстве задуманного Штейнером первого Гетеанума, «Иоаннова здания», и где вместе с ним трудились представители девятнадцати стран.
Писатель за эти семь лет уже отведал «огневой стихии» военного коммунизма - в нищете, холоде и болезнях, жил в квартире знакомых, топил печурку своими рукописями, стоял в очередях. В то же время, следуя учению Рудольфа Штейнера, читал курсы лекций «Культура мысли», «Проблема ритма» и «Антропософия как путь самосознания» в созданной им в Петрограде «Вольфиле» (Вольная философская ассоциация). Белый, будучи председателем и членом совета ассоциации, за три года (1918 –1921) провел 300 публичных собраний и справедливо полагал, что обладает для своего Учителя новым, неведомым до сих пор опытом духовного усовершенствования человека в условиях апокалипсической России.
Кроме того, Белый работал над романом «Преступление Николая Летаева» и над книгами «Лев Толстой и культура» и «Кризис сознания».
Всё это время в надежде встретиться с женой и Штейнером он стремился уехать в Германию, но долго не мог получить разрешение на выезд. Наконец, большевики, по выражению Ходасевича, «смутились» после смерти Блока и расстрела Гумилёва, и выдали ему заграничный паспорт.
Из России Белый уезжал для «неотложных дел» без особой радости, в неясной тоске и недобрых предчувствиях, поскольку не уверен был, что антропософы, настроенные настороженно к тем, кто приезжает из Советской России, встретят его с доверием и захотят снова принять его в свой круг, хотя он по-прежнему состоял членом Антропософского общества. К тому же, изменилась не только Россия – в недрах Антропософского общества произошли изменения, и нынешний Белый мог каким-нибудь образом не соответствовать, а поскольку трения начались еще раньше, были все основания заведомо испытывать тревогу. Ещё не зная точно, вернётся ли, или останется навсегда в горах Швейцарии, Белый предварил свой отъезд прощальным стихотворением «Россия», посвятив его матери Александра Блока, детской писательнице Александре Андреевне Кублицкой-Пиоттух, сокрушавшейся отъездом Белого из большевистской России и осиротелости России без него. Поэт в приведенном ниже отрывке стихотворения применил антропософские и апокалипсические символы о развитии человечества в семи планетарных превращениях от Сатурна до Вулкана. Сатурн, согласно тайноведению, находится в прошлом этого развития так же, как и Солнце и Луна; и, надо полагать, призывы автора к бурному кипению земного ядра в приведенных ниже стихах - вовсе не революционные призывы, а призывы к высшей ступени познания, «сверхдуховного» (Штейнер) сознания, которое осуществится после Земли - очень нескоро - на планете «Вулкан». («Но теперь, - говорил Белый, - в истории Земли пробил час, когда мы возвращаемся. И линия прохождения жизни сквозь все миры круто меняется вверх»):

Кипи, роковая стихия
В волнах громового огня!..
Россия, Россия, Россия, -
Безумствуй, сжигая меня.
……………………………

Пусть в небе и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро!
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро.

И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня, -
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня!

Ещё две мучительных недели Белый находился в литовском Ковно (Каунасе) в ожидании немецкой визы и 19-го ноября прибыл в Берлин.

По свидетельству сына Леонида Андреева, Вадима Андреева, Белый поселился на Прагерплатц в одном из многочисленных запущенных пансионов «средней руки» в огромном шестиэтажном доме, похожем на каменный сундук. Однако, по всей вероятности, здесь у Андреева произошла ошибка памяти, несмотря на такие подробности в описании дома, поскольку некоторые мемуаристы называют другой адрес: Пассауерштрассе 3, пансион д'Альберт (Pension d, Albert; Passauer Strasse 3). Видимо, ошибка вышла потому, что большинство эмигрантов, как правило, впервые селились в Прагер-пансионе на Прагерплатц: Алексей Толстой, Цветаева, Эренбург и др.Пансион д'Альберт находился напротив бокового фасада знаменитого крупнейшего универсама Европы Ка-De-We (Kaufhaus des Westens), построенного в начале века, сохранившегося до наших дней.

Дом вошел в историю легендарного берлинского кризиса 1923 года. В одной из витрин «Ka De We» висело табло, соединенное с биржей. Показания падения доллара менялись каждый час. Богатые берлинцы, находившиеся здесь же, в толпе у витрины, в течение нескольких часов становились нищими. Алексей Толстой случайно стал свидетелем такой паники и под впечатлением этих событий написал рассказ «Чёрная пятница»: «На верху широкой лестницы кричали несколько сотен человек, лезли к чёрным доскам. Проворные руки стирали губками меловые цифры, и мгновенно на чёрном возникали новые цифры. Из дверей выходили люди с остановившимся взором».
Андрей Белый, называя себя «Некто», подтверждает своё заселение в доме на «Пассауерштрассе», описывая с красочной экспрессией и улицу, и Ка-De-We:
«Некто» поселился на Пассауерштрассе, почти на углу Виттенбергплатц, против знаменитого Ка-De-We (Kaufhaus des Westens), в витринах которых брызжут градации нежных шелков, располагаемых руками художников-декораторов (то градации переходят от голубого к лимонному, то градации переходят от ярко-оранжевого к смутно-лиловому), где жеманные восковые красавицы демонстрируют свои туалеты; вертящиеся двери блестящего Ka-De-We пропускают с утра и до вечера толпы франтих и изысканных франтов, усерднейше развозимых подъёмником во все четыре огромных этажа; элегантные приказчицы и приказчики рассыпают пред ними предметы; не сразу заметите вы, что среди всех здесь собравшихся наций – поляков, чехо-словаков, китайцев, японцев и русских – отсутствует одна только нация; немецкая нация; эта последняя предпочитает далекие и дешевые магазины, обставившие Александерплац и Штеттинер Банхоф; «Кадеве» - не по карману для немцев; и даже потом открывается: не по карману Шарлоттенград; он для русских по преимуществу». 1

Писатель вводит нас в ситуацию послевоенной Германии, с которой «Антанта» (выплачивавшая на первых порах пособие русским эмигрантам) обошлась жестоко, беспрерывно требуя выплаты репараций. Роман Гуль в книге «Я увёз с собой Россию» убедительно доказывал, что этот факт (требование Ллойда Джорджа, чтобы Германия выплатила всё до копейки) способствовал появлению отрядов штурмовиков, терроризирующих население, и, в конечном счёте, приходу к власти нацистов.
Английский исследователь Р. С. Уильямс утверждал, что в 1922 году в Берлине находилось около ста тысяч русских. Некоторые историки полагают, что к 1923 году число беженцев составляло около 300 тысяч. Эмигранты, туристы с советскими паспортами, бывшие военнопленные, остатки различных белых освободительных корпусов - все эти люди поначалу оказывались иногда в одних и тех же пансионах, и в одних кафе.
В этой атмосфере относительной политической свободы и интеллектуального возбуждения формировались различные партии, от правоконсервативных до леволиберальных, и возникали всевозможные сообщества. Например, в газете «Накануне» за 3-е июня 1922 года под заголовком «Русские учреждения в Берлине» находим такие колоритные названия: «Союз Русских лётчиков в Германии», «Союз Российских Студентов Германии», «Еврейский Студенческий союз», «Общество русских инженеров в Германии», «Союз колонистов Чёрного моря» и так далее.
Русский «Серебряный век» также переселился в Берлин. Белый рассказывает, как прогуливаясь по центральной улице западного Берлина Тауэнцинштрассе, составляющей единую магистраль с Курфюрстендаммом, он то и дело встречает русских литераторов:
«Там улица упирается в шпиц Адмиралтейства, - нет, виноват: в шпиц Gedächniss-Kirche, мимо которой свершают прогулки, встречаясь ежедневно – слева направо: философ Бердяев; и справа налево: Борис Константинович Зайцев; мне помнится, - спросишь бывало: А где Яковенко, философ? – «В Италии он». А на другой день здесь именно, около Gedächniss-Kirche наткнёшься на – Яковенко: «Как, вы? А говорят вы в Италии»… - «Как видите, - здесь»… «Где писательница Петровская? – «В Риме»… И – нет: вот она; оказывается у Gedächniss-Kirche; здесь пробегают: Пильняк, Пастернак, Маяковский. – «Да нет же, - в России они!» Но позвольте: на Тауэнцинштрассе я видывал Маяковского. Шпиц замечательной церкви – скрещение времён и пространств: допотопное прошлое здесь перекрещено с наступающим будущим; и Москва перекрещена с Прагой, с Парижем, с Софией. Шпиц церкви той – пункт, от которой разбегаются радиусы расселения русских в Берлине в окружности шарлоттенградской действительности. Один радиус – Курфюстендамм; другой радиус - Тауэнцинштрассе; третий радиус Кант-штрассе; четвёртый радиус – и так далее;
Андрей Белый по приезде в Берлин развернул литературную и общественную деятельность – уже через два дня по его инициативе состоялось собрание по созданию русского Дома искусств. Первое заседание прошло в кафе «Ландграф», что находилось Курфюрстенштрассе 75. В русской эмигрантской прессе (журнале «Новая русская книга» и газете «Голос России») было сообщено, что берлинский Дом искусств основан как аналог Петроградского, созданный два года назад по инициативе Горького. Таким образом, на «других берегах» также создается Дом искусств, в который вошли такие крупные литераторы, как А. Толстой, В. Шкловский, М. Цветаева и сам Андрей Белый, а к 1923 году берлинский Дом искусств насчитывал уже 58 постоянных и 83 ассоциированных члена.


