Больной с некоторых пор начал понимать, что с ним происходит. Он знал, что болен, слышал все, о чем ему говорили врачи и медперсонал, но по-прежнему не мог рассказать о себе и ответить на вопросы. Он выполнял все предписания врачей, добросовестно посещал процедурные кабинеты, пил лекарство и очень хотел как можно скорее выздороветь, начать снова говорить и вернуться к своей семье. Только вечером он не торопился принимать медикаменты. Ему особенно нравилось время, когда медсестра, положив на его тумбочку очередную порцию лекарств, уходила в другие палаты. Разноцветные таблетки и капсулы сиротливо лежали нетронутыми, а у него начинался праздник фантазий. Был ли это бред его больного мозга или действительность, он уверен не был. Что-то напоминало ему прошлое, что-то было из области вымысла. В том ночном мире не было дежурных улыбок санитаров и врачей, забывалось о том, что он болен, и все, в том числе и он, говорят на одном и том же языке и, самое главное, понимают друг друга.
Вчера он был в детстве. В большом яблоневом саду чувствовалось приближение осени. Деревья были украшены разноцветьем листьев. Еще висели на ветках краснобокие яблоки апорта и желтовато-зеленые лимонки. Ранетка усыпана мелкими с голубиное яйцо плодами, которые все почему-то называли раечками. Время снимать их. Мать наварит варенье и зимой длинными вечерами оно будет подаваться в глубокой чашке к чаю. Под деревом стояли трое. Мужчина в рубашке с короткими рукавами, в соломенной шляпе, в брюках с отутюженными стрелками и в сандалиях на босу ногу. Рядом женщина в розовом платье с белым отложным воротничком. Ее волосы плотно зачесаны назад и заплетены в косу. Между ними мальчик. Одну его руку сжимает ладонь отца, другой он сам держится за большой палец матери. Волосы на голове коротко острижены. Новые брюки, купленные на вырост, подпоясаны ремешком, и складки под ним расходятся от бедра в сторону, делая туловище снизу непропорционально толстым. Рубаха в клетку застегнута на все пуговицы. Узкий воротник врезался в шею, но мальчик на это не обращает внимания. Он счастлив и поэтому радостно улыбается. Там, перед ним, священнодействует фокусник с треногой. На треноге стоит деревянный аппарат. Объектив закрыт черной крышкой и за черного цвета полотном полностью скрылась голова фокусника. Он обещал, что скоро вылетит птичка. Но птичка мальчика не интересует. Вон их сколько прыгает, летает, чирикает в саду. Его занимает само священнодействие человека у треноги, и в нем просыпается нетерпение увидеть результат труда фотографа. Фокусника-фотографа уважают все. Во дворе и у ворот уже толпятся соседи, которым тоже нужно сделать семейные фотографии. Мальчик, помогая нести треногу от фотоаппарата в сад, решил, что, когда вырастет, будет фотографом. Вот из под черного полотнища высунулась голова, правая рука что-то быстро и незаметно поменяла в ящике, левая рука грациозным движением сняла крышку с объектива, плавно описала замысловатый зигзаг и водрузила ее снова на место. Никто и не заметил, что перед самым моментом, когда открылся объектив, сорвалась раечка с ветки и упала на голову мальчика. Боясь спугнуть прекрасное мгновение рождения фотографии и из опасения все испортить, мальчик, несмотря на довольно таки сильный удар, не пошевелился и не моргнул. Так и осталась навечно фотография, на которой двое взрослых людей держат за руку маленького мальчика с застывшей на его макушке маленькой хвостатой раечкой. Там, в реальной жизни, мужчина часто возвращался в яблоневый сад, в тот праздничный день. Фотография долго хранилась у него. Она была, как талисман. Всегда, когда ему было трудно, он доставал ее из альбома. Вот уже с год, как фотография куда-то исчезла. И весь этот год был бессмысленным, наполненным какой-то ненужной суетой и неудачами.
