Эти трагические события происходили в шестнадцать лет назад в Приднестровье. За несколько дней война унесла тысячи человеческих жизней и превратила Бендеры, цветущий город, в руины. Потом была Чечня. Дважды. В августе восьмого – Южная Осетия. Кто следующий?
На то она и война... Семен Коган
С билетом в Москву я затянул. Командировка планировалась на воскресенье, 21 июня, а отправиться за билетом удалось лишь в пятницу в конце дня.
– Скорее всего, кассы не работают, – предположила Мария. – В городе комендантский час, и все учреждения закрываются рано.
– Тогда просто погуляем, – предложил я. – Пройдемся по свежему воздуху.
Воздух действительно был свеж. Солнце светило в полсилы, дышалось легко и хотелось поскорее покинуть квартиру. Тем более, времени оставалось уже немного: вечером люди избегали появляться на улицах. Часам к семи-восьми Бендеры вымирали. Пустели скверы. Ни машин, ни рэкетиров, ни кооператоров, никого… Как в кинофильме про исчезнувшую цивилизацию. Не хлопают двери ресторанов, не ругаются покупатели с продавщицами, не орут подвыпившие горожане, не гремит музыка на танцплощадке, не вертится колесо обозрения и дети не пристают к мамам, требуя билеты на карусели… Лишь редкий прохожий торопливо пересекает улицу да ветер заблудился в кронах деревьев. Даже голуби пропадают с улиц и площадей. И только изредка попадаются бродячие собаки, от которых прежде не было отбоя. Я бы не поверил, что в моем городе такое возможно, если бы не видел это вчера своими глазами, когда возвращался вечером домой от приятеля.
И вот мы шли с Марией по безлюдной, благоухающей ароматом лип, центральной улице Ленина. Прежде редко приходилось гулять в такую пору – обычно в восемь вечера я сидел у телевизора в ожидании очередных новостей. Я сказал жене:
– Правда, любопытно, что никого нет?
– Странно… Я к этому не привыкла, – вероятно, она думала совершенно о другом: о работе, предстоящем отпуске, о детях, а у нас их двое: Юля и Света… Да мало ли о чем может размышлять женщина в центре опустевшего города, когда ей никто не мешает… – Неспокойно у меня на душе.
– Зря переживаешь, – сказал я ей. – Все будет нормально… Мы так ждали лета… Скоро у нас отпуск, поедем на море, к твоим родителям в Смоленск, отдохнем, наберемся сил… Свету отправим в лагерь. Юлька с мужем собралась по Волге. У них, кажется, уже есть путевки…
– Обстановка у нас неспокойная… В Дубоссарах стреляют… Я еще не забыла войну в Бендерах в марте-апреле…
– Ну, такое не повторится… Кстати, парламент Молдовы единогласно проголосовал за решение конфликта мирным путем…
– Ой, как все надоело… Конфликты, компромиссы, сепаратисты, националисты… Не дают спокойно жить…
– Демократы нас уже раздели и разули, – поддержал я жену. – Сначала устроили перестройку, потом перестрелку… Недалек час, когда начнется перекличка…
– Неужели в этой стране никогда не будет порядка? – Она не спрашивала меня, она просто говорила о наболевшем вслух.
Мы часто обсуждали эти проблемы, и, наверно, не только мы. Перестройка всех нас сделала политиками поневоле, заставив забыть о простых человеческих радостях… А сейчас нас еще окунули в войну… Стреляли в Кочиерах и Григориополе, тревожно было и в нашем городе.