Белый, по сути своей, зачинатель многих культурных инициатив, в свое двухлетнее пребывание в Берлине сумел объединить литераторов, создать относительно стойкий для переменчивых двадцатых годов центр литературно-художественной жизни.
Андрей Белый устраивал вечера сближения двух культур – немецкой и русской. «Берлин, 12 марта 1921 года, «Кляйстштассе 102 . Ложенхауз. Вечер Томаса Манна. Почетный гость – Томас Манн. Приветственные выступления: Зинаида Венгерова и Андрей Белый» («Летопись»). В ноябре этого же года состоялась встреча с Герхардтом Гауптманом. На этих вечерах Белый выступил и говорил по-немецки.
В декабре Андрей Белый организовал при издательстве «Геликон» журнал «Эпопея» под своей редакцией. Всего вышло четыре номера (апрель, сентябрь, декабрь 1922 года, четвертый с подзаголовком «Литературный сборник» в 1923 году). В октябре 1922 года Белый приступит к сотрудничеству в газете «Дни». По свидетельству Вадима Андреева, он был завален работой: «за свое пребывание в Берлине он издал шестнадцать книг – семь переизданий и девять новых книг (этот рекорд был побит, кажется, только А.М. Ремизовым, издавшим девятнадцать публикаций)». Трудно себе представить, что при такой работоспособности, умению действовать и объединять людей, сам поэт был абсолютно одинок и, более того, переживал глубокий духовный кризис.

___

В эти пять лет отсутствия в Дорнахе, где он строил (и по ночам сторожил) «Иоанново здание» - Гетеанум, выяснилось для Белого, что, несмотря на срывы и сомнения, он не разочаровался в антропософии, более того, остался связан с нею узами духовного рыцарства, которые крепче цепей, каковы бы ни были противоречия и раздоры с некоторыми представителями учения. Он тяжело пережил пожар Гетеанума, который сгорел в ночь на 1 января 1922 года и 27 февраля опубликовал статью «Гетеанум» в берлинской газете «Дни». «Однажды, придя к нему в пансион в Берлине, - вспоминала поэтесса Вера Лурье, - я нашла его расстроенным. Он рассказал мне, что купол антропософского храма Гетеанума в Дорнахе сгорел. Если бы его дух находился в то время там, в этом куполе, он мог, якобы, умереть или тяжело заболеть. Белый принимал участие в строительстве купола, и отсюда его переживания из-за пожара в здании Гетеанума».
«До чего символична жизнь!, - вспоминал Белый, - в 1915 году в Дорнахе я видел во сне пожар «Гетеанума»; самое неприятно в этом сне: пожар был – не без меня. (…) И опять проносился в душе пожар «Гетеанума»; и душа как бы говорила: «Если бы этой жертвой вернулся к нам дух жизни, то…» Далее я не мыслил. А 31 декабря 1922 года он загорелся; и горел 1 января 1923 года. Таки сгорел!» («Как я стал символистом»).
Белый искал встречи с братьями антропософами, с Учителем, «на плече которого когда-то возлежал», чтобы рассказать о многострадальной России, считая это возложенной на него миссией, но Штейнер уклонялся от встречи с ним. Отправиться в Дорнах Белый не мог – туда, «за границу», невозможно было въехать с советским паспортом. Белый смог без труда соединить берлинских литераторов и создать Дом искусств, однако же был не в состоянии осуществить контакта с берлинскими антропософами: «Ни одного ласкового антропософского слова за это время; ни одного просто человеческого порыва со стороны «членов общества»; два года жизни в пустыне, переполненной эмигрантами и вообще довольными лицами антропософских врагов, видящих мое страдание и потирающих руки от радости, что западные антропософы в отношении к «Андрею Белому» поступили…свински; все же это видели без моих жалоб (я не жаловался, а – плясал фокстрот); этого не видели Однажды в Берлине на собрании «Философского общества» Белый, наконец, встретил Штейнера, ринулся к нему, но тот, который когда-то созерцал с ним высшие существа, а также иные миры, снисходительным тоном остановил его простейшим, чуть ли не обывательским вопросом:
- Na, wie geht's?
И Белый, едва сдерживая гнев, ответил:
- Schwierigkeiten mit dem Wohnungsamt!
(«Ну, как дела?» «Затруднения с жилищным управлением!»)
«Этим и ограничился в 1921 году пять лет лелеемый и нужный мне всячески разговор» («Почему я стал символистом»)
Еще в 1919 году Ася написала Белому письмо, в котором сообщала, что прерывает с ним всякие отношения. Он до приезда в Берлин подозревал неизбежность разрыва:

Мне видишься опять –
Язвительная – ты…
Но – не язвительна, а холодна; забыла.
Из немутительной, духовной глубины
Спокойно смотришься во все, что было…3

Но он все надеялся, что Ася вернется в семью. Весной 1922 года Тургенева проездом была в Берлине, и между нею и Белым в пансионе д,Альберт произошло решительное трагическое объяснение. По Берлину ползли слухи о романе Аси с поэтом-имажинистом А. Кусиковом, приятелем Есенина. Белый негодовал, говорил, что Кусиков - «поэт с мелкозубой фамилией» и «кавказец, который никогда не видел кавказского кинжала», но Тургенева была глуха для Белого. Недаром Цветаева сравнивала эту непреклонную даму с первой тяжелой предгрозовой каплей.
Русский Берлин стал недоброжелательным свидетелем стресса поэта, сопровождающимся танцами в немецких ресторанах и пивных. Он сообщил о себе: «Что сказать о Берлине и обо мне в Берлине. Плохо, очень плохо. В России свет: сквозь трудные дни жизни (во внешнем), свет брезжит в России; а здесь – нет. У меня великолепная комната, покой, пища и все, что нужно для жизни, под руками; а – плохо: так плохо, что с усилием держу себя в Берлине, так душа рвется назад. У меня ряд разочарований: в Штейнере, в Асе, в движении, в себе самом, в пути, во всем; а я - совершенно один: некому высказаться; знаете, Соня, я стал сознательно пить; невыносимо мне сейчас мое самосознание; хочется его, самосознание утопить в вине: невыносимо оно. Стал я – пьяницей. Нечем жить в Берлине – совершенно нечем. И что писать, - не знаю. Встретил Асю, но она – тень прежней Аси, какая-то Эвридика, которую мне, недоорфеившемуся Орфею, непосильно вывести из ада антропософских абстракций…». Это уникальное письмо Софье Спасской от 15 января 1922 года обнаружено мною в книге Моники Спивак «Андрей Белый – мистик и советский писатель», изданной в Москве в 2006 году. Копия этого письма находится в музее Андрея Белого (оригинал не обнаружен).
«Внешне прибавлю, что в период моего берлинского обморока я еще должен был: 1) зарабатывать хлеб, 2) вести журнал, 3) написать три тома «Начала века»), организовать отделение «В.ф.а.», организовать «Дом искусства». Все это проделывал я в сплошном бреду.» («Почему я стал символистом»).
Очевидно, что наслаивались невыговариваемые вслух причины конфликта (мемуаристы, по сути, пользуются одной фразой: «они (Штейнер и Белый) разошлись». Строки вышеприведенного письма Белого Спасской: «у меня ряд разочарований: в Штейнере, в Асе, в движении, в себе самом...» недвусмысленное свидетельство того, что ученик разочаровался в Учителе. Если бы речь шла о некоем обществе тайном, допустим, розенкрейцеров, масонов, тамплиеров, карбонариев, госпитальеров, меченосцев и прочее, связанном клятвой молчания, то можно было бы трактовать отторжение орденом одного из своих членов – ученика или подмастерья - как изгнание, то самое позорное изгнание (вычеркивание из списков на время, или навсегда), которое во многих тайных союзах и орденах, восходящих к Гермесу, каменщикам и Хираму, называется «радиацией»4 » . В нашем случае (почти) нетайного общества посвященный Андрей Белый со всей очевидностью был подвергнут негласному изгнанию (остракизму).


2. Дорнах

В 1909 году поэт, писатель, теоретик символизма Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев) познакомился со своей будущей женой Анной Алексеевной (Асей) Тургеневой, состоявшей в дальнем родстве И.С. Тургеневым, тогда восемнадцатилетней начинающей художницей, обучавшейся в Брюсселе гравюре у известного художника Мишеля Огюста Данса. Ася Тургенева станет адресатом большинства стихотворений Белого - сборников «Звезда» и «После разлуки», прототипом многих его героинь – Кати Гуголевой в «Серебряном голубе», королевны цикла «Королевна и рыцари», Нэлли «Записок чудака и «Путевых записок».

В конце 1910 года Тургенева и Белый совершили длительное путешествие: побывали в Италии, Тунисе, Египте, Палестине. Из Брюсселя, где Ася продолжала учиться гравюре у Данса, отправились в Кельн на лекции доктора Рудольфа Штейнера. Поездка отнюдь не была случайностью. Поездке в Кельн предшествовали воистину судьбоносные брюссельские события: обоим – ей и ему - во сне стал являться Штейнер, или некто похожий на Штейнера; также некто, его напоминающий, встречался им трамвае и на трамвайной остановке, непрерывно и призывно глядя на них. Мистические события свершались и в квартире: то вдруг угольно-черная тучка настороженно останавливались у окна, стараясь привлечь к себе внимание, то внезапно раздавался стук в дверь, причем именно спиритический, поскольку сверху раздавался этот самый стук, а не там, где обыкновенно люди стучат, и прочее в этом роде. Белый подробнейшим образом описал эти события в письмах к Блоку. Блок, который субсидировал поездку молодоженов в Брюссель, читал письма о волшебствах с упоением, но, несмотря на то, что Белый просил читать их друзьям, не решился кому-либо их показывать.