Больной лежал с открытыми глазами на койке и ждал. Куда уйдет он сегодня? Кто придет к нему? Будет ли это его прошлое или обыкновенные цветные фантазии? Он не мог управлять своим воображением. Оно было самостоятельным. Сейчас он оказался в аэропорту. С ним родные. За окнами лютует непривычно холодная зима, а здесь в стеклянном аквариуме жарко. Радостным оживлением охвачены будущие пассажиры самолета. Через узкую дверь еще видно провожающих. Те, кому удается найти своих в толпе, пытаются переброситься с ними словами. Но ответов не слышат, как, наверное, не слышат сказанного стоящии за дверями. Но главное не слова, главное увидеть в последний раз своих родных и друзей, с которыми неизвестно еще когда встретишься. Наконец, открылась дверь на улицу и иозбужденная вспотевшая масса людей ринулась к автобусу занимать места. Одного автобуса не хватает. Оставшиеся пассажиры, не вместившиеся в автобус, не хотят возвращаться в «предбанник» и, несмотря на мороз, терпеливо ждут его возвращения на улице.
От этой картины отъезда больного охватывает чувство растерянности. Было ли все действительно так, когда уезжал, он не помнил. От того времени у него остались в памяти большой шумный аэропорт другой страны, долгая езда в комфортабельном автобусе, маленькая комната с двухярусными койками, вкусно пахнущая столовая и отсутствие привычного хлеба на столах. Лагерь. Воспоминания о нем усиливают тревогу. С чем это связано? Может быть с тем мрачным кирпичным зданием, куда им надо было идти, и где сидели угрюмые и вечно озабоченные люди и задавали вопросы, на которые нужно отвечать на правильном немецком языке. Эти люди сами-то особо не заботились о правильности своей речи, но болезненно реагировали, если их не понимали, или если кто-то начинал говорить на особом диалекте, с невольными вкраплениями в него русских, казахских или украинских слов. Там, в этих кабинетах, он впервые почувствовал свою немоту. Нет, он говорил так, как мог, как учили его родители, но чувствовал себя немым. Это чувство все больше и больше нарастало. И когда над его корявыми предложениями кто-нибудь из чиновников начинал криво и издевательски усмехаться, вдруг забывались слова, язык не мог выговорить самые простейшие предложения и ужас немоты заполнял все его существо.
Больному было тяжело вспоминать о первых симптомах болезни. Хорошо бы снова вернуться в детство. Детство-это самое лучшее, что было у него в ночи. Он сидит за партой. В класс входит молодой мужчина. Дети дружно встают и после того, как мужчина с ними поздоровался, сели. Старая учительница ушла на пенсию и директору пришлось спешно искать замену. Учитель-новичок выглядел комично. На голове торчали в разные стороны рыжие волосы, нос был длинным и горбатым, узкий подбородок, как клинок сабли, закруглялся к шее, тыльная сторона ладоней была усыпана рыжими пятнами, на блеклых невыразительных глазах сидели неудачно подобранные старомодные очки. Он гнусавил и произносимые им слова было трудно понять. После первого сказанного им предложения, ученики в классе заулыбались, а через полчаса смеялись уже без зазрения совести, издеваясь над его безуспешными попытками преподнести учебный материал. Оказывается, для того, чтобы в детях навсегда убить желание изучать немецкий язык, не нужно прикладывать больших усилий. Надо только принять на работу такого бесталанного учителя. Через полгода он уволился и после этого немецкий язык вообще вычеркнули из расписания.