Беседуя, мы преодолели еще пару кварталов, и когда я снова всмотрелся в безлюдные улицы, мне стало не по себе… Нет, никто не пытался нагнать нас, раздеть, отобрать деньги, но я вдруг почувствовал себя обнаженным, беспомощным, жалким… Такое чувство испытываешь в незнакомом лесу…
Вдали послышалась стрельба. За долгие месяцы противостояния она стала для нас обыденным явлением, неизбежным атрибутом нарождающейся демократии. Мы привыкли к ней, как к хронической болезни, повышению цен или отсутствию тепла в зимний период. Мы уже пережили весной войну, когда по городу палили из минометов, гранатометов, тяжелых орудий. Поэтому Мария только заметила:
– Кажется, это в районе полиции…
– Не исключено, что это снова террористы…
В последнее время нам в город постоянно засылали диверсантов. Они уже обстреляли автобус с рабочими, милицейский пост, отдельных граждан. Они сеяли в городе страх, приучая всех к известной истине: «Мой дом – моя крепость!» Из этой крепости люди старались выходить как можно реже…
Мы приблизились к исполкому. Здесь стрельба была слышна отчетливей. На площади перед входом в здание собрались люди, они что-то обсуждали, настороженно вглядываясь в ту сторону, откуда доносились выстрелы. Похоже, происходило что-то неординарное…
Мы пересекли Коммунистическую, направляясь в сторону вокзала. Навстречу бежала женщина:
– Не ходите туда, – крикнула она. – Там стреляют…
Попадать под обстрел не было ни малейшего желания. В конце концов, билет можно купить и завтра. Мы повернули назад.
Толпа у исполкома заметно поредела. Мужской голос по радио вещал:
– Уважаемые граждане! Только что нам стало известно, что в районе полиции и типографии ведется стрельба. Причины выясняются. Просьба ко всем: во избежание неприятных инцидентов покинуть площадь и близлежащую территорию и разойтись по домам.
– Ой, как мне это не нравится, – озабоченно проговорила Мария.
– Когда стреляют, всегда неприятно, – согласился я, – но причин для паники нет. В городе работает согласительная комиссия из четырех стран, они живо утешат и гвардейцев, и полицию…
– Что-то я сомневаюсь. Гвардейцы не успокоятся, пока не выбьют полицию. А те никогда не уйдут…
Я пытался успокоить жену, хотя у самого на душе кошки скребли. Ситуация в городе с каждым днем становилась все более взрывоопасной, власти только заседали и обсуждали, а у горожан тряслись поджилки…
Мы возвращаемся домой. Вечерняя прогулка не получилась…
* * *
Мы живем в многоэтажке в районе автовокзала. Из наших окон видно часть города, площадь, прилегающую к мосту через Днестр, улицы, машины, людей…
Выхожу на балкон и смотрю на свой город. Он величественен и спокоен. Утопая в зелени, он радует глаз архитектурой, предприятиями, магазинами, Преображенским собором… За многие столетия он вобрал в себя столько русского, татарского, турецкого, молдавского… Я люблю свой город, и эта любовь постоянна и устойчива. Куда бы ни забрасывала меня жизнь, в большие города и малые, в красивые и не очень, я всегда возвращался сюда, потому что только здесь я был дома. Здесь я родился, пошел в первый класс, окончил школу, женился, здесь родились мои дети. Здесь несколько столетий жили мои предки, здесь происходило многое, что согревало меня, и теперь, спустя десятки лет, навевает приятные воспоминания… Здесь живут мои друзья… Здесь каждая улица, каждый дом напоминают о минувшем… Я рос и мужал вместе с Бендерами. Мой город предан мне, никогда не изменит и не обманет, и я стараюсь отвечать ему тем же… И сейчас, глядя с балкона своего дома, я думаю, что для меня и моего города наступили тревожные дни, что надо найти в себе силы выстоять, продержаться, что человеческий разум, человеческая жизнь важнее всяких амбиций и политических игр и люди обязательно найдут верное решение. Я еще не знал, что в эти минуты в Бендеры с разных сторон под предлогом охраны полиции вползают танки и бронетранспортеры защитников целостности Молдовы, и что начинается вторая за последние полгода кровопролитная война. Я не знал, что многие невинные горожане, мои знакомые, друзья, земляки навсегда останутся в этой земле, погребенные вдоль дорог и палисадников, потому что не представлялось возможным похоронить их по-божески, отдать им последний человеческий долг. Я не знал, что в эпоху демократии, гласности и утверждения прав человека можно вот так просто, не страшась божеского суда и проклятий будущих поколений грабить, убивать, насиловать… Я еще многого не знал и сейчас, любуясь панорамой города, с тревогой вслушивался в отдаленные выстрелы…
Ближе к ночи стрельба усилилась. В такие минуты мы стараемся не приближаться к окнам, не выходить на балкон, не находиться в простреливаемых частях комнат. Мы прячемся в коридоре, защищенные со всех сторон. Коридор наш небольшой, всего пару метров, но их хватает, чтобы не нарваться на случайную пулю или осколок… Естественно, мы не знали, насколько надежны наши стены. Танковый или артиллерийский снаряд они наверняка не выдержат. Поэтому оставалось только просить бога, чтобы он отвел от нас непрошенный «подарок».