Очевидно было, что Штейнер зовет их к себе, и надо ехать. Так что однажды пополудни в мае 1912 года собрались Тургенева и Белый вдруг в одночасье и отправились на поезде в Кельн. Не без труда удалось попасть на лекции Штейнера, однако повезло – удалось. И все, что касается контактов со Штейнером, удавалось. И все - на удивление удавалось, как будто на пути к Штейнеру загорался зеленый свет. Тогда как на самом деле ничего удивительного в таком быстром налаживании контактов не было: Штейнер наслышан был об Андрее Белом, поскольку получал информацию из России о деятельности всевозможных религиозных и оккультных организаций.

Всего с 1912 – 16-й год Белым и Тургеневой прослушано было 400 лекций Учителя. Еще стали они впервые зрителями мистерий с танцами, эвритмией - ритуалами, входившими в систему ступеней посвящения для становления самосознающей души. Эвритмия, согласно Штейнеру, это не просто танец, а «видимая речь», движение, выражающее внутренние звуки во внешнем мире. В одном из писем в Москву своему другу Маргарите Морозовой, письма которой Белый зачастую подписывал «Ваш рыцарь», он сообщал о Штейнере: «Он для меня - «Путь утверждения «Истины»5» . Розенкрейцеровский путь, проповедуемый Штейнером, есть воистину путь чистого христианства… Последняя лекция курса Доктора «Евангелие от Марка» была уже не лекцией, зал буквально просиял от ауры Доктора, все сидели очарованные; когда Доктор ушел с кафедры, то около 600 человек оставалось сидеть, никто не двинулись, никто не нарушил странной тишины и какого-то невидимого Присутствия в зале…».
Здесь вношу коррективы: аура, согласно антропософскому учению, - мистическое излучение, исходящее от человека.
Еще до встречи со Штейнером в предисловии к сборнику «Урна» Белый, изъясняясь вполне в духе ритуалов средневековых тайных союзов, писал: «Лазурь – символ высоких посвящений, золотой треугольник – атрибут Хирама, строителя Соломонова Храма. Что такое лазурь и что такое золото? Это ответят розенкрейцеры. Мир, до срока постигнутый в золоте и лазури, бросает в пропасти того, кто его так постигает, минуя оккультный путь: мир сгорает, рассыпаясь. Пеплом, вместе с ним сгорает постигающий, чтобы восстать из мертвых для деятельного пути». Рудольф Штейнер вполне отвечал поискам Белого самосознания и самоопределения. За несколько месяцев до знакомства были прочитаны книги Штейнера «Христианство как мистический факт» и «Как достичь высших миров». Очевидно, что Андрей Белый часто ссылается на розенкрейцеров, («розенкрейцеровский путь, проповедуемый Штейнером»), страстно увлечен ими, так же, как и его друг Александр Блок, автор известной поэмы «Роза и крест».

___

Путь Рудольфа Штейнера к собственной теории антропософии был непрост. Вначале он возглавлял немецкую секцию общества Теософии (религиозно-мистического учения о единении человеческой души с божеством и о возможности непосредственного общения с потусторонним миром), основанного в 1875 году в Нью-Йорке русской писательницей Е. Блаватской и американцем Г. Олкоттом. В 1913 году Штейнер создал в Берлине общество антропософии – учения о том, как освободить человеческое сознание, достигнуть познания высших духовных миров.

Почти вслед за немецким создано было русское антропософское общество в Москве, в том же тринадцатом году, а именно 20-го сентября - в день положения краеугольного камня будущего антропософского храма Гетеанума в Дорнахе, названом так в честь Гете. Среди основателей русского общества были художницы Маргарита-Сабашникова-Волошина и Ася Тургенева. А также - Андрей Белый и Борис Леман, актер Михаил Чехов, экономист Борис Грегоров, философ Алексей Петровский и другие.
С осени 1913 года Андрей Белый принял окончательное решение связать свою судьбу с антропософией, весной вошел в изотерический круг учеников Штейнера, затем записался в число тех, кто собирался строить Гетеанум - «Иоанново здание» - в деревне Дорнах на севере Швейцарии. И, наконец, в 1914 году Белый с Тургеневой (Тургенева, как оказалось, навсегда) покинули Россию и поселились в Дорнахе, ставшем уже центром антропософии и претендовавшем на звание духовной столицы Европы. Тогда же они вступили в официальный гражданский брак, который был зарегистрирован в Берне.
Белый и Тургенева посещали эзотерическую школу, руководимую Штейнером, и там он получил непосредственно от Штейнера рекомендации по дыхательным упражнениям, тренировке памяти, воли и сверхчувственных способностей. Он, согласно воспоминаниям и письмам, научился ощущать свое астральное тело, выходить из физического тела и проникать в мир духовных сущностей. Различные воспоминания Белого, а у него их очень много - от дневниковых записей, писем и до «Воспоминаний о Рудольфе Штейнере» (1928 год) - местами вполне напоминают видения Джона Дии, королевского астролога английской королевы Елизаветы, записанные им в его «Иероглифической монаде», а также фантастические события-видения из романа Майринка о Джоне Дии «Ангел западного окна». Так, например, в ноябре 1582 во время вечерней молитвы Джону Дии явилось в окне «во всем величии» некое существо, окруженное сиянием, - ребенок, которого астролог впоследствии называл ангелом Уриэлем.
Белый излагал Штейнеру свои видения в рисунках (рисунки из архива Штейнера в Дорнахе сохранились и демонстрировались в московской Мемориальной квартире Андрея Белого в октябре 2005 года), свидетельствующие о том, что он видел ангелов и архангелов. Бытует мнение, что Белый предпочел рисование беседе со Штейнером, поскольку плохо говорил по-немецки. На самом деле он прекрасно изъяснялся по-немецки (у него была в детстве немецкая гувернантка), читал в подлиннике немецких философов, регулярно слушал лекции Штейнера. Белый рисовал, как он сам выразился, «копии с духовно узренного»: жизнь ангельских иерархий на луне, солнце, Сатурне, небесные иерархии, неземные ландшафты. На одном из его рисунков запечатлен новорожденный младенец, окруженный ангелами. Мистический опыт Белого подменялся оккультным, что входило в программу посвящения в антропософию.
В стихотворении «Воспоминание», написанном в Дорнахе в 1914 году, Белый, по сути дела, говорит о видениях:

Мы – ослепленные, пока в душе не вскроем
Иных миров знакомое зерно.
В моей груди отражено оно.
И вот – оно зажгло знакомым, грозным зноем.

И вспыхнула и осветилась мгла.
Все вспомнилось – не поднялось вопроса:
В какие-то кипящие колеса
Душа моя, расплавясь протекла.

