№6/2, 2011 - поэзия

Алексей Макушинский

Дождавшись варваров

Мы выжили. Уже весна,
песок и пыль на тротуарах,
и даль прозрачная видна
в проемах чудотворных арок.

Не слышно выстрелов, гремит
лихая музыка повсюду.
Недоубитых Аонид,
опять готовых верить чуду,

четырехстопный ямб, как встарь,
влечет и нежно оживляет.
Тепло. Бензиновая гарь
над городом тихонько тает.

И варвары проходят, не
дивясь, по набережной, мимо
все тех же сфинксов, в том же сне,
с улыбкою неисследимой

глядящих – прямо в никуда,
где вековые отраженья
не в силах унести вода,
в своем торжественном стремленье.

И – эхо пролетевших бурь
(мы их, увы, призвали сами),
и флорентийская лазурь
над петербургскими дворцами.



Сорок пять

1.

Зима затянулась, давно надоевший снег
мерцает под мерзлым небом, мерцающим, втайне, тоже.
Март похож на январь в Европе, на март у гипербореев –
с безмолвной стражей сугробов и скрежетом коньков на катке,
где вечность назад я гнал по льду свою шайбу,
с великолепным грохотом ударявшуюся в дощатую изгородь,
и, прозрачными уже вечерами, далекие отсветы города,
как отсветы будущего, о котором никто не думал,
ложились на летящие лица, на окружные крыши.


2.

Когда я родился, мир был совсем другим,
уже, но едва отошедшим от оторопи. Никита
Сергеич дубасил своим башмаком, торопясь
забить еще один гвоздь в гроб отца и учителя.
По ту, верней эту, сторону занавеса уже начинались хиппи,
кончались битники, Кеннеди ехал в Даллас.
Носили нейлоновое, верили в будущее, путались с шириною
брюк. Вспомним также остроту, высоту
дамских бюстов, взлетающие прически.


3.

Все прочее было круглым, как было и в предыдущую,
добродетельную эпоху: на фоне ее колючей
проволоки. Круглые абажуры, крутые крыши «Побед».
Не забудем и «Волгу» с оленем на бескрайнем капоте,
сплошным передним сиденьем, мягче которого потом уже не бывало,
ручкою передач на руле. И в пустом парадном пространстве
дядей Джо построенного проспекта, вдруг –
лошадь с телегой, мужик в телогрейке,
теребящий вожжи, уезжающий в никуда.


4.

Еще были живы те, кто помнил иное время,
до всех кровавых свершений, еще писались последние
воспоминанья о Павловске, в Париже была Россия,
и чистый прощальный голос проходил сквозь рок-н-
рол, треньк гитар, сообщенья о спутниках,
кружившихся все быстрее. Зима затянулась. Снег
любой ландшафт превращает, как известно, в страницу,
переведенную с русского. Примеряя
к себе и друг другу цифры четыре, пять,


5.

я смотрю в окно, как на те сугробы, на эти
черные ветлы, тихий изгиб реки,
двуглавый собор над черепицей и путаницей
красных крыш, в белых пятнах. Когда я родился, мир
был другим, таким же, был сам по себе, был чем-то,
чего мы, в общем, не понимаем. Я застал лишь его
остатки. Понемногу взрослея под сенью
безнадежных бровей, я все дальше
уходил куда-то в сторону, как строки, слова, следы.


Элегия

Покидая город, в котором
ты не был счастлив, включаешь
в машине радио. Саксофон
провожает тебя в последний

путь по еще привычным
улицам, мимо знакомых башен –
и ввинчивается в клокастое
небо над крышами, в не-

здешнее небо над россыпью
светофоров. Прощай же,
прелестный город, в котором
я счастлив не был. Прощайте,

булыжные улицы с желобом
посредине, и ты, дремучий,
двуглавый собор со всеми
твоими химерами, ты, река,

стеклянный рев плотины, и те
аллеи, в которых моих шагов
остается шелест. Я все-таки
жил здесь, ходил здесь, в этом

покидаемом здесь, я здесь
был моложе, я знал
дружбу здесь – и узнал измену
друзей, я вблизи и ближе

видел, с тазиком и шприцом
в недрожащей руке, у края
больничной койки, с чужой
и милосердной улыбкой, смерть.