Палили отовсюду. У дома рвались тяжелые снаряды. В момент взрыва дом страшно содрогался, и казалось, неминуемо развалится. В небо то и дело взлетали ракеты… Мы сидели молча, растерянные и подавленные, и при каждом грохоте инстинктивно вздрагивали, ожидая самого худшего… Около девяти вечера я выглянул в окно и увидел, что в районе комбината хлебопродуктов что-то горит. Пожар разгорался, набирал силу. Языки пламени грозили перекинуться на соседние строения. Я позвонил по 01.
– Алло! Это пожарная? В районе комбината хлебопродуктов что-то горит. Примите, пожалуйста, меры!
– Мужчина, мы знаем, – ответил мне женский голос, и в трубке послышались короткие гудки. Спустя час я снова набрал 01, но на сей раз, никто не ответил. А вскоре поблизости от разбушевавшейся стихии возник новый пожар. Мощный столб пламени был окутан густым черным дымом. Очевидно, горела бензозаправка.
Огонь бушевал во всех частях города. Горели завод «Электроаппаратура», мебельная фабрика, какой-то объект у моста. Внезапно раздались оглушительные взрывы, и море огня заполонило небо. Казалось, сейчас взлетит в воздух весь город и нигде не найти спасения…
– Господи, что происходит? – причитала Мария. – Что они с нами делают?
Света забилась в угол и испугано бормотала:
– Мама, мне страшно… Почему они стреляют?
Дикий грохот потрясал все вокруг. Пламя пожирало город…
Я судорожно рылся в карманах пиджака в поисках валидола – заклинило сердце. С трудом рассосал таблетку, глубоко дыша и осторожно растирая грудь… Мария дрожала, Света тихонько хныкала… Я не знал, в каком состоянии находились наш дом, улица, район, что делала наша старшая дочь Юля, которая жила в микрорайоне «Ленинский», живы ли друзья, сослуживцы, надо было выдержать весь этот абсурд, не поддаваться панике, не сойти с ума и просить бога, чтобы он нам помог…
Немного придя в себя, я выглянул в окно. Шестнадцатиэтажка на Борисовке была вся в огне. Было слышно, как взрываются стены и перекрытия. Нас охватил ужас… В ней проживало не менее тысячи человек…
Неожиданно раздался телефонный звонок. Звонила моя родственница Люба. Она жила недалеко от шестнадцатиэтажки…
– Что у вас слышно?
– Что у нас может быть слышно? Дрожим от страха и ждем, когда нас накроет бомба… А у вас как?
– Стреляют.
– Ну, а вы-то держитесь? – уточнил я.
– А что нам остается? Легли на пол и ждем, когда они перебесятся.
– Боюсь, придется ждать долго.
– У нас есть выбор?
