Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит, и пасть не может.
Давид Самойлов
Красивый турецкоподданный средних лет при копировальном автомате XEROX спросил, закладывая лист в аппарат:
- Старые фотографии?
- Да.
- Это ты?
- Я.
- Боже, какая ты была красивая.
- А сейчас что, нет?
Вот ведь, выскочило без промедления, как будто взведенный курок спустили.
- Doch! Aber ES ist vorbei!*
Ну, что за жизнь? Что ни вспомни, все Vorbei. Все осталось там…
Там было что-то свое. Чудесное. Если моя память меня не обманывает и не подсовывает вместо вкуса вина вкус того времени, когда я его пила...
Именно тогда и было то, что турецкоподданный определил как «Vorbei».
Каждый день начинался с чуда. Школа ли была, или каникулы. Скучно не было никогда. Точно не могу сказать, произошла ли прямо при нашей жизни перемена климата в одном отдельно взятом городе, но абсолютно уверена, что весна начиналась гораздо раньше, а осень – позже, чем потом, когда мы стали взрослыми. И сутки тогда были длиннее, и темнело позже, и светало раньше, и успевалось больше.
После войны американцы посылали в Россию подарки. В коробках этих все было чудесно непредсказуемо. Могли обнаружиться яичный порошок, сгущенка, тушенка, и, если повезет, жвачка, с которой поначалу даже и не знали, что делать. Попадались галеты, кофе с цикорием, крупа, чечевица, банки с солеными орешками, мятные карамельки, которые однажды совпали с моей жаркой фолликулярной ангиной, и потому вместо вкуса утешительного навек в памяти моей остался вкус этой самой ангины. Как-то попалась мука с червячками, но ее по размышлению не выбросили, а просеяли несколько раз через густое сито. Видимо, прелести эти были из военных запасов, которые ко времени нашего совершенно бедственного послевоенного состояния уже успели достаточно состариться. Иногда случались подарки «с вещами». Из большой картонной коробки мама вынула однажды одеяльце, сшитое из фланелевых в мелкий рисунок лоскутков. Оно было прелестное, пестрое, мягкое, теплое, уютное и служило долго, до полного обветшания. Там бывали еще одежки и обувки. Одно платьице досталось моей сестре. Помню его по сей день и могла бы подробно описать или даже сотворить нечто подобное. Платье было сине-бело-красное. С белыми перламутровыми пуговицами и с кармашками, что я люблю до сих пор. Когда оно перешло ко мне, случилась странная история: однажды я гуляла с кавалером и мы попали под сокрушительный ливень. Мы не успели спрятаться, и мое дивное платье вдруг превратилось в шагреневую кожу: начало прямо на мне стремительно «садиться», укорачиваться и подскочило до гораздо выше колен. Я изо всех сил стала оттягивать его вниз, чтобы избежать позора. И вдруг кусок подола оторвался и остался у меня в руках!!! Хорошо, что уже стемнело, мы задворками добрались до дому. Отчаянию моему не было предела: любимое платье пропало, да и свидание, в сущности, тоже. Я потом так и сяк пыталась платье починить, вставляла какие-то ленты. Но в этом я считала невозможным ходить, мои ухищрения были слишком явны. Хотя бабка моя говорила:
- Не капризничай. Ничего не видно. Никто ничего не заметит.
- Надень очки, тогда скажешь.
- А чего говорить? Пойдешь быстрее.
Это был универсальный рецепт на все случаи неполадок в одежде. У нее была еще одна утешительная мудрость на такие случаи: никто не снимет и не даст другого.
Безусловным чудом были американские лаковые туфельки на совсем небольшом каблучке, но не плоском, однако. С перепоночкой, с блестящей пуговкой. Они придавали росту и уверенности. Я выходила в них на высокое, в пять ступенек, крылечко. Наше дворовое войско, играющее в войну, на которой обошлись без нас, что было крайне обидно, ежедневно и без устали войну эту довоевывало. Двум-трем нашим девчонкам обычно доставались почетные, но скромные роли санитарок, в крайнем случае радисток. Но не такова уже была я в своих новеньких, почти взрослых туфельках. Я непременно хотела быть Начальником Штаба, оборудованного в опустевшей довоенной голубятне. И если вакансия оказывалась занятой, я круто, чуть ли не «кругом», на этих каблучках поворачивалась, да еще и не забывала, чтоб юбочка солнце-клеш разлетелась шикарно, должным образом. И начинала покидать «плац д`арм», медленно, не торопясь особенно, чтоб успели мне выкрикнуть: «Ну, ладно, сегодня будешь Начальник Штаба. Но смотри, завтра точно схлопочешь!»