По мере погружения в антропософию, отношения с Тургеневой, страстно преданной Штейнеру, осложнялись. Еще в 1913 году Белый писал («Материал к биографии»): «Ася объявляет мне, что трудно быть мне женой, что мы отныне будем жить братом и сестрой». В ноябре того же года Белый записывает: «Ася объявляет мне, чтобы мы не говорили друг с другом на темы наших путей, я ощущаю, что в точке священнейшей Ася покидает меня, отъединяется, ускользает». Он пишет, что с ужасом замечает полное отрешение жены от всего земного, «… как жена Твоя, превращенная почти в работницу, стучит молотком по тяжелому дереву (такова ее охота!)»6. Очевидно, что настроение Белого резко меняется к худшему.
Белый, между тем, завершил в Дорнахе свой великолепный роман «Петербург», где «петербургский период» русской истории осмыслен в контексте судеб мира, в том числе и древних восточных цивилизаций. Публикация «Петербурга» в 1914 году принесла писателю всемирную известность как постреалистическому новатору в прозе. Он едва ли не первый в мире создал ритмизованный прозаический текст, предваряющий опыты Д. Джойса и О. Хаксли. Белый еще создал роман «Котик Летаев», в котором описал ощущение ребенка, вступающего в мир, а также философское исследование «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрениях современников». Антропософы Дорнаха со странным равнодушием отнеслись к литературным успехам Белого и впоследствии, вдобавок ко всему остальному, недооценка Дорнахом его литературных заслуг станет одной из причин разрыва. Функция Белого заключалась в том, что он служил ночным сторожем, - его и называли «вахтер Бугаев». «Мне и нашли точку приложения сил – ночную вахту при «Гетеануме». Факт необъяснимый и, говоря откровенно, недопустимый, - тем более, что за период 4 лет моего сидения под «докторами» доктора кричали с восторгом, что к антропософии примкнули такие знаменитости, как французский писатель Леви и как немецкий писатель Дейнхарт (кто, признайтесь, знает, кроме антропософов, сих «знаменитостей») («Почему я стал символистом»)
В Дорнахе Белый не просто разочаровался в Учителе, а более того, стал подозревать его в демонизме (!), о чем Учителю нетрудно было узнать. Там еще объявился доктор философии и юридических наук Генрих Геш 7 (в поисках альтернативного стиля жизни) - один из самых одаренных интеллектуалов начала 20-го века, из тех, кого называют «бесплодными гениями». Геш посетил уже одну модную международную колонию - Monte Verita (Монте Верита) в Асконе (южная Швейцария), «где бок о бок жили… утописты и идеалисты: сторонники жизни на свежем воздухе, солнцепоклонники, гомеопаты, вегетарианцы, теософы, розенкрейцеры, спириты, пацифисты, социалисты и приверженцы свободного танца».8 В антропософии Штейнера Геша привлекло совмещение философии Канта с верой в реинкарнацию. Колония Штейнера вначале казалась любителю сильных ощущений новой Асконой, центром изучения нетрадиционных стилей жизни. Но вскоре Геш заподозрил Штейнера в колдовстве и прочей связи с нечистой силой, тем самым подтверждая возникшие у Белого сомнения, втайне уже посчитавшего Штейнера новым Клингзором – злым волшебником из «Парцифаля» Вагнера (как свидетельствует дневник Белого «Материал к биографии (Интимный»). Геш незамедлительно передал Штейнеру письмо, в котором рассказал о своих подозрениях в причастности Учителя к черной магии, о том, как властной рукой контролирует он и подавляет новых учеников. Штейнер ответил на письмо серией лекций, в которых, подозревая фрейдистскую основу заявлений Геша, обвинял опасного материалиста Фрейда. Как полагают некоторые исследователи, для Белого встреча с Гешом оказалась судьбоносной: она как будто пробудила его от страшного сна.
Примечательно, что сам Геш в своих поисках абсолютной свободы, впоследствии примкнул к нацистам – такова ирония неистовых поисков раскрепощения личности, таковы «озорные повороты» многих утопий тревожного начала века, приводивших к увлечению запредельным мистическом миром, а иной раз - к коммунизму или нацизму. Белый при возвращении в Россию не станет коммунистом, хотя во дни революции1905 года основательно и с интересом ознакомился с «Капиталом» Маркса и назвал себя «социал-символистом». К тому же, он в 1918 году напишет поэму «Христос воскрес», идейно созвучную «Двенадцати» Блока.
Между тем, в 1915 поэт и писатель, оторванный от литературной среды, страдал от одиночества и ощущал себя на распутье. К тому же, разразившаяся Первая мировая война создала атмосферу враждебности и шовинизма в среде антропософов. На строительстве Гетеанума работали представители девятнадцати стран, в том числе и воюющих между собой. В Дорнахе была слышна канонада сражений, происходивших в Эльзасе.
Белый в письме к Блоку (23 июня 1916 года) описывает свое состояние в последний год пребывания в Дорнахе: «И вот мне открылась картина этой зимы: воет ветер, в оконные стекла бьет жалкая изморозь; свинец облачный припадает к земле; из свинца рычит грохот пушек. Ты приходишь домой – иззябший физически и иззябший морально из «кантины» (т.е. дощатого барака, где мы пьем кофе в 5 часов после работы): из-за загородки перекрестных «злых», «ведьмовских» взглядов, опорочивающих Тебя, из трескотни чужеземных слов – из толпы Тебя презирающих, как дурачка, и ненавидящих иногда как русского, к которому с симпатией относится доктор…».
В середине августа 1916 года Андрей Белый покидает Дорнах, еще не зная, что покидает его навсегда, так же, как и свою жену Асю Тургеневу. Причина отъезда была вполне реальная: Белый (и Блок тоже) принадлежал к ратником I и II разряда, призывавшихся на военную службу летом 1916 года (впоследствии как единственный сын получил отсрочку), а Тургенева отказалась следовать за ним.
И он, что называется, «сгинул» - втянут был в черную дыру - во мраке тогдашней России.
При прощании Андрей Белый написал стихотворение:

Асе

(При прощании с ней)

Лазурь бледна: глядятся в тень
Громаден каменные лики:
Из темной ночи в белый день
Сверкнут стремительные пики.

За часом час, за днями день
Соединяют нас навеки:
Блестят очей твоих огни
В полуопущенные веки.

Последний, верный, вечный друг, -
Не осуди мое молчанье;
В нем – грусть: стыдливый в нем испуг,
Любви невыразимой знанье.

Август, 1916, Дорнах.

Уезжая из Дорнаха, Белый оставил архив: книги с дарственными надписями Рудольфу Штейнеру и его жене Марии Сиверс, рукописи, письма, фотографии и рисунки, сделанные им с 1912 по 1916 год. Все это впоследствии стало достоянием архива «Наследие Рудольфа Штейнера» и находится поныне в Дорнахе. «Лишь после почти семилетнего молчания, - вспоминает Тургенева, - из Ковно пришло известие, что он едет в Дорнах, посмотреть, как мы живем. «Бугаев болен, - сказал мне Рудольф Штейнер по поводу этого письма9 . – Я рад был бы пригласить его сюда, но это не пойдет ему на пользу. Мы тут живем на пороховой бочке (это было за несколько месяцев до пожара в Гетеануме. – А. Т.). Постарайтесь отговорить его, я сделаю, что смогу, чтобы облегчить ему въезд в Германию». По недоразумению, эти слова дошли до Бугаева, - в нервном его возбуждении, он нашел их оскорбительными». 10


3. Берлин

Между тем, приехав в Берлин в 1921 году, Белый малознакомым людям раздраженно говорил о Штейнере, и, как сообщала (доводила до сведения) одна атропософка-эмигрантка в Дорнах, «слишком много разбросал так называемых эзотерических тайн». Слухи распространялись, доходили до Штейнера и его жены - неумолимой Марии Сиверс. И здесь, разумеется, одна из причин отторжения Белого антропософским обществом. Почти все современники, находившиеся с Белым в Берлине, сообщили, что Белый все время танцевал в немецких Dielen и этим танцами – чаще всего это был фокстрот - совершенно себя компрометировал. И в самом деле: Белый ответил на жестокое изгнание из общества самым неожиданным образом – окарикатуренным фокстротом. В чем суть такого протеста, такого явно выдвинутого смысла, экспрессионизма наяву?
А вот - в чем суть. Дело в том, что Ася Тургенева оказалась чуть ли не ответственной антропософской танцовщицей, в связи с чем Белый заключил, что антропософия и эвритмия отняли у него Асю. «Штаб эвритмии – Дорнах; - писал Белый матери, - «эвритмистки» (группа моей жены) делают набеги на Европу». Эта фраза - «группа моей жены делает набеги на Европу» замечательна своей образностью, меткостью и афористичностью, она, что называется, бьет без промаха в цель.
Или (из другого письма): «… эвритмическое искусство отняло у меня жену (это - факт)»; или: «… с оглядкою вылезаю из «логова» моего погибающего «Я» - в райские луговины антропософии, на которой пляшут эвритмические спасительницы, забывшие для плясок мужей, детей, родину, т. е. все то, что по чистому человеческому праведному инстинкту, мы называем правдою жизни».11
Таким образом, свои собственные немистические фокстроты в Берлине поэт объявил формой протеста «мистическим» телодвижениям жены.
Ходасевич свидетельствовал, что Белый танцевал в разных берлинских Dielen: «Не в том дело, что танцевал он плохо, а в том, что он танцевал страшно. В однообразную толчею фокстротов вносил свои «вариации» – искаженный отсвет неизменного своеобразия, которое он проявлял во всем, за что ни брался. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мелодраму, порой даже непристойную». Вадим Андреев – свидетель сумасшедших танцев поэта - пишет, что ему вспомнились слова Белого о том, что «жесты огня повторяют себя в лепестках цветов» и что цветы – «напоминания об огнях космической сферы». Иногда поэтесса Вера Лурье принимала участие в этих танцах и впоследствии вспоминала: «Белый носил длинный чёрный пиджак и вместо галстука чёрный шёлковый бант. Мы танцевали в ритме one step или шимми, и ещё им самим придуманный танец, который не имел ничего общего с модными танцами. Но публика была в таком восторге, что мне даже дарили цветы».
Белый написал стихотворение «Маленький балаган на маленькой планете «Земля», которое сопровождалось авторской ремаркой: «Выкрикивается в берлинскую форточку без перерыва».

Бум-бум:-
Началось!
Сердце исплакалось – плакать –
Нет
Мочи.

Роман Гуль вспоминает, что Белый и в самом деле выкрикивал «бум-бум» в форточку своей комнаты пансиона Крампе на Виктории-Луизенплатц 9. Он тогда всем казался смешным и неудобным, короче, шутом. «По улицам Берлина Белый не ходил – бегал от погони, - писал Гуль. - Так я бежал за ним по Тауенцинштрассе, пока Белый не вскрикнул:
- Стойте! Стойте! Какой изумительный старик!
Медленно и согбенно навстречу шел старик в черной крылатке, в широкополой шляпе над длинной сединой волос.
- Он похож на рыцаря Тогенбурга12. (…) Желтая роза, скифство, танцы, Штейнер, антропософы, подо всем – арифметическое несчастье просто человека. Может быть, это – биологическая трагедия творчества вообще? Когда люди в бешеной гонке мечутся по земле, не понимая, что за ними никто не гонится, кроме их собственной тени. Так в 22-м году Белый метался по Германии. Он заехал в деревушку, где промыслом жителей было деланье гробов. И оттуда давал SOS знакомым, уверяя, что в деревушке его обстали гроба. Но у литераторов нет друзей. Литературные друзья Белого, улыбаясь, говорили, что в гробовую деревню Белый заехал за тем, чтобы дать оттуда телеграмму. Один день Белый был эмигрантом. Другой день был поэтом мировой революции. Все дни Белый был болен, мечась по Европе 22-го года...».
По возвращении в Россию Белый изложил свои впечатления о Берлине в сборнике-эссе «Одна из обитателей царства теней», где назвал Берлин «буржуазным содомом», «кокаиновым» городом, местом «организованного безумия». Берлин послевоенного времени казался ему не то, чтобы мрачным, как, например, Достоевскому, а, скорее, жутким. Все что видел он – людей, их одежду, дома, и даже берлинские небеса – все приобрело серо-бурую и коричневую даже окраску, что невольно наводит на мысль о состоянии поэта-пророка в предчувствии приближении коричневой чумы. Белый, кстати, и задумал впоследствии роман о Германии, о фашизме, но не написал его. В краткой аннотации (1933 год) он сообщал: «… с фашистами я никогда не встречался; фабула – смутный лейтмотив, вставший мне из воздуха берлинской жизни в 1922 году; напиши я роман в прошлом году, читатели бы воскликнули: «Это пародия на Германию, оклеветывающая действительность!» Увы – ужасные события последних недель показали правду моей фантастики».13