Покидая город, в котором
ты счастлив не был, включаешь
радио. Все случайно
в жизни, в общем, как эта

музыка – мог быть Моцарт.
Лишь саксофон продолжает, то
почти затихая, то вновь взрываясь,
в нездешнее, над домами,

над железной дорогой, над белыми
ангарами магазинов – ему
не внемлющее, кто знает –
небо ввинчиваться. Большие

лица реклам тебе смотрят
вслед, и прогорклым маслом
пахнет, у самого выезда
на автостраду, «Макдональдс».




На Авентинском холме

                                          ... how to explain
                                          Our happiness then, the particular way our voices
                                          Erased all signes of sorrow that had been,
                                          Its violence, its terrible omens of the end?
                                                                                    Mark Strand

На Авентинском холме, где в полдень
у входа в церковь смущенным неграм
раздают даровые спагетти (вкусно
пахнущие, в пластиковых тарелках),
и служка в рясе смеется, считая булки
(по одной на каждого) – счастье смотрит

из облаков над Тибром. А все же тот, кто
нашептывает утешенья, не прав. Утраты
так беспощадны, так тихо время
день за днем отламывает от жизни,
так не сбылись надежды, так все, что было,
было не так... А вот стоишь здесь,

на Авентинском холме, где возле
церкви – мандариновый сад, в котором
на узколиственных ветках каждый
мандарин – неожиданность, и бродячие,
вдруг неподвижные кошки вместе
с тобою смотрят на город, снежный

очерк над городом, – вот стоишь здесь,
ни о чем не спрашивая, потому ли
что спрашивать некого, не с кого, или, может
быть, незачем. Сходя с дарами, почти незримый,
ангел ступает по крышам, кронам
пиний, едва касаясь их, в чистом свете.




Шагающий египтянин (5 династия)

                                          Denn da ist keine Stelle,
                                          die dich nicht sieht…
                                                                                    R.M. Rilke

Его присутствие ужасно.
Он здесь, как мы с тобою не
умеем быть, как мы напрасно
стараемся в скользящем сне,

в сквозящем сне, в земном пределе...
Он здесь, как будто он всегда
здесь был – а он и в самом деле
так долго здесь, что города,

с их площадями, их церквами,
музеями, в которых он
бывает выставлен – едва ли
пред этой бездною времен

не начинают гаснуть, таять,
иль так нам кажется – и вдруг
сквозь них всегдашняя, нагая
видна земля, и лес, и луг.

Куда идет он? Мы не знаем.
Он так уходит в никуда,
как будто там, за самым краем
земли – другие города,

где все другое, все иначе,
где мы другие, мы не те,
кто здесь стоит, так мало знача
в своей привычной пустоте.

А пустота в его глазницах
нас видит, и его рука
легко летит, и вдаль стремится,
в даль, что и вправду – далека.

Так быстро он уходит, что мы
уже глядим ему вослед –
в тот мир, воздушный и огромный,
где он всегда и где нас нет.


Поезд во Франкфурт

Все печально, говорил принц Гэндзи, и даже
эти прозрачные листья, эта белая, розовая
россыпь веток. Потому что весна говорит мне
об осени, о течении времени, потому что
цветы облетят и листья увянут. Монах же думал
о том, что лежит за словами, которые
он мог бы сказать в утешенье, которых
он потому и не сказал в утешенье, о том, что
за всеми словами и мыслями, листьями, ветками,
лежит или, может быть, думал он, движется,
как и мы, приближаясь, скользя, проплывая
сквозь распахнутый светом ландшафт, где цепочки
деревьев разбегаются по косогорам, и легкое
облако взлетает над колокольней, холмы
исчезают в сверкающей поволоке. Машины
не поспевали за поездом, в окнах через
проход, куда вывозили уже на колесиках
чемоданы, выносили сумки, был город,
большие башни на солнечном горизонте.