«Зачем опять об этом,-подумал больной.-Что сегодня, урок немецкого?» Он встал с кровати и вышел в коридор. В окно, располагавшее напротив двери его палаты, билась ветка липы. Где-то в щель с тонким свистом проникал воздух с улицы. Над затихшей на ночь дорогой светились фонари и, покачиваясь на ветру, бросали мимолетные лучи на окна. В свете фонарей четко вырисовывались белые прямоугольники парковочных мест возле супермаркета.Там стояла забытая владельцем одинокая машина. Когда приходила бессонница и больной уставал от нашествия неуправляемых картин прошлого, он выходил в коридор и садился на пластиковый стул возле двери в комнату, где в свободное время отдыхали санитары. Если дверь была неплотно прикрыта, можно было слышать разговор, доносившийся оттуда. Больной понимал все, о чем там говорили. Вчера дежурили двое мужчин. Один из них был высок ростом и жирный. В самом прямом смысле слова. Жировые складки скрывали шею, жир нависал над его бедрами, отчего широкая рубаха необыкновенно большого размера вываливалась вместе с жиром из белых рабочих брюк и и висела на нем, как на чучеле. Даже его короткие толстые пальцы после прикосновения к предметам или к одежде оставляли неприятные жировые отпечатки. Он работал в отделении для буйных. Там его все боялись и поэтому, несмотря на большой вес и неприятный запах пота, врачи его ценили. В комнате отдыха он часто рассказывал о происшествиях в его отделении. Вчера он рассказал своему коллеге, который был в два раза меньше его и худющий, как скелет, о новом пациенте, появившемся в отделении. «Он укусил меня за руку. Идиот! У меня же кожа толще, чем у бегемота. Когда врач вышел на пару минут, я ему куском поливного шланга два раза по ребрам съездил и кулаком по зубам. Не так сильно, конечно, а то зубы вылетят. Отвечай потом. Так, слегка. Когда кровь с губ вытирал, сидел уже смирный».
Сегодня дежурили два студента. Они учились в университете и подрабатывали в свободное время. Больные, кто был более менее в себе, их любили. Студенты были беззлобны и терпеливы. Не хамили и честно относились к своей работе. Один из них знал русский язык и если выходил из комнаты, спрашивал по-русски у сидящего больного: «Как дела, земляк?» и, заранее зная, что ответа не получит, уходил по своим делам, не заставляя больного идти в палату. Студент, наверное, хорошо понимал психику больного и оставлял его в покое. И действительно, тишина ночи, спокойные голоса из-за двери, успокаивали возбужденное воображение, сознание забывало неприятные сцены прошлого и, отдохнув, уходило в другой мир. Часто, здесь у двери, к нему приходило будущее. Конечно же, он это себе только представлял. Как можно увидеть будущее?! Но те картины, которые проплывали через его больной мозг, представлялись ему будущим. Он шел по широкой дороге, от которой к горизонту была перекинута разноцветная радуга. Он заходит, как на мост, на эту радугу и идет, окруженный разноцветным сиянием. Вокруг летают птицы, ходят звери, ползают насекомые, которых он не видит, но чувствует их и уверен, что они не принесут ему зла. А там у горизонта, где радуга упирается в небо, ждет его что-то непонятное, но хорошее. И от предчувствия этой встречи его душа наполняется радостью, а сердце начинает взволнованно стучать, как тогда в саду перед объективом фотоаппарата.
Когда исчезла радуга и успокоилось сердце, он просидел еще с полчаса у двери, прислушиваясь к голосам из-за двери. Ему важно было не то, о чем там говорили. Для него был важен сам звук человеческого голоса, возможность узнавать слова, понимать их и проговаривать их в себе. Вспомнив, что скоро будет делать свой ночной обход сестра, он ушел в палату. Больной знал, что сестра, обнаружив невыпитое лекарство, будет сердиться и от этого в помещении палаты останется настроение озлобленности и недовольства, которые всю оставшуюся ночь будут угнетать его сознание. Поэтому он выпил приготовленные с вечера лекарства, лег в постель, тщательно укрылся и стал ждать их действия на мозг. Ему становилось все безразличным. Его сознание сворачивалось в улитку. Он проваливался в какую-то спиралеобразную яму и летел без эмоций и без чувств, ничего не ожидая и ничего не желая.
Всегда, когда больной поздно принимал лекарства, он тяжело просыпался утром. Его соседи по палате давно совершили свой утренний туалет и до завтрака занимались кто чем придется, а он все карабкался по спиралям отвесной ямы, чтобы наконец выйти наверх; к утренней суете, к сердитому ворчанию смывного бачка в туалете, к холодной воде умывальника, к переложенной колбаской булочке и к остывшему кофе в столовой, к бесконечному и бессмысленному хождению больных по коридору. Пересиливая себя, он сделал все, что нужно и после завтрака сидел на своем любимом месте у двери в дежурную комнату санитаров. Студенты, закончив смену, ушли. Две пожилые и уже с утра уставшие женщины втянулись в привычный рабочий ритм. Утром было особенно много работы. Кого отвести на процедуры, кому поменять белье, кого помыть под душем. Большинство больных не понимали, что с ними происходит и послушно давали себя уводить в лечебные кабинеты, подставляли ягодицы для уколов, снимали с себя одежду, если нужно было переодеться, и с безразличным выражением лица возвращались в коридор или же в свою палату.