Шикарно было еще выйти во двор с толстым ломтем хлеба, намазанного маргарином и присыпанного щедро сахарином из все той же американской посылки. Мы называли это «пироженое». Именно так. Это были посылки доброты, что бы нам потом ни вкручивали про акул империализма. Те, кому не так повезло, просили «куснуть разочек». Мы всегда давали. Один раз мое «пироженое» обкусали наполовину до самых пальцев. Но «жИлой» быть считалось позорным, я не издала ни звука, и только душа моя обливалась слезами, пока я пальцы от середины ломтя отодвигала.
К нам приходили играть в футбол пацаны из соседнего двора. Вот тогда у меня и случился первый роман с высоким, тощим, патлатым мальчишкой по имени Борька. За ним иногда прибегала его мама с таким же "пироженым". Мама выкрикивала, пытаясь догнать и накормить:
- Стой, негодяй! Стой, Борька, сыночек! Прошу тебя, поешь! Ты же такой худой, хуже Гитлера!
Хуже Гитлера никто не смел быть, и Борька снисходил. Иногда, увертываясь от маминых взываний, он залезал на дерево и оттуда наслаждался безнаказанностью. Тогда мама затихала горестно, подходила, обнимала ствол одинокой дворовой груши и говорила непонятное нам:
- Стыдись. У тебя в роду тринадцать поколений раввинов. Или даже четырнадцать. А ты, мерзавец, сидишь на дереве и не уважаешь свою родную мать.
И это именно с Борькой, подросши уже, гуляли мы под тем злосчастным дождем, лишившим меня любимого платья. И это именно с ним доцеловались однажды на дворовой лавочке до того, что даже я, полная тогда еще дурочка, поняла: все, баста! Это опасное ощущение возникло впервые, хотя мы, подражая нашим старшим сестрам и соседкам, крутили романы и бегали на свидания лет с четырнадцати. Потому Борьку я запомнила на всю жизнь. Он был соучастником моего чувственного взросления. Может быть, как и я – его, хотя он был постарше.
...В ночь на 24 октября 1956 года в Будапешт были введены около 6000 военнослужащих Советской армии, 290 танков, 120 БТР, 156 орудий. Борька был стрелком одного из танков. Его танк был подбит, с него сорвало башню. Борька погиб, не дожив до своего двадцатилетия. С ним у потомков тринадцати или четырнадцати поколений раввинов окончательно ушла надежда на продолжение славного рода.
Vorbei, моя первая любовь!
В это самое примерно время в моей школе, бывшей женской Гимназии Плетневой, отмечался некий юбилей ее существования как советской школы. И меня, уже студентку тогда, к тому же бывшую спортсменку и отличницу, пригласили выступить. Празднование почему-то происходило в Окружном Доме Офицеров. И там оказался корреспондент газеты «Красная звезда». Через некоторое время в газете появилась статья о празднике, моя невнятная фотография, где были имя, фамилия и подпись - «студентка Политехнического института».
Еще через некоторое время мой сокурсник Валька Юрченко глумливо спросил:
- Ты давно смотрела в почтовый ящик? Там тебе писем полная ячейка на твою редкую русскую букву.
В институтском вестибюле справа от входа на стене помещался огромный открытый ящик, разделенный на ячейки с буквами. Туда приходили письма иногородним студентам. Моя фамилия начиналась на букву «Х», и в этой ячейке всегда писем было мало. Я никогда в ящик этот не заглядывала и решила, что Валька пошутил. Однако не до шуток мне стало, когда сотни читателей «Красной звезды», служащих в Советской армии, стали присылать мне письма. Это был форменный ужас. Я их не успевала читать, не то чтобы отвечать. На одном письме было написано: «Почтальон, шире шаг!» Я уж не говорю о массовых: «Лети с приветом, вернись с ответом» и, непременно: «Жду ответа, как соловей лета». А в одном письме какой-то кавказский горячий парнишка велел дожидаться его прихода со службы, а не то, пообещал он, «приеду и перережу горло от уха до уха». Я никак не могла себе вообразить такую страшную казнь, приставала ко всем, ища объяснения, пока тот же Валька не провел пальцем от правого моего уха вниз к левому вверх именно через горло. Это было очень страшно.
Самые забавные письма я долго хранила, но, когда мы переехали, не без сожаления выбросила их.