Выбора не было ни у нее, ни у нас…
– А ты знаешь, взорвалась шестнадцатиэтажка…
– Это не дом, – успокоила она меня. – Горят не то склады 14-й армии, не то цистерны на железной дороге…
Понятно. Это рвались емкости с горюче-смазочными материалами. Это они грохотали и выворачивали внутренности.
Вопреки кошмару, теплилась слабая надежда, что выживем. Кто остановит это варварство? Куда бежать, если будет совсем невмоготу? Где искать спасения? Не превратят ли наш город в братское кладбище? Радио молчало. Обычно в подобных ситуациях городские власти нас инструктировали. Так было не однажды и во время событий прошлого года, когда волонтеры Кишинева шли на нас с цепями и металлическими прутьями, и в марте, когда началась война. То ли руководители сами растерялись, не зная, что сообщить народу, то ли на линии произошел обрыв. Телефонные переговоры с друзьями и знакомыми не проясняли
обстановку. Никто ничего не знал. Все были ошарашены, не понимали, что происходит и говорили, что наши доблестные государственные мужи либо чокнулись, либо от привилегий власти обожрались, и теперь решили испробовать на десерт непослушных бендерчан. Наш оцепеневший разум воспринимал происходящее, как страшный сон, как бред, как театр абсурда.
– Что будем делать? – растерянно спросила Мария, стараясь не усугублять ситуацию. Света всхлипывала, обреченно сидя на стуле в углу коридора, и жена, насколько это было возможно, пыталась оградить девочку от ненужных эмоций.
– Не знаю, хотя в квартире оставаться опасно. В любой момент может влететь снаряд или мина.
– А куда идти?
– В такой ситуации даже до кладбища не доползешь. – Это я стараюсь шутить, хотя шутка получилась не очень смешная.
Под нашим жильем убежища не было, зато были ржавые, дырявые трубы, по которым подавалась вода, и не столько в квартиры, сколько в подземные реки и озера. На протяжении всей социалистической действительности заботливые дяди из горкома партии и гражданской обороны рассказывали нам басни о том, что такое убежище, что считается самым необходимым и как следует спасаться, чтобы не попадаться. И сейчас, лихорадочно перебирая в памяти азы бесполезной науки, мы отчетливо осознавали преимущества почившего социализма с человеческим лицом, когда вместо того, чтобы строить убежища для конкретных людей, строили светлое будущее для всего человечества и коммунизм для его избранной части.
В нашем районе не успели построить ни светлого будущего, ни обычного укрытия… По соседству универсаме имелся подвал, где принимали стеклянную посуду, но он, вероятней всего, был закрыт. Очевидно, его руководство не предупредили о надвигающейся Варфоломеевской ночи.
– Меня очень беспокоит Юля, – говорит Мария. – Они с Вадимом, наверно, очень переживают за нас. Ужасно, что у них нет телефона.
– Хорошо еще, что Вадим успео вчера вернуться из командировки, – замечаю я.
– Юля такая впечатлительная. Стрельба может плохо подействовать на ее психику.
– Не думаю. У нашей дочки сильный характер.
О худшем мы не говорили вслух, не хотели даже подавать вида, хотя инстинктивно каждый из нас с ужасом думал о том, что пули не выбирают своих жертв.
– Как только они смогут добраться до автомата, они обязательно позвонят, – пытался я успокоить жену.
– Дай-то бог, – вздохнула Мария.
Телефонный звонок.
– Коля! – кричит в трубку мама, которая живет на втором этаже. – Почему они так стреляют?
Маме семьдесят шесть лет, но она еще держится молодцом. Разбирается в политике и людях, постоянно объясняет мне, как надо жить и с кем не следует дружить. У мамы есть пенсия, враги и повышенное артериальное давление. У нее много и других достоинств, которые она приобрела с годами и с развитием нашей поразительной демократии. Сейчас у нее появилась дополнительная возможность помереть в собственной квартире от страха или сногсшибательных снарядов, на производство которых государство высчитывало с неё немалые деньги.