В палате больного лежали еще трое. Как и он, они не были безнадежно больны. В первые дни, когда больной здесь только появился, они пытались его о чем-то спрашивать, но не получив ответа, прекратили свои попытки. Только турок, у которого начисто пропала память, продолжал с ним разговаривать. Он говорил на своем родном языке и никто его не понимал, но все внимательно слушали длинные монологи и иногда, когда считали это уместным, согласно кивали головой или улыбались. Крестьянин из пригородного села был сильно чем-то напуган. Укрывшись с головой больничным одеялом, он наблюдал за дорогой, ведущей от железной ограды больничного корпуса, или следил за домами возле супермаркета. Пару раз он показывал на слуховое окно одного из домов, откуда торчала забытая кем-то палка, и утверждал, что это снайперская винтовка, из которой должны его убить. Третий сосед постоянно смеялся или плакал. Вот уже несколько дней, как он становился временами серьезным и задумчивым. Вспышки истеричного смеха или плача становились все реже и реже. Он стал во время обхода врачей задавать им вопросы и, очевидно, его скоро выпишут.
День больного проходил буднично и привычно. До обеда приходил врач и задавал вопросы, на которые больной не отвечал. После обеда санитарка увела его на обследование в специальный кабинет, где ему навешали проводов на голову и снова пытали вопросами. Он понимал их, но со временем научился на них не реагировать. Только внутри происходило что-то странное, и мозг вместо ответов выдавал какие-то цветные картины. Если вопрос задавался громким голосом и с нетерпением, у него внутри все сжималось в комок и перед глазами расплывались черные круги. Он не любил эти процедуры. Только с одной женщиной-врачом ему было хорошо. Она не задавала вопросов, разговаривала с ним мягким грудным голосом и в ее интонации не сквозили нотки нетерпения. Ее немецкий язык был ему понятен, доходил до сознания и успокаивал. Перед глазами высвечивалась светлая радуга и душа наполнялась праздником. Такое чувство возникало в нем, когда к нему приезжала жена, или же когда он в ночных блужданиях возвращался в детство.
Дни больного проходили в особом измерении. Время он отсчитывал не часами, а этапами настроения. Утром, карабкаясь наверх из своей ямы и умываясь, он ожидал чего-то нового, завтракая или обедая, приходило настроение домашнего уюта, визит врачей оставлял в душе осадок неразгаданного кроссворда, когда почти все слова отгаданы, но из-за двух-трех слов он так и остается незаполненным, беседы в процедурных кабинетах приносили хаос и растерянность, кроме, конечно, встречи с женщиной врачом. В этих этапах были паузы, когда он должен был принимать лекарства. После их приема он проваливался на определенное время все в ту же спиралеобразную яму, мозг и его сознание отключались, не было настроения, не было цвета, не было ничего. Пустота. Вакуум.
Поэтому он старался, когда была возможность, откладывать прием лекарств на более позднее время. Днем это не получалось, а вечерами иногда удавалось. Он понимал, что лекарство ему нужно для лечения. Необходимое количество пилюль и капсул, рано или поздно, ему нужно принять, но все равно ждал с нетерпением вечера, чтобы отдать себя во власть воображения. Ночные путешествия помогали ему понять, что с ним происходит. Не отяжеленный лекарствами мозг усиленно работал и искал причину болезни. Ему казалось, что именно в это время процесс его выздоровления шел более интенсивно.