5-го мая 1922 года он переехал в Цоссен, а в середине лета вернулся в Берлин и поселился в пансионе Крампе на Виктория-Луизаплатц, о которой упоминает Роман Гуль, там же сняли две комнаты Берберова с Ходасевичем.
В романе «Курсив мой» Берберова рассказывает, что комната ее на четвертом этаже выходила во двор таким образом, что можно было видеть окно Белого напротив, из которого выкрикивалось «бум-бум». Однажды она наблюдала за странными манипуляциями Белого, который не мог задвинуть ящик ночного столика: «Он ставит его на пол и смотрит в него, потом делает над ним какие-то странные движения, шепчет что-то, будто заклиная его. И вот он опять берет его – на сей раз так, как надо, - и ящик легко входит, куда следует. Лицо Белого сияет счастьем». «Можно себе представить Блока в эмиграции, - продолжает Берберова, - Горького в эмиграции, даже Маяковского в эмиграции. Но Белый мыслим в эмиграции только в одном-единственном аспекте: тенью Штейнера в Дорнахе, строящего Гетеанум (после пожара первого, который был выстроен руками учеников Штейнера, - в том числе руками Белого), тенью Штейнера живого, и тенью Штейнера мертвого («доктор» умер в 1925 году), и живущего, как за каменной стеной, в крепости своего швейцарского мировоззрения до смертного часа. Но крепости быть не могло – на этом месте между Борисом Николаевичем и «доктором» образовался за годы 1916 – 21 ров, в котором, как выразился сам Белый, кишели чудовища».
Берберова, Ходасевич и Белый постоянно совершали ночные прогулки, бродили по улицам, прилегающим к Виктория-Лузенплатц. Именно об этих ночных прогулках, совершаемых чаще всего по Моцшрассе, Ходасевич написал стихотворение, в котором трое выходят в ночь, как три ведьмы в «Макбете» - но песьими головами:

С берлинской улицы вверху луна видна,
В берлинской улице ночная тень длинна,
Дома, как демоны, между домами мрак,
Шеренги демонов и между них сквозняк.
Дневные помыслы, дневные души - прочь!
Дневные помыслы перешагнули в ночь.
Опустошенные, на перекрестке тьмы,
Как ведьмы, по трое, тогда выходим мы.
Нечеловечий дух, нечеловечья речь,
И песьи головы поверх сутулых плеч.
Зеленой точкою глядит луна из глаз,
Сухим неистовством обуревая нас,
В асфальтном зеркале сухой и мутный блеск,
И электрический над головами треск».
___

В свой первый берлинский вечер 1922 года Марина Цветаева встретила в кафе «Прагердиле» того, кому двенадцать лет спустя в Париже посвятит одно из самых блестящих своих прозаических произведений - эссе «Пленный дух». Поводом к написанию «Пленного духа» послужило известие о кончине Андрея Белого 8 января 1934 года.
10 января 1934 в Москве Мандельштам стоял в почетном карауле у гроба Белого. Впечатление этого дня легли в основу написанного им стихотворения, где он так же говорит о сиротстве поэта - одной из ведущих тем «Пленного духа». Разумеется, у Цветаевой тогда в Париже не было возможности прочитать эти строки Мандельштама:

На тебя надевали тиару - юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель,
дурак!

Как снежок на Москве, заводил кавардак
гоголек:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок.
...............................................................
Меж тобой и страной ледяная рождается связь
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие, те -
Каково тебе там, в пустоте, в чистоте-сироте...

Однако, несомненно - и Цветаева, и Мандельштам находились под впечатлением стихов самого Белого:

Полный радостных мук,
утихает дурак.
Тихо падает на пол из рук
сумасшедший колпак.

«Затравленность и умученность, ведь вовсе не требуют травителей и мучителей, для них достаточно самых простых нас». Эти строки, обращенные к Андрею Белому в эссе «Пленный дух» Цветаева относила и к себе. Незадолго до эмиграции она написала стихи о роковом и вневременном одиночестве поэта, где «повторяет» мысль Мандельштама и Белого о юродствующем поэте, чуть ли не урода, шута горохового:

Как нежный шут о злом своем уродстве,
Я повествую о своем сиротстве...

За князем - род, за серафимом - сонм,
За каждым - тысячи таких, как он,

Чтоб, пошатнувшись, - на живую стену
Упал и знал, что - тысячи на смену!

Солдат - полком, бес - легионом горд,
За вором - сброд, а за шутом - все горб.

Так, наконец, усталая держаться
Сознаньем: перст и назначеньем: драться,

Под свист глупца и мещанина смех -
Одна из всех - за всех - противу всех! –

Стою и шлю, закаменев от взлету,
Сей громкий зов в небесные пустоты,

И сей пожар в груди тому залог,
Что некий Карл тебя услышит, Рог!

Одиночество поэта, гениально прозвучавшее в стихотворении «Роландов рог», оказалось не только знаком избранности лирического героя Цветаевой, но и причиной его трагедии. «Поэт со своим даром - как горбун с горбом, - писала Нина Берберова, комментируя это стихотворение, - поэт на необитаемом острове или ушедший в катакомбы, поэт в своей башне (из слоновой кости, из кирпича, из чего хотите) поэт - на льдине в океане, все это соблазнительные образы, которые таят бесплодную и опасную своей мертвенностью романтическую сущность». Суждение Берберовой, возможно, категорично и несправедливо, однако оно особенно интересно потому, что сама по себе писательница, являясь антиподом и Цветаевой и Белому в своем отношении к жизни, была личностью необычайно сильной, не позволявшей никаким обстоятельствам себя согнуть.
Образ поэта - птицы Феникс, готовой к самосожжению, глубоко чужд Берберовой. Впоследствии в автобиографическом романе «Курсив мой» она писала: «Мне хотелось писать, я искала всевозможные пути индивидуального, но я никогда не могла жертвовать минутой живой жизни ради строчки написанного, равновесием ради рукописи, бурей внутри меня - ради мелодии стихов. Для этого я слишком любила самое жизнь»14
В «Пленном духе» Цветаева цитирует письмо Белого, присланное ей из Цоссена на следующий день - это следует из текста - после их встречи в кафе. Письмо датировано: «Zossen, 16 мая 22 г». Стало быть, именно 15 мая, в день приезда, и произошла их первая встреча. (В литературе бытует мнение, что Цветаева встретилась с Андреем Белым спустя некоторое после прибытия в Берлин.).
С Белым Цветаева встречалась не раз уже в юношеские годы, и относилась к нему с почтительным восхищением. Видела она его, как правило, издалека, в созданном группой символистов московском издательстве «Мусагет». «Мусагет», названный в честь Аполлона (водитель муз), насквозь пропитанный теософией, а затем и антропософией, просуществовал с 1909 по 1917 год. Среди участников «Мусагета» был один из первых поклонников Цветаевой Лев Львович Кобылинский (Эллис), филолог, мистик, поэт-переводчик, страстный поклонник Рудольфа Штейнера, а затем и страстный его разоблачитель. Цветаева хорошо помнила Белого в «Мусагете». Он - у преподавательской черной доски с мелом в руке, над ним портреты «советника Гете и доктора Штейнера, во все свои глаза глядевшие и не глядевшие на нас со стены».
Так это у меня и осталось: Белый, танцующий перед Гете и Штейнером, как некогда Давид перед ковчегом. В жизни символиста все - символ. Не - символов – нет».
Белый уже находился под влиянием Рудольфа Штейнера, и с большим успехом распространял среди московской интеллигенции его учение. Разумеется, он тогда не мог предположить, что когда-нибудь, в трудный для него период жизни в эмиграции, они со Штейнером разойдутся навсегда. Цветаева не случайно с горькой иронией подчеркивает символизм и пророческий смысл сцены в «Мусагете»: Белый танцует перед портретом Рудольфа Штейнера, как царь Давид перед ковчегом, где содержались Моисеевы скрижали с десятью заповедями.
Штейнер, который в свою очередь считал себя учеником Гете, идол новой философии, чьи «заповеди» Белый страстно проповедует, потом отвернется от него, и именно это обстоятельство не в последнюю очередь станет причиной возвращения Белого в большевистскую Россию. «Не - символов – нет», - говорит Цветаева.
Цветаева откликается на стихотворение Белого «Созидатель»:

Над душой твоей повисли
Новые миры, поэт.
Все лишь символ… Кто ты? Кто ты?

