Мой дедушка дважды сидел в лагере. Первый раз после того, как его раскулачили и выслали в Казахстан. Он получил тогда восемь лет тюрьмы за антисоветскую пропаганду и вернулся домой, когда уже шла война. Второй раз его осудили на десять лет сразу после войны за то, что он с разрешения заместителя коменданта переехал со всей семьей в другую деревню, где нужен был кузнец и где платили больше. Вернувшемуся из отпуска коменданту не понравилось, что переезд с ним не согласовали, и он состряпал на моего деда дело. А если на человека заведено дело, то статья найдется обязательно. Деду приписали самовольный переезд, пропажу кузнечных инструментов и еще Бог весть что и отправили в Мойынкумские степи заготавливать саксаул.
Впервые я увидел его, когда мне было пять лет. Почему-то эта встреча осталась в моей памяти на всю жизнь. Сейчас, когда прожита большая часть жизни, я часто вспоминаю этот день. Особенно в моменты, когда на душе тяжело, и давит груз нерешенных проблем. Тогда я мысленно возвращаюсь в тот жаркий летний день, и на душе становится светлее, проблемы на время забываются, жизнь представляется уже не такой тяжелой, и натянутые до предела нервы расслабляются.
В тот день я строил у колодца из песка и глины замок. Было жарко. Мои постоянные враги петух и гусак отдыхали где-то в тени за сараем, и поэтому я смело месил свой строительный материал. Воду я вылил из тяжелого оцинкованного ведра в предварительно вырытую ямку. Воды в ведре было много, и она из ямки пробила себе дорогу к протоптанной у колодца тропинке и впиталась там в пыль. Замок у меня не получался. Или не соответствовала пропорция пыли и песка, или я переборщил с водой. Мне было обидно и хотелось плакать. Я был так сильно занят своей работой, что не обратил внимания на промелькнувшую мимо тень. Только когда услышал громкое ругательное слово, я выглянул из-за колодца и с любопытством уставился на высокого, худого, с продолговатым лицом и голубыми глазами мужчину. Ругаясь по-немецки, он стряхивал со своих изношенных брезентовых ботинок налипшую грязь, которая образовалась от вылитой мной воды. Я чувствовал себя виноватым и, боясь наказания, заранее заплакал. Мужчина вытер грязь о засохшую траву, подошел ко мне, присел на корточки и улыбнулся. Он положил ладонь на мою лысую голову и, шевеля пальцами, сказал:
— Не плачь, маленький. Ничего же не случилось. Грязь — она высохнет. Грязь — это не самое страшное.
Он всмотрелся в меня, как-будто что-то вспоминая, и спросил:
— Как тебя зовут?
— Саша.
Мужчина взял меня за локти своими крепкими руками и приподнял над землей.
— Ты похож на свою маму.
Он прижал меня к груди и пошел к моему дому. Странно, но я почему-то не боялся его. Мало того, мне было хорошо на его груди. Мне было приятно от поглаживания его шершавой ладони, я слышал, как громко и быстро стучит его сердце, и запах от него шел какой-то приятный и родной. Много лет позже, уже во взрослой жизни, часто входило в мою душу радостное предчувствие, если где-нибудь я случайно учую дух горящих углей, смешанный с запахом пота, железной окалины и машинного масла. Почуяв этот запах кузницы, я начинаю оглядываться, надеясь увидеть где-нибудь поблизости высокого, покрытого сединой, угловатого, с руками, как оглобли и широкими сильными ладонями, мужчину.
Мы шли к дому, вернее, к землянке, где жило нас тогда восемь душ, а навстречу нам бежала моя бабушка, забывшая накинуть платок на голову, мать стояла у калитки, радостно улыбалась и прижимала к себе мою младшую крикливую сестренку. Дед обнимал мою бабушку, и по щекам его бежали слезы, которые скатывались на мое лицо. Зажатый между бабушкой и дедом, я не мог смахнуть их, и они катились по щеке на мои губы, и на вкус они были горьковато-соленые. До этого дня я всегда считал, что слезы бывают только у маленьких и у женщин, но в этот день я сделал для себя открытие: взрослые мужчины, оказывается, тоже плачут.