Es ist vorbei!**
В конструкторском отделе, куда я пришла работать, самым старшим по возрасту был очень толковый еврей Марк Израилевич. Все за глаза звали его Маркуша. Маркуша прожил всю жизнь в городе, но, выросши с мамой и бабушкой, вышедших некогда из украинского местечка, так и не научился нормально говорить по-русски. Его перлы записывали, чтобы потом радовать родных и друзей. Если кто к нему обращался за советом по трудному вопросу, он скреб в затылке, потом задумчиво говорил:
- Эта палка с двумя концами. Надо хорошо обмислить.
И шел „мислить“. Делал он это, как правило, недолго, и вскоре ликующим голосом возвещал:
- А ларчик открывался бистро!
Маркуша был холост. Теперь я понимаю, что он был не так уж стар, просто в наши двадцать с небольшим в свои сорок с небольшим казался нам патриархом. Он явно симпатизировал нашей чертежнице Галке Ивановой. Галка была крупненькая такая, просто девушка с веслом один к одному, с милым лицом и сексапильным хрипловатым голосом. Маркуша, оказавшись рядом, с нескрываемым обожанием смотрел на Галку снизу вверх в силу хилого своего роста. Галка же смотрела на него по-матерински снисходительно. Маркуша называл ее нежно «Гальюнчик». А уж мы вслед за ним, разумеется.
Галка, два раза побывавшая замужем и два раза без сожаления и без детей разведшаяся, вообще-то давно разочаровалась в человечестве, особенно в мужской его половине. Она частенько приползала ко мне за кульман и устраивалась у письменного столика, заваленного чертежами. Решительно отодвинув всю «эту муть» – «Можно эту муть вообще убрать с лица земли, человеку присесть некуда?» - она укладывала на стол свою потрясающую грудь десятого размера, подпирала лицо кулаками и говорила всякий раз необычайно убедительно:
- Слушай, кругом одни придурки.
Это эпохальное заявление обычно предшествовало рассказу об очередной попытке Гальюнчика обустроить личную жизнь. Когда Галка впадала в раж и начинала говорить слишком громко, за кульман являлся сам Маркуша. Это всегда было неожиданно, и Галка, зная его отношение, позволяла себе капризным девочкиным голоском отчитать его:
- Фу, Марк Израильч! Напугали. Ваще, вы как «здрасьте» среди ночи…
Маркуша строгим голосом говорил:
- Гальюнчик, немедленно витрите сопли. И перестаньте носиться со своими интимными проблемами, как дурень со списанной торбой.
- Ну да, вам легко говорить. А вот жениться на сироте слабо? - ерничала Галка.
- Почему? – волновался Маркуша. – Пожалуйста, я готов.
И смеялся смущенно, радуясь, что и нас с Гальюнчиком рассмешил.
Но однажды Галка принесла свой роскошный бюст в мой закуток, устроилась привычно и вместо того, чтобы рассказать, какие все вокруг придурки, сказала растерянно:
- Он мне в самом деле предложение сделал!
- Кто? – не поняла я.
- Ну, Израильч. Ты как думаешь?
- Слушай, Галка, он ведь очень хороший и ужас какой толковый. И учти, - многие считают, что русское счастье – это иметь еврейского мужа. Соглашайся.
Свадьба была скромная. А через год Маркуша с беременной Галкой уехали в Израиль. И, по слухам, живут там прекрасно, ибо Маркушина голова кому-то там таки понадобилась!
И КБ наше, и кульман мой, и хлипкий утешительный столик, и душераздирающие откровения - где вы?
Vorbei!
Когда еще город не обзавелся новым мостом, в почти необитаемые места эти, звавшиеся немного устрашающе Черторой, нельзя было заехать автотранспортом. В пансионат «Черторой», единственный здешний центр цивилизации, можно было добраться только катером. Папа моей подружки, уважаемый и известный на фирме человек, раздобыл нам две путевки в этот рай на три недели. Это и вправду было что-то вроде terra incognita. Пансионат стоял, окруженный густыми деревами почтенного возраста, лугами, многочисленными озерами, болотцами, большой и чистой водой, в которой тогда было много рыбы. Собственно, Черторой – это проток в пойме Днепра, давно, с двенадцатого века упоминаемый в летописях. Да и само название его, как видно, старой выпечки, можно только фантазировать на эту тему, как обычно с толкованиями названий и случается.