Снова наступил вечер. Опять сиротливо лежали на прикроватной тумбочке лекарства. Медсестра поправила одеяло на больном и беспечно ушла в процедурную. Больным снова начало овладевать воображение. В последнии дни оно становилось более реальным. Решать, о чем ему вспоминать, куда уходить в странных ночных полетах воображения, он по-прежнему не мог. Вот и сейчас вдруг замельтешили эпизоды прошлого, которые были ему неприятны. Общежитие. Общая кухня. Женщины готовят обед. Он помогает жене разделывать курицу. Все говорят по-русски. Входит чиновник из бюро, которое находится на первом этаже. « Какие вы немцы?!-грубо, чуть ли не криком, прерывает он веселый разговор женщин.- Вы никогда не научитесь говорить по-немецки, если будете продолжать разговаривать между собой по-русски. Прекратите этот русский базар.» Выходя из кухни, уже в дверях, чиновник раздраженно проговорил: « Russe Penner» - и с силой захлопнул за собой дверь. Тишина заполнила кухню. Женщины, боясь смотреть друг другу в глаза, ни за что оскорбленные, занимались своими кастрюлями, сковородками, тестом, картошкой, мясом. Он, единственный мужчина на кухне, чувствовал на себе короткие взгляды женщин и ему делалось стыдно. Как будто это он оскорбил и унизил их. Им снова овладевала немота, в горле выростал комок, который не давал выговаривать слова и даже воздуха становилось мало и приходилось учащенно дышать, чтобы заполнить вдруг опустевшие легкие. Когда дыхание успокоилось, он вдруг оказался в посольстве Германии в Алма-Ате. На пришедшем вызове от родственников оказалась ошибка в фамилии и ее необходимо было исправить, прежде чем идти в ОВИР. На прием к консулу вытянулась длинная очередь. Терпеливо простояв в ней полтора часа, зашел к консулу. Он разговаривал с консулом так, как будто всю жизнь говорил на немецком языке. Отчасти это было связано с поведением самого консула. Тот вел разговор на чистом литературном языке, выговаривал слова внятно, и не проявлял нетерпения, когда говорил, хоть и с ошибками, его собеседник. То чувство уверенности в себе, которое появилось в нем после визита к консулу, вдруг вернулось к больному. Он встал с кровати и вышел в коридор. Было еще не поздно. Несколько больных бесцельно бродили по коридору. Их взгляды отсутствующе смотрели в пространство. Больной прошел несколько метров к своему любимому месту у двери в комнату персонала. Стул был не занят и, сев на него, он откинул голову назад и закрыл глаза. Он увидел себя в большом кабинете. Его спрашивают о чем-то. Он все понимает, но, как всегда в последние дни, не может ответить на вопросы. Он знает ответ, он знает слова, которыми надо отвечать, но они остаются внутри и не выходят. Он немой! Там за дверями кабинета ждут родные. Они на него надеются. Из кабинета выходит растерянный мужчина, его глаза наполнены ужасом. Родные говорят ему о чем-то, но он их не слышит и ответить не может. Мало того, он не стал их видеть. Из этого кабинета он вышел окончательно больной. Он не помнил, что происходило дальше и очнулся только здесь, в психиатрии. В первые дни после того, как он пришел в себя, ему было тяжело осознавать, что он психически больной. Ему хотелось говорить, но голос не слушался, из горла не выходили звуки и при попытках что-то сказать, или ответить на вопросы, накатывалось удушье, легким не хватало воздуха и ему делалось плохо. Первые недели были особенно тяжелыми, но после месячного лечения становилось легче. Он уже так не задыхался, выслушивая вопросы и не отвечая на них, оставался спокойным. Днем, после всех процедур и между приемами лекарств, он мысленно вел длинные монологи сам с собой. Чаще всего он их вел на немецком языке. В этих монологах он говорил грамотно, только иногда делая ошибки. Прислушиваясь к говорившим вокруг, он сопоставлял свою внутреннюю речь с речью санитаров, медсестер, врачей или больных и понимал, что мог бы говорить почти так же. Он старался, оставаясь где-нибудь наедине с собой, сказать что-нибудь вслух, но ничего не получалось. Звуки так и не выходили из горла и только губы шевелились, как в немом кино.