Мир- Россия – Петербург-
Солнце – дальние планеты…
Кто ты, кто ты, демиург?…

«Все лишь символ», - говорит Белый. «Не – символов – нет», - эхом откликается Цветаева. Цветаева и Белый сблизились на чужбине. В «Пленном духе» она вспоминает об их первой встрече в «Прагердиле»:
«И вдруг через все - через всех - протянутые руки - кудри - сияние:
- Вы? Вы? (Он так и не знал, как меня зовут.) Здесь? Как я счастлив!»
Казалось, Белый не замечал Цветаеву в Москве, однако, как выясняется теперь, за столиком в кафе на Прагерплатц, он многое о ней знает и помнит. «...Почему мы с вами так мало встречались в Москве, так мимолетно. Я все детство слышал о вас, все ваше детство...» - говорит ей Белый. Он вспоминает о том, что они оба из профессорских семей. «Вы понимаете, что это значит: профессорские дети? Это ведь целый круг, целое Credo».
Присутствующие молча удаляются, оставляя их одних, и они вспоминают прошлое и счастливы. Белый сказал ей: «Но оставим профессорских детей, оставим только одних детей. Мы с вами, как оказалось, дети (вызывающе): - все равно чьи! И наши отцы - умерли. Мы с вами - сироты, и - вы ведь тоже пишете стихи? - сироты и поэты. Вот!».
Редактор издательства «Геликон» А. Вишняк передал Белому экземпляр нового поэтического сборника Цветаевой «Разлука», выпущенного до ее приезда - весной 1922 года. Белый читал книгу весь вечер. На следующее утро Цветаева получила от него письмо:

Zossen, 16 мая 22 г.

Глубокоуважаемая Марина Ивановна.

Позвольте мне высказать глубокое восхищение перед совершенно крылатой мелодией Вашей книги «Разлука».
Я весь вечер читаю - почти вслух; и - почти распеваю. Давно я не имел такого эстетического наслаждения.
А в отношении к мелодике стиха, столь нужной после расхлябанности Москвичей и мертвенности Акмеистов, ваша книга первая (это - безусловно).
Пишу - и спрашиваю себя, не переоцениваю ли я свое впечатление? Не приснилась ли мне Мелодия?
И - нет, нет; я с большой скукою развертываю новые книги стихов. Со скукою развернул и сегодня «Разлуку». И вот - весь вечер под властью чар ее. Простите за неподдельное выражение моего восхищения и примите уверения в совершенном уважении и преданности.


Под властью чар стихов Цветаевой Белый написал статью о сборнике «Разлука», которую назвал «Поэтесса-певица», и опубликовал ее в газете «Дни». «Статьей и устной хвалой не ограничился, - писала Цветаева. - Измученный, ничего для себя не умеющий, сам, без всякой моей просьбы устроил две мои рукописи: «Царь-девицу» в «Эпоху» и «Версты» в «Огоньки», подробно оговорив все мои права и преимущества. Для себя не умеющий - для другого смог».
Некоторое время они встречаются постоянно. В берлинском предместье Цоссен Белый поселился после окончательного разрыва с Асей Тургеневой. Ей посвящена большая часть цоссенских стихов сборника с красноречивым названием «После разлуки». Он приезжает из Цоссена в Берлин навестить Марину, на Траутенау 9, где его иногда (он несколько раз опаздывал на последний поезд в Цоссен) оставляли ночевать.



Марина и Аля посещают его в мрачном Цоссене. «Пустынно. Неуют новорожденного поселка, - пишет Цветаева в «Пленном духе», - новосотворенного, а не рожденного. Весь неуют муниципальной преднамеренности. Была равнина, решили - стройтесь. И построились, как солдаты. Дома одинаковые, заселенно-неживые. Постройки, а не дома... И странное население. Странное, во-первых, чернотою; в такую жару - все в черном. (Впрочем, эту же черноту отметила уже в вагоне, и слезла она вся на моей станции.) В черном суконном, душном, непродышанном. То и дело обгоняют повозки с очень краснолицыми господами в цилиндрах и такими же краснолицыми дамами, очень толстыми, с букетами - и, кажется, венками? - на толстых животах. Цветы - лиловые.
Наконец - дом, все тот же первый увиденный и сопровождавший нас слева и справа вдоль всего шоссе. Барак, а не дом. Между насестом и будкой. С крыльцом. А на крыльце с крыльца:
- Вы? Вы? Родная! Родная!
Белый вводит их в совершенно пустую комнату с некрашеным столом посредине, усаживает и продолжает:
- Как вам здесь нравится? Мне... не нравится... Говорили, у Берлина чудные окрестности... Я ждал... вроде Звенигорода... А здесь... как-то... голо? Вы заметили деревья?.. Без тени! Это человек был без тени - в каком-то немецком предании, но это был человек, деревья - обязаны отбрасывать тень! И птицы не поют - понятно: в таких деревьях!»
Белый говорит ей, что люди здесь подозрительны - все носят только черное, ступают тихо, мебель у них одинаково белая и пахнет свежим тесом, и в этом, по его мнению, есть что-то зловещее, так что не исключено, что он поселился в каком-то особенном поселке. Цветаева пытается его успокоить объяснением, что после войны везде так.
Ах, вот оно что? Теперь ему понятно, что он попал во вдовий поселок. «Здесь, наверное, где-нибудь близко кладбище? - спрашивает Белый. - Гигантское кладбище! Они просто построились на кладбище, теперь я понимаю однородность построек... Но вот что изумительно: вид у них, при всем их вдовстве, цветущий, я нигде не видал таких красных лиц... Впрочем, понятно: постоянные поминки... Теперь я и цилиндры понимаю. Когда он идет на могилу к жене, он надевает цилиндр, который перед могилой снимает, - в этом жесте весь обряд. Но, знаете, странно, они на могилу ездят целыми фургонами... Вы таковых не встречали? Полные фургоны черных людей... Немецкий корпорационный дух: и слезы вместе, и расходы вместе...».
В письме к Пастернаку Цветаева сообщала (19 ноября 1922 года): «Жил он… в поселке гробовщиков и, не зная этого, невинно удивлялся: почему все мужчины в цилиндрах, а все дамы с венками на животах и в черных перчатках».
Спустя 12 лет Цветаева создает в своем воспоминании-реквиеме картину берлинского пригорода, в котором, кажется, витает дух кафкианского «Замка» со всей абсурдностью, жуткой фантасмагорией, свойственной Ф. Кафке. Эмиграция Белого обернулась переходом в антимир, пахнущий тесом свежеобструганных гробов, где черные люди ступают бесшумно, словно в войлочных тапочках, а чахлые деревья не отбрасывает тени. Это Петер Шлемиль в повести Шамиссо не отбрасывал тени, поскольку продал ее дьяволу. Человек без тени для Белого - пусть литературная, но реальность. Но деревья без тени становятся аномалией и внереального, и внелитературного ряда.
«Жить здесь нельзя», - заключает Цветаева, как бы подводя итог существованию Белого в цоссенском кошмаре. Но где же ему существовать физически? В «Пленном духе» Белый (сидя за столиком в кафе «Прагердиле») говорит Цветаевой: «Я как беспризорный пес шляюсь по чужим местам. У меня нет дома, своего места... Я всегда должен пить кофе... Я не бегемот, наконец, чтобы весь день глотать, с утра до вечера и даже ночью, потому что в Берлине ночи нет».



Андрей Белый уехал в Россию внезапно. Цветаева к тому времени находилась уже в Чехии. «Прощания вовсе не было, - пишет Цветаева, - было исчезновение».
«Но был еще один привет - последний. И прощание все-таки было - и какое беловское!»
В Чехии Цветаева получила от Белого письмо с просьбой помочь ему устроиться там - неподалеку от нее. По странному стечению обстоятельств, письмо пришло в тот самый день, когда сам он отбыл в советскую Россию. Лишь спустя двенадцать лет, уже после смерти Белого, Цветаева узнала, что в Цоссене (само слово Цоссен вызывало у Белого неприязнь: «Острое и какое-то плоское, точно клецка».), где, кажется, невозможно творить, он посвятил ей стихотворение, вошедшее в сборник «После разлуки».
Сергей Эфрон сообщил Цветаевой, что этим стихотворением Белый завершил свой сборник. «Единственное посвящение. Больше никому нет», - подчеркнул Эфрон.
«Все еще не веря, беру в руки и на последней странице, в постепенности узнавания, читаю:

М. И. Цветаевой

Неисчислимы
Орбиты серебряного прискорбия.
Где праздномыслия
Повисли тучи.
Среди них -
Тихо пою стих
В неосязаемые угодия
Ваших образов.
Ваши молитвы -
Малиновые мелодии
И -
Непобедимые
Ритмы.

Цоссен, 1922 года.»