В одной с нами комнате обитала замечательная дама Этя Львовна. Тогда нам она казалась вполне пожилой, как все люди после тридцати, впрочем. Но мы с ней не скучали. Напротив, каждый вечер хохотали до упаду, слушая ее рассказы и анекдоты. Но сначала нужно было поубивать многочисленные полчища кровожадных комаров, привольно в этих заболоченных местах проживавших и ничего не имевших против того, чтобы попить нашей кровушки, раз уж мы нарушили их покой. Интересно, кого они ели, пока нас не было? Мы с подружкой вооружались полотенцами и, скача по кроватям и стульям, - потому что комары тоже были не дураки и кучковались под самым потолком, - с воинственными возгласами гонялись за ними. Правда, спать приходилось с закрытыми окнами, но все же спать!
В том же пансионате отдыхала родная Этина племянница Роза с подругой Диной. Роза была в самом деле бело-розовая, как зефир. Рыжеволосая, синеглазая, белотелая и немного сонная всегда. Но это было только внешнее - как мы поняли из Этиных рассказов, внутри этого зефира дремал вулкан. У Розы был муж, старший лейтенант или даже уже капитан. Лето он, как правило, проводил в военных лагерях, а Роза в тоске бомбила его телеграммами. Одна телеграмма с текстом: «Приезжай немедленно не могу спать одна» сделалась с чьей-то легкой руки достоянием гласности и бедный муж не знал, куда деваться. Пока командир не сказал однажды: «А что? Вам слабо сделать так, чтобы баба без вас и спать-то не могла?», чем пресек насмешников. Динка же была еще не замужем, и этим озабочена сильно. Приходя к нам, она садилась на краешек стола, покачивала полной, но стройной ножкой, и говорила:
- С этим надо что-то делать.
К нам с подружкой в субботу и воскресенье приплывали на моторках наши друзья и Динка крепко сразу на нескольких глаз положила. Но у всех уже крутились какие-то романы, и Динка уехала, так и не решив проблемы.
Однажды я была в городе и задержалась до вечера. Отплыла на Черторой от старой Подольской пристани самым последним катером, ну просто форменным лаптем каким-то, почти уже в темноте. Небо с полудня затянуло ничего хорошего не предвещающими тучами. Где-то вдалеке погрохатывало. Когда мы были посредине реки, началась чудовищная гроза. Так громыхало, наверное, во время битвы за Днепр. Молнии, опережая одна другую, падали вокруг нашего лаптя, мне казалось – вот следующая непременно в меня… Самое странное, что особого страха не было, было любопытство и дикое чувство свободы и слияния с природой, атавистическое, наверное. Кое-как пристали мы к берегу, кое-как, прорываясь сквозь стену ливня, добралась я до корпуса, который оказался запертым наглухо. Все окна были задраены. По пожарной лестнице я поднялась на наш второй этаж и по сплошному опоясывающему здание балкону добралась до нашего номера. Когда я ввалилась в комнату, был шок не только у Эти Львовны, но и у моей подруги Анки. Сказать, что я промокла насквозь, было бы слишком слабо. С меня, или из меня долго еще натекала вода и стояла лужей на линолеуме пола. Реакция Эти Львовны была изумительная. Она долго приставала к моей подруге, выясняя, правда ли, что я – еврейка. Потому что не могла поверить, что робкие еврейские девушки способны на такое безрассудство. Или, может, думала – неужели такими идиотками бывают, чтобы так жизнью своей рисковать?
А в смысле безрассудства, как я теперь понимаю, мы обе с Анкой отличались. Представьте, один раз мы провели ночь – в самом что ни на есть невинном смысле этого слова! – на чердаке старой заброшенной пристани с двумя едва знакомыми молодыми людьми, тоже отдыхающими в пансионате. Там толсто было настелено свежее сено, изумительно пахнущее всякими травами и цветами. Но туда забрались мы уже под утро, а сначала сидели долго на берегу, жгли костер и поражали друг дружку тем, чем умели. Молодые люди оказались из Новосибирска, оба служили в оперном театре, один был солист оперы, баритон, другой – солист балета. Оперный Саша один пропел нам с ремарками оперу «Риголетто», чрезвычайно талантливо пел, изображая всех действующих лиц и особенно прочувствованно исполнил арию, порицающую «куртизан». Балетный Валера сопровождал и дополнял монооперу пируэтами и прочим мимансом. Я уже не помню, но подруга утверждает, что я их обоих добила чтением стихов – представляю себе тот репертуар, ведь было начало шестидесятых, и никого из теперь любимых мною поэтов я еще не знала.
- А ты что делала? – спросила я Анку через сорок с лишним лет.
- А я была единственным благодарным зрителем и слушателем. Публикой я была.