***

Где-то север, где-то Оять,
где-то Ладога, и Свирь.
Чтобы сердце успокоить –
синеглавый монастырь.

Там я ехал, там ты едешь,
там, все дальше, без меня,
там, где белые медведи
под уздцы берут коня.
Там текут живые реки,
льдам и снам обречены.
Там с кайлом ходили зеки,
дети ласковой страны.

Ходят люди, ходят тени,
ходят призраки и сны,
убиенных поколений
ходят гордые сыны.
Славной вохрою бессменной
восседают валуны.

Куполов сияет злато,
облаков горит рядно.
Будет музыкой когда-то
все вокруг озарено.
Будет словом все раскрыто –
в дивных отблесках окно –
будет золотом расшито
чистой жизни полотно.

Будет небо, будет нега,
будет воздух и простор,
с полузвука, без разбега
самый главный разговор...

Из каких небесных ризниц
выходя на светлый двор,
будут все мгновенья жизни
на тебя смотреть в упор.
Все, что мы любили прежде,
будет снова, навсегда.
Неизбывнее надежды
эта серая вода.


Элизий

                                          Я посетил тебя, пленительная сень...
                                                                                    Боратынский

Страшный мир вокруг земного рая.
Но мы все же едем, все же едем.
Страшный мир, мятущиеся толпы,
электрички, лагерные лица.

Все же оставляет на платформе
поезд – нас, как тридцать или сколько
лет тому, в смыкающейся, той же
тишине, где звук его смолкает,

медленно, за дальней темной рощей.
Вот он, рай, мой рай первоначальный.
Мокрый рай, простуженный и нищий.
Вот они, заборы и калитки,

лужи, ветки, крыши дач продрогших,
палых листьев волглое скольженье
под ногами, помнящими каждый
поворот дорожек и тропинок.

Но душа молчит, ей нету дела
до того, что происходит в жизни,
вот сейчас, с тобою, в мире этом.
У нее ведь есть воспоминанья,

неизменные, не знающие страха.
Что ей это мертвое сегодня?
Ты идешь, скользишь, ты смотришь, ясным,
равнодушным взглядом на все то, что

не взывает, не кричит, что – вот он,
он – вернулся, он идет по этим
сквозь всю жизнь протоптанным тропинкам.
Все молчит одним большим молчаньем.

Не скрипят калитки, не выходят
даже тени из-под мокрых веток,
слишком сер, должно быть, влажный воздух,
призраки прозрачней, их не видно.

Здесь следы ведь не твоей лишь жизни.
Здесь ее участники, которых
ты осенним днем уже не встретишь,
продолжают все свои прогулки,

бесконечные ведут беседы.
Никогда им не договориться,
не сойтись во мненьях, но – неважно.
Все, должно быть, всех давно простили.

Спутница твоя им не знакома.
Они смотрят, верно, с любопытством
на нее сквозь мокредь и сквозь время.
Если б знак они тебе подали...

Подаянья, в сущности, мы просим,
мелкою монеткой, быстрым блеском
из-за тучи, острым птичьим вскриком.
Только редко к нам они снисходят,

или мы достойны снисхожденья
слишком редко, в лучшие минуты,
что нам всякий раз даются даром,
где-нибудь, не там, где мы их ищем.

Затеряться среди этих веток
этих капель, этих палых листьев,
затеряться здесь, забыть начала
и концы, исчезнуть... Нет? И ладно.

Тот, кем был ты, тоже, в общем, умер.
Здесь, не здесь ли, в неосенних рощах,
он идет, с незримыми незримый,
ими навсегда прощенный тоже.

Потому и жив ты, что не держит
прошлое тебя в своих объятьях,
что ты можешь вырваться и выйти
из него на воздух и на волю.

Где-то море омывает профиль
озаренной городами карты,
весь, тобой открытый, полуостров,
убежавший из степей сарматских,

о котором ты мечтал на этих,
улицах, готовясь пробудиться.
Море бьется в скалы, в стены, в строки,
и в конце строфы, на миг, стихает.




>>> все работы aвтора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"