Пришла санитарка. Она приостановилась перед больным, заглянула в его лицо, улыбнулась и вошла в комнату. После нее остался приятный запах духов смешанного с женским потом, которым пропитался ее халат за долгий рабочий день. Этот запах напомнил ему о жене. Завтра она должна приехать. Она приезжала в конце каждой недели. От ее визитов в памяти оставались обрывки фраз, поцелуи при встрече и расставании и приятное чувство тепла. Больному захотелось вернуться в палату, выпить положенное лекарство, быстрее провалиться в яму и проснуться завтра. Предчувствие чего-то хорошего торопило его в палату, к мензурке с таблетками.
Утро оказалось не таким тягостным, как обычно. Он приветливо помахал рукой студенту-земляку, принявшему с утра дежурство. У врача на приеме с пониманием выслушал вопросы и, не сумев ответить ни на один из них, выходя от него, виновато улыбнулся. Врач сказал вслед только одно слово: «Прекрасно». От врача он ушел с хорошим настроением. До обеда оставалось еще время. Больной подошел к окну и стал уже привычно наблюдать, как за дорогой у большого супермаркета суетятся люди. Рядом с ним остановился его сосед по палате. Тот, который смеялся и плакал. Он искоса глянул на больного и сказал: - Меня сегодня выпишут. В этот раз быстро вылечили.- Две минуты прошли в молчании.
- Несколько дней наблюдаю за вами,- снова заговорил сосед .- Мне кажется, у вас дело пошло на поправку. Состояние человека, который начинает понимать, что он лечится в психиатрии, я знаю. Уже четвертый раз здесь. В первый раз, когда начал выздоравливать, тоже чувствовал себя идиотом. Казалось, что все пальцем показывают на меня и говорят: «Вот он, псих». А потом понял, что зря себя этими мыслями извожу. Все, кто здесь лечится, больны и к этому надо относиться так же, как к любой другой болезни. Никто ж не издевается над теми, у кого мигрень или печень больная. И второй аргумент, из-за которого я стал спокойно относиться к своей болезни. Там, за стенами больницы, думаете ходят здоровые люди? Посмотрите, как они суетятся и куда-то торопятся. Для людей деньги стали важнее всего. Они отдают свои лучшие годы, чтобы сделать карьеру. Многие из них убивают свое время у телевизора или у компьютера. Одни, имея миллион, хотят иметь два и просаживают в рулетку последний цент. Другие за свою идею-фикс жертвуют десятками и сотнями тысяч жизней. В одной части света умирают в нищете целые нации, в другой деньги выбрасываются в толпу десятками тысяч. И что интересно, эта толпа ради мелких денег, летящих дождем с неба, опускается до скотского состояния. Чуть ли не в каждых новостях рассказывается об убитых или умерших от голода и жажды детях. Убить человека стало так же просто, как убить кошку или собаку. Там, за стенами клиники, психические больные, там большая больничная палата. А мы здесь в клинике от них отдыхаем.
Сосед с грустинкой улыбнулся и пошел в палату собирать вещи.
После обеда один из студентов провел больного в специальную комнату, где ждала уже жена. Она привычно поцеловала его. Когда они сели на стулья рядом друг с другом, он взял ее левую руку в свои ладони и прижал к груди. Она давно не знала таких нежностей и на ее глазах от счастья выступили слезы.
- Тебе уже лучше? - с надеждой спросила она.
Он торопливо закивал головой. Женщина несколько минут сидела молча, наслаждаясь теплом рук мужа. Стараясь не шевелить левой рукой, она правой полезла в сумку и достала фотографию.
- Посмотри, что я нашла в томике Пушкина, -и протянула фотографию больному.
Он отпустил руку жены и двумя руками ухватился за фотографию. Это была та фотография, из детства. Она изрядно пожелтела. Но на ней все также ясно были видны женщина в розовом крепдешиновом платье, мужчина в шляпе и в отутюженных брюках и мальчик с хвостатой раечкой на голове.
- Мама! - отчетливо и громко сказал больной.
Студент, который привел еще одного больного в комнату, повернулся в их сторону и по-русски сказал:
- Ну, земляк, ты даешь! Говорить начал! Скоро выпишут!