И через это немалое время мы снова хохотали, и поражались своему молодому идиотизму, но все-таки расценили его как абсолютную неиспорченность, и доверчивость к людям, и веру в добро, и уверенность в порядочности, которые нынче – где?
Das ist aus und vorbei! Это безвозвратно ушло…
Или это уже старческое брюзжание, и с человечеством все по-прежнему замечательно?
А совсем недавно здесь, в Германии, где красивый турецкоподданный произнес сакраментальное слово vorbei, я вдруг узнала о происшествии. В телевизионных новостях 10 июля 2008 года рассказали, что в легендарный крейсер «Аврора» врезался прогулочный катер. Меня это сообщение почему-то сильно рассмешило. Исторический крейсер не понес никакого урона. Напротив, врезавшийся катер и его капитан пострадали, несильно, слава Богу. Что и требовалось доказать – посягание на святыни, как правило, кончаются плачевно.
…А вот я на одной сохранившейся у меня фотокарточке в небольшой компании сотрудников нашей фирмы, награжденных за доблестный труд поездкой в Колыбель Революции, больше известную как Город на Неве. Фотография на фоне «Авроры» сделана одним из уличных жуликов, пасущихся около подобных объектов. Хотя, почему непременно жуликов? – жить-то надо. А времена – восьмидесятые…
Крейсер выглядит гораздо презентабельнее, чем мы в своих скромненьких одежках – помнится, мне даже пришлось пальтишко поприличней снять с подружки. Впрочем, сидит классно, и беретик немыслимый…
Я этой поездкой решила воспользоваться, чтобы повидаться с Питерскими друзьями. Вообще в нашей группе людей, как я, впервые попавших на такую «халяву», было человека два-три. Остальные были спевшейся и вполне спившейся компанией. Вероятно, они доблестно трудились на благо фирмы систематически.
В это самое время случился большой еврейский праздник Симхат-Тора. И одна моя подружка-ленинградка потащила меня в синагогу на этот, как оказалось, торжественный и веселый праздник. Честно признаюсь – хотя в моем городе тоже была синагога, но я в сей Храм попала впервые. Помню торжественный пронос Свитков Торы, а потом веселие вокруг синагоги. С плясками, с песнями, с непременной «Катюшей», представьте. И мне еще подарили замечательную подвесочку – «моген-Давид», который я не сразу и признала: шестиугольная звезда была сильно вытянута по горизонтали, стилизованная такая.
В гостиницу я в этот вечер попала довольно поздно. Моя коллега, делившая со мной номер, не спала. На ее вопрос где была, что видела, я скупо отвечала: виделась с друзьями.
Были еще хождения по «Достоевским» местам, споры до хрипоты «ехать или не ехать», треп о книгах, фильмах, спектаклях, в общем – обычные развлечения людей, повзрослевших в шестидесятых.
Буквально через день после возвращения из Питера влетел в нашу рабочую комнату мой начальник с совершенно опрокинутым лицом.
- Ты что, носишь «моген-Давид»?
- А что? Почему нет?
- С ума сошла???
- Откуда сведения?
- Мне только что N. сказал (N.- парторг фирмы на то время, возглавлявший нашу поездку в Питер).
- А он откуда знает?!! Я при нем точно не раздевалась.
А сама уже быстро про соседку по номеру сообразила. Ну, каналья, и как только догадалась? Я и то не сразу поняла, что это за подвеска такая.
- Так да или нет? – наступал начальник.
- Слушай, а крестик носить можно? Так вот, на этой б…, что настучала, вооот такой крест висит. Можешь проверить, если хочешь.
- Ты зачем гусей дразнишь?
- А я не дразню. И оправдываться не собираюсь.
Все это вспомнила я, слушая лапидарную информацию о происшествии с «Авророй», в совсем другое время, в других местах и обстоятельствах. И эти воспоминания мне совсем даже не неприятны, они просто – воспоминания.
Es war vorbei, ehe man bis drei zählen konnte! Не успели оглянуться, как все кончилось!?..
... кончилось, ушло, вспомнилось...
Но утром встань, обрадуйся самому факту пробуждения, - не зря ведь для этого есть специальная молитва: "Благодарю Тебя, Владыка Живой и Вечный, за то, что Ты, по милости Своей, возвратил мне душу мою. Велика Твоя вера в меня".
И еще скажи себе как можно убедительнее: ты не прав, турецкоподданный. Кое-что еще можно успеть!
______________________________________
* Конечно. Но это в прошлом!
**Кончено!
**Кончено!