Удивительно (а на самом деле, не удивительно), как Цветаева, в отличие от многих современников, воспринимавших Белого с неизменной и даже привычной иронией, поняла и глубоко приняла состояние этого рыцаря-изгнанника, как серьезно и точно – художественно точно – описала его трагедию: «Серебро, медь, лазурь - вот в каких цветах у меня остался Белый, летний Белый, берлинский Белый, Белый бедового своего тысяча девятьсот двадцать второго лета»

___

В книге Моники Спивак (директора Мемориального музея Андрея Белого в Москве) «Андрей Белый – мистик и советский писатель» даны интересные сведения об обстоятельствах отъезда Белого в Россию. Спивак убедительно доказывает, что возвращение осуществлялось именно по антропософским каналам, о чем берлинские литературные друзья почти ничего не знали (разве что осведомлен был Ходасевич, которому, кажется, Белый рассказывал все). В январе 1923 года в Берлин приехала давняя знакомая Белого, в будущем его жена антропософка Клавдия Николаевна Васильева.
Петр Зайцев свидетельствует, что приехала она для того, чтобы уговорить Андрея Белого вернуться. Такого же мнения придерживались многие эмигранты. Спивак обнаружила документы, а именно в архивах ОГПУ, свидетельствующие, что, кроме этой причины приезда Васильевой, была и другая: Васильева, выражаясь языком политического детектива, была связной, о чем говорят материалы следственного дела «о нелегальной контрреволюционной деятельности», по которому Васильева проходила в 1931 году:
«После ликвидации Об-ва, руководители такового на специальном совещании обсуждали вопрос о дальнейшей работе в нелегальных условиях. (…). Там же был решен вопрос о необходимости делегировать на предстоящий Съезд антропософов в Германии одну из руководителей общества – ВАСИЛЬЕВУ К. Н. – со специальным поручением получить установку о том, как строить и вести работу в СССР в нелегальных условиях».
Муж Васильевой был братом жены заместителя председателя ГПУ Вячеслава Рудольфович Менжинского – таким образом, родственные связи помогли Клавдии Николаевне выехать за границу. Уже через месяц после приезда в Берлин Васильева помогла Белому примириться со Штейнером. 23 марта Белый отправился на семинар в Штутгарте, где состоялся последний разговор Учителя и бывшего ученика, который принес Белому некоторое облегчение и умиротворение.
Перед отъездом Белого состоялся прощальный обед русских литераторов в русском ресторане на Гентинерштрассе. Вдруг Белый объявил тост за самого себя. Он требовал, чтобы пили за него потому, что уезжает в Россию для того, чтобы, как Христос, быть распятым за всех, сидящих в ресторане: за Муратова, Бердяева, Ремизова, Ходасевича. Ходасевич отказался от такой жертвы и заявил, что такого «мандата» дать не может. Разразился скандал. Берберова рассказывает, что хотела в последний раз пожать ему руку, сказать, что он, Белый, для нее был и будет великим, что его роман «Петербург» бессмертен, но он, увидев ее, испугался, закинул голову, как пантера готовая к прыжку. И она отошла в сторону. Больше она никогда его не видела.
Белого провожала поэтесса Вера Лурье. Эта женщина – еще один примечательный и грустный эпизод берлинской жизни поэта. Вера Лурье – питомица женской гимназии Таганцевой в Петербурге, член поэтического объединения «Звучащая раковина», созданного Николаем Гумилевым. С 1921 года жила в Берлине, печатала стихи в «Голосе России» и «Дни». С Андреем Белым она познакомилась в Доме искусств, он тогда вручил ей с дарственной надписью экземпляр «Глоссалолии» - «сказку» о творении мира из звука, о пути сближения нашей души с мировой душой. Вот как она описывает свое знакомство с Белым: «В один из вечеров я пришла в кафе, чтобы сделать доклад о петроградской поэзии и о «Звучащей раковине». Я стояла в центре зала и рассказывала о творчестве и произведениях русских поэтов Петрограда, о «Доме искусств», о Гумилёве и его аресте и казни, о смерти и похоронах Александра Блока. В завершение я прочитала несколько своих стихотворений. И тут произошло невероятное. Знаменитый русский поэт Андрей Белый, который в России был приблизительно на уровне Томаса Манна, встал и подошёл ко мне. Андрей Белый был для меня недостижимой величиной. Ещё в Петрограде я читала два его романа: «Серебряный голубь», в котором рассказывается о религиозной секте, похожей на хлыстов, и «Петербург», написанный ритмизированной прозой, который был пророческой книгой, содержащей предсказание Первой мировой войны и русской революции. Символисты были для меня словно пророки Апокалипсиса».
Вера Лурье впоследствии признавалась, что плохо понимала содержание «Глоссалолии», как впрочем, не понимали его многие другие современники. Однако Белый (по ее словам) объяснил ей свою книгу, и она написала рецензию в «Днях». «Глоссалалия (так у Лурье. М.П.), - провозглашала Вера Лурье, - не просто изумительная поэма, но и огромное событие. Белый приоткрывает дверь из нашего мира – в новый мир, полный хаоса, туда, в бесконечность. И да будет встречена эта небольшая поэма не только как художественное произведение». Еще Вера Лурье опубликовала в «Новой русской газете» рецензию на роман Белого «Серебряный голубь». «Я часто навещала его, - вспоминала она, - заваривала чай, штопала его носки и верила, что очень в него влюблена. Сейчас я думаю, что это было просто преклонением перед известным человеком и гордость, что такая литературная знаменитость делает честь и проявляет столько интереса к скромной поэтессе Вере Лурье». Вера Лурье так же, как и Цветаева, понимала суть «пленение духа» Белого и в стихотворении, посвященном ему (Б.Н.Б.) писала:

Бескрылый дух томится о свободе
(А в клетке телу тесно и темно)…

Она, единственная, пережила, весь «русский Берлин» не только 20-х, но и 30-х годов, пережила она каким-то образом и последующие десятилетия, включая войну, и умерла в 1998 году в возрасте 97 лет.
Итак, Вера Лурье провожала Белого на вокзале ZOO: «Моё последнее воспоминание о нём: вокзал ZОО, Белый покидает Берлин. Многие друзья и знакомые Андрея Белого, в том числе я, провожают его. Поезд отъезжает, небольшая фигура Белого постепенно исчезает из вида. Для меня исчезает навсегда».
Из воспоминаний Нины Берберовой: «Ходасевич и я были дома, все в том же пансионе Крампе, когда под вечер, прямо с вокзала ЦОО, пришла к нам Вера Лурье, его друг, провожавшая его. В последнюю минуту он вдруг выскочил из поезда, бормоча «не сейчас, не сейчас, не сейчас!» Это напомнило мне сцену в «Бесах», когда Верховенский приходит к Кириллову и тот в темном углу повторяет: «Не сейчас, не сейчас, не сейчас». Кондуктор втянул Белого в вагон уже на ходу. Он старался еще что-то крикнуть, но ничего уже не слышно было».