Вечером по случаю возвращения деда, мы, его внуки, налопавшиеся от пуза свежей картошки и лапши с мясом, приготовленным из моего врага петуха Петьки (есть все-таки справедливость на свете), сидели кто где мог, и слушали его рассказ о лагерной жизни. Он был немногословен, говорил отрывистыми фразами и часто, сказав что-то, задумывался и как-будто улетал в своих мыслях куда-то. Когда нас, пятерых детей, уложили спать на полу на соломенном матрасе, я долго вслушивался в шепот, идущий из-за ситцевой перегородки, где спали мои дедушка и бабушка. Я не мог заснуть, предвкушая торжество завтрашнего дня, когда я смогу заявить своим гордым соседям, что у меня тоже есть дедушка. Конечно, он не был героем войны, на его груди не сияли ордена, и он не реагировал, когда кто-нибудь бросал ему в спину обидное слово «тюремщик», но он был мой дедушка, а в нашей деревне не многие могли похвалиться тем, что у них есть дедушка.
«Тюремщиком» обзывать деда скоро перестали. Он был хорошим кузнецом, а в то время эта была нужная всем профессия. В кузнеце нуждались и герои войны, и отсидевшие на брони механизаторы, и чабаны, и одинокие женщины. Он не заламывал непомерную цену за свою работу, если кто-нибудь приходил к нему с железкой, которую нужно было исправить. Он молча делал из железки необходимую деталь — будь то тренога под казан, ступица для телеги, лемех от плуга, серп, вилы или подкова. Люди быстро поняли, какого специалиста послала им судьба. И мы тоже с этого времени стали жить лучше. Появилось сало на столе, которым рассчитывались с дедом жившие здесь с царских времен русские. Курдючный жир и шерсть для носков были платой чабанов, яйца и курятина - немцев, которые, стараясь забыть волжские просторы, строили добротные дома и обзаводились постепенно хозяйством. Со временем слово «тюремщик» забылось и моего деда стали называть Давыд Петрович. Моих соседей, пытавшихся пару раз упрекнуть меня прошлым моего деда, я быстро поставил на место. Правда, за синяки под их глазами дед отхлестал меня ремнем. Но сквозь слезы я видел, что он ухмыляется в свои усы и, по-моему, даже гордится мной.
Еще дважды видел я своего деда плачущим. Я учился уже в седьмом классе. Дед с бабкой построили к тому времени свой дом. Они были на пенсии. Я любил после школы приходить к ним и в тишине делать уроки или что-нибудь читать. В тот день я читал книгу, а дед лежал рядом на самодельном диване и дремал. Принесли почту. Вместе с районной газетой пришел какой-то казенный конверт. Из кухни доносился стук скалки по столу — бабушка расскатывала тесто для лапши. Итересная глава в моей книге закончилась. Я хотел о чем-то спросить деда и посмотрел в его сторону. Второй раз в жизни я увидел, как он плачет. Он сидел на диване, отсутствующе смотрел в окно, где расцветал под весенним солнцем урюк, и по его щекам медленно скатывались крупные капли слез. Казенный конверт вместе с исписанным листком он сжал в кулаке. Я испугался и закричал: «Бабушка, бабушка, иди сюда, дедушке плохо!». «Нет, нет, мне не плохо», — оправдываясь, проговорил дед. Он протянул руку и погладил меня по голове.
— Что случилось? — встревоженно спросила бабушка.
Дед протянул ей смятый конверт с листком. Бабушка по-русски читать не умела и она передала письмо мне. Многие слова в письме были мне непонятны, но главное я уловил. Моему деду сообщали, что он был осужден ошибочно, он реабилитирован, и судимости с него сняты. Моя бабушка, после того, как я закончил читать, в голос заплакала и обняла моего деда. Они сидели обнявшись и плакали, а я удивленно смотрел на них, и у меня тоже подкатывали слезы, но я сдерживал их, потому-что считал себя уже взрослым, а взрослые не плачут.
Последний раз я видел моего деда, когда после года службы в стройбате, приехал в отпуск на десять дней. За неделю до моего приезда его парализовало. Обняв мать, отца и повзрослевших сестренок я сразу пошел к деду. Он беспомощно лежал в постели, стал худым, и на длинном лице остро торчали скулы и нос. Дед хотел что-то сказать мне, но у него ничего не получалось. Он оставил свои бесполезные попытки говорить, нащупал еще чуть действующей рукой мою ладонь и, еле-еле шевеля пальцами, гладил ее. В углу глаз появилась влага, и две крупные слезы выкатились из них и скатились на подушку.
Больше своего деда я не увидел. Он умер через месяц после паралича. Письмо о его смерти я получил через две недели после похорон. Я сидел в каптерке и сжимал в ладони письмо. Я не плакал, ведь я же взрослый, но по моим щекам катились слезы. Пара капель попала мне на губы, и вкус их был до боли знаком. Они были горьковато-соленые.