4. Москва

По возвращении в Россию Андрей Белый - в черной крылатке и широкополой черной шляпе, напоминающий рыцаря Тогенбурга, - окажется в ней странным явлением, не менее странным, чем в эмиграции. «Я вернулся в свою «могилу» в 1923 году, в октябре: в «могилу», в которую меня уложил Троцкий, за ним последователи Троцкого, за ними все критики и все «истинно живые» писатели… Я был «живой труп»,15 - писал он.
Однако - беспримерный факт истории литературы - никакие обстоятельства (травля, критика, плохие условия жизни) не мешали Белому писать – прозу, поэзию и литературную критику (причем, замечательную). Душа его, казалось, обладала неиссякаемым источником творчества. Вот далеко не полный «послужной список» литературного наследства Белого: поэтические книги – «Золото в лазури», «Пепел», «Урна» «Звезда», «После Разлуки»; книги прозы – «Петербург», «Серебряный голубь», «Котик Летаев», «Крещеный китаец», «Москва»; мемуарная трилогия - «На рубеже двух столетий», «Начало века», «Между двух революций»; литературные исследования – «Символизм», «Луг зеленый», «Арабески», «Мастерство Гоголя».
В России Белый женился на Клавдии Николаевне Васильевой, которая вернулась из Берлина в Москву за два месяца до него. Берберова назвала ее «тонкогубой монашкой в шерстяном платке». Васильева и в самом деле напоминала монашку в своем неизменном черном длинном платье и с черным же платком на плечах.
«Антропософская Богородица» - так называл ее Белый в Берлине. Однако в Москве он уже без иронии сообщал в одном из писем о Васильевой: «Она - первая меня поняла в моей антропософии…». Интересен тот факт, что Белый здесь говорит о своей антропософии, то есть как будто бы претендует на автономию.
Васильева - Клавдия Николаевна Бугаева - выполняла роль литературного секретаря Белого, посвящена была во все его творческие замыслы, единомышленник Белого, о чем свидетельствую ее мемуары16 . Она с глубоким пониманием духовной сути Белого рассказывает многочисленные необыкновенные истории, происходившие с ним. Так, однажды поздним вечером (это было 12 августа 1926 года) Белый подозвал Клавдию Николаевну к себе и показал на окно. «Вон там Марс, - сказал он, - посмотри, какой он страшный». И в самом деле, на черном небе, совсем низко над крышей сарайчика, точно кровавый глаз, горела тусклая звезда, не предвещая ничего хорошего. Оба с тревогой смотрели на жуткую звезду, не говоря ни слова. А на следующий день, именно 13-го числа, Белый попал в Москве под трамвай. От неминуемой смерти спасло чудо: когда он увидел нечто огромное, бешено несущееся на него, еще и сильно толкнувшее его в плечо, он закрыл глаза и поймал в себе глубочайший (тот самый, необходимый) бессознательный жест. И – подпрыгнул с целью «отброситься» в сторону. Очнулся он на мостовой, в нескольких шагах от рельс. Клавдия Николаевна прекрасно понимала, что именно с ним произошло – все дело было в этом самом единственно правильном жесте, который только посвященный мог во время уловить. После смерти Белого Клавдия Николаевна проделала огромную работу по систематизации архива Белого, созданию библиографии его творчества, вела контакты с исследователями творчества Белого, в том числе с профессором Гарвардского университета Дж. Мальмстадом.
Клавдия Николаевна была арестована 30 мая 1931 года как видный деятель антропософского движения и отправлена на Лубянку. Арест пришелся на вторую волну преследований антропософов (первая волна была в1923 году). Освобождена была, благодаря стараниям Белого. Последние 17 лет была парализована, жила на пенсию, назначенную Союзом писателей. Умерла в 1970 году.
По приезде в Россию квартиры в Москве не нашлось – поселились в подмосковном поселке Кучине, где в деревянном доме снимали помещение, отгороженном от хозяев перегородкой (такая перегородочка, только тряпочная, повторится – повторение кошмара - у Цветаевой в Елабуге), не доходившей до потолка – там прожили шесть лет. Над кроватью висел портрет Штейнера, свидетельство прежнего почитания Доктора. Надо сказать, что диапазон оценки Белого Штейнера велик: от дьявола – до носителя идеи Христа. Стало быть, берлинское раздражение против Штейнера, продолжительностью в два года, можно считать временным явлением. «30 марта 1923 года я поклонился человеку, давшему мне столько, и зная, что еду в Россию и его не увижу – долго; 30 марта 1925 года его не стало; мое «долго» стало дольше, чем я думал. Смерть здесь – победа – там. Но не «Обществу» гордиться победою; ему лучше следует вникнуть в причину смерти; ведь эта смерть совпадает с жертвенным вступлением Рудольфа Штейнера… в недра общества: Рудольф Штейнер вступал в «Общество», как в свой физический гроб» («Почему я стал символистом»).
Поселок Кучино, расположенный в двадцати одном километре от Москвы, теперь уже не поселок, а город Железнодорожный. Помещение дачного характера, где Белый проживал часть своей недолгой жизни, отошло в наши дни к краеведческому музею c явной тенденцией восстановить все беловское. На доме еще в 1994 году была установлена мемориальная доска. Эта запоздалая попытка увековечить память Белого живо напоминает нынешнее почитание Цветаевой жителями Елабуги, где она в 1941 году заброшенная, одинокая, нищая покончила с собой, и где некому было похоронить ее по-человечески, так что по сей день неизвестно, где ее могила, ибо Гамельн ее «Крысолова» («В Гамельне собственных мыслей нет, только одни чужие») время от времени повторяется. 31 августа 2002 года в Елабуге открыт архитектурный ансамбль Цветаевой, появилась площадь с бронзовым бюстом Цветаевой – проявление нежных чувств нынешних елабужан. А второго сентября в 1941 году хоронили в казенном гробу, провожала маленькая кучка случайных прохожих – затерялась (как будто) могила.
За два года до смерти Белый (с женой) поселился в Москве, совсем уже уподобившись булгаковскому Мастеру - в подвальном помещении (на Плющихе в доме 53 кв. 1. Окна комнаты находились под потолком – и из них видны были только ноги проходящих, а по потолку бродили их тревожные тени.
Итак, оставшись рыцарем божественной мудрости Софии17 , он мог делиться своими мыслями («метафизическая связь трансцендентальных предпосылок»)18 с Клавдией Николаевной и с некоторыми антропософами, ушедшими в подполье до разгрома в 1931 году. И разве что с поэтом и художником Максимилианом Волошиным, тоже пережившим период увлечения антропософией со своей первой женой Маргаритой Сабашниковой. Волошин вместе с Белым строил Гетеанум, «Иоанново Здание».
После революции Волошин остался в Коктебеле, жил бедно, позже отдал свои пенаты под бесплатный дом отдыха для писателей и тем самым сохранил свой дом. Волошин умер в Коктебеле в 1932 году, и, согласно завещанию, как уже говорилось, был похоронен на вершине горы, ограничивающей коктебельский залив слева - напротив каменного изваяния, напоминающего его профиль. Белый несколько раз приезжал в Коктебель, в последний раз он виделся с Волошиным в 1930 году, приезжал и после смерти Волошина - в 1933 году. 15 июля с ним случился обморок - он смертельно перегрелся на солнце. Умер не сразу - зимой в Москве - 8 января 1934 года в возрасте 54 лет – по заключению врачей от последствий солнечного удара, 10-го января кремирован, а 16-го урна с прахом была захоронена на Новодевичьем кладбище. Белый стал Пеплом, согласно его антропософии, «чтобы восстать из мертвых для деятельного пути».


Смерть Белого сопровождал красивый миф о поэте-пророке, напророчившем свою смерть от солнечных стрел. Белый, якобы, перед смертью просил, чтобы ему прочли его стихи, написанные еще в 1908 году, которые счел подходящими для такого случая:

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел

Это горестное последнее признание (если бы это было правдой) «а жизнь прожить не сумел» напомнило мне тютчевские предсмертные слова - не о стихах - а о своих знаменитых остротах: «Итак, на это ушла вся жизнь». Можно было бы возразить Белому (впрочем, так же, как и Тютчеву), поскольку наследие этого «русского Джойса», как его многие теперь называют, огромно, и требует еще своего изучения и систематизации.
Однако Моника Спивак, о которой я неоднократно упоминала, не нашла документа, подтверждающего такой эффектный пророческий финал. Белый умер (солнце безусловно спровоцировало) от кровоизлияния в мозг – следствие постоянных стрессов: ужасные квартирные условия, арест антропософов в 1931 году (где Белый на следствии вдруг оказался главарем тайного общества антропософов). Окончательно его сломило разгромное предисловие Каменева ко второму тому «Начала века», о котором обессиленный писатель (свернувшись на кровати) сказал: «А все-таки ушиб меня Каменев».
В некрологе, появившимся в «Известиях» 9 января 1934, подписанного Б. Пильняком, Б. Пастернаком и Г. Санниковым, прозвучали удивительные для того времени смелые строки: «Надо помнить, что Джеймс Джойс – ученик Андрея Белого… Мы, авторы этих посмертных строк считаем себя его учениками».
Осип Мандельштам, предчувствуя приближение собственного конца, как бы подготавливаясь к нему, откликнулся на смерть Белого циклом из семи стихотворений, которые тогда невозможно было опубликовать. Вот одно из них:

Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер?
Не Гоголь, так себе писатель, гоголек.
Тот самый, что тогда невнятицу устроил,
Который шустрился, довольно уж легок,
О чем-то позабыл, чего-то не усвоил,
Затеял кавардак, перекрутил снежок…

И еще Цветаева в Париже увидела в «Последних новостях» в день кремации 10 января 1934 года две фотографии Белого, которые ее потрясли. И вот что она сообщила нам в «Пленном духе»:
«Вот на вас по каким-то мосткам, отделяясь отделяясь от какого-то здания, с тростью в руке, в застывшей позе полета – идет человек. Человек? А не та последняя форма человека, которая остается после сожжения: дохнешь - рассыпется. Не Чистый дух? Да, дух в пальто, и на пальто шесть пуговиц – считала, но какой счет, какой вес когда-либо кого-либо убедил?
Случайная фотография! Прогулка? Не знаю, как другие, я только взглянув на этот снимок, сразу назвала его: переход. Так, а не иначе, тем же шагом, в той же старой шляпе, с той же тростью, оттолкнувшись от того же здания, по тем же мосткам и так же перехода не заметив, перешел Андрей Белый на тот свет.
Этот снимок – астральный снимок.
Другой: одно лицо. Человеческое? О нет. Глаза – человеческие? Вы у человека видели такие глаза? Не ссылайтесь на неясность отпечатка, плохость газетной бумаги и т. д. Все это, все эти газетные изъяны, на этот раз, на этот редкий раз поэту – послужило. На нас со страницы «Последних новостей» глядит лицо духа, с просквоженными тем светом глазами. На нас – сквозит».


____________________________________________________
1 - А. Белый. Одна из обитателей царства теней, Л., 1924
2 - Как уже отмечалось выше Дом искусств устраивал свои вечера и в других помещениях
3 - Из стихотворения «Больница», 1921
4 - Масонский термин, означающий исключение
5 - Парафраза названия главного труда П. А. Флоренского «Столп утверждения истины»
6 - Из письма Белого Блоку 23 июня 1916 года
7 - Сведения о Генрихе Геше получены мною из статьи Магнуса Юнггрена «Генрих Геш: эпизод из жизни Андрея Белого», опубликованной в НЛО, 2000 №43
8 - Магнус Юнггрен. «Генрих Геш: эпизод из жизни Андрея Белого»
9 - Известно письмо Белого из Ковно (Каунас), где он рассказывает о пережитых в России голоде, холоде и перенесенных болезнях, которое он не отправил. Письмо обнаружил Ходасевич в бумагах Белого, оставленных им перед бегством в Россию
10 - Гетеанум сгорел в ночь на 1 января 1922 года. Согласно некоторым розыскам, организаторами пожара были нацисты. Андрей Белый опубликовал, в связи с поджогом, 27 февраля 22 года статью «Гетеанум» в берлинской газете «Дни»
11 - Письмо к Спасской 27 февраля 1922 года
12 - Герой одноименной баллады Шиллера, переведенной В. Жуковским
13 - Андрей Белый, О себе как о писателе. Бугаева К. Н. Воспоминания о Белом, Berkeley, 1981
14 - Н. Берберова. Курсив мой, М.,1996
15 - Белый Андрей, Символизм как миропонимание, М, 1994
16 - Бугаева К. Н. Воспоминания о Белом. Berkeley, 1981
17 - Судя по рисункам Белого, сделанных для Штейнера, он видел и ее – Софию
18 - Из стихотворения Белого «Мой друг»



>>> все работы aвтора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"