– Ма, – говорю я ей. – Не надо волноваться. Они скоро кончат. А ты ложись на пол и никуда не ходи.
– Приходите скорей ко мне…
– Куда мы пойдем? Пули в коридоре летают, как мухи.
– Боже мой! Боже мой! – запричитала она. – Как я буду лежать одна. Я же боюсь.
– Думаешь, мы не боимся? Сейчас все боятся. Это естественно…
– Все боятся, а я не хочу лежать одна.
– А как ты лежала все время?
– Но тогда не стреляли.
Несколько лет назад умер папа, и теперь мама вынуждена коротать остатки дней в грустном одиночестве.
– Ма, все! Лежи и никуда не ходи. Я потом позвоню…
Я нажал на рычаги и обратился к Марии:
– Может, спуститесь вниз, там безопасней?
– Не хочу к бабе, – захныкала дочка. – Хочу с вами.
– Пойми, там спокойней, – старался объяснить я. – Кроме того, с той стороны меньше стреляют.
– Все равно не пойду. Я лягу с вами на пол.
Я не хотел настаивать. В наших условиях понятие безопасности казалось слишком условным. Никто ничего не мог гарантировать…
Между тем пальба набирала силу и, хотя оглушительные взрывы цистерн прекратились, их сменил грохот разрываемых мин и снарядов.
Дрожали стены, падали оконные стекла, прерывалось дыхание и обрывалось сердце… Нас сковал страх, вверг в оцепенение, лишал воли и возможности сопротивляться. Да и как в данной ситуации сопротивляться? Единственное, что нам оставалось – ждать у моря погоды и просветления наших руководителей.
– Если снаряд попадет в дом, от него останется одна воронка, – шепнула жена, чтобы не услышала дочь.
– Ошибаешься, – вяло возразил я, сомневаясь в собственных словах. – Мы в нем пережили два землетрясения по восемь баллов. Вспомни, дом трясло, ходили ходуном стены и потолки, но он выстоял. Это тебе не Спитак, где все держалось на честном слове. А в наш дом еще и цемент закладывали. Делали на совесть. Ему эти снаряды, как укус комара. – Я понимал, что несу бред, но и самому хотелось в него верить, и успокаивало моих женщин.
– Папа, правда, наш дом выдержит? – спросила Света.
– Запросто. Его строила бригада коммунистического труда. А такие звания зазря не давали.
Вспышка. Взрыв. Грохот падающего стекла.
– На кухне окно побили…
Мария встает и идет смотреть.
– Погоди… Сейчас не надо… Стреляют ведь… – Она меня не слышит. Дочка снова заплакала.
– Еще не хватало твоих слез. Нельзя же так… Ты же большая девочка… Все будет нормально… Перестань, пожалуйста… – Света вытирает кулачком слезы. У меня сердце разрывается, глядя на нее. Но я не могу ей помочь и не должен расслабляться… Иначе кто будет успокаивать меня?
В коридор неслышно входит Мария, бледная и вся дрожит.
– Что случилось? – закричал я.
– Мимо моего виска только что пролетела пуля.
Она беспомощно опускается на стул и, не мигая, смотрит в одну точку. Я растерянно гляжу на жену, не зная, ругать ли ее за легкомысленное поведение или благодарить господа за спасение…
Телефонный звонок.
– Коля, кто в нас стреляет? – слышу голос мамы.
– Тебе это сейчас обязательно знать?
– Хотелось бы.
– Защитники целостности Молдовы.
– А кто они такие?
Она таки не знала, так как высшего образования не получила и совершенствовала свои знания или за телевизором, или на базаре.
– Нападающие!
– А что они хотят?
– Они хотят, чтобы мы были все вместе. Против тех, кто не хочет.
– А что думает Снегур?
– Если бы он думал. Было бы хорошо.
– Коля, кому хорошо? – Или она действительно не понимала, или не расслышала.
– Снегуру. Ты же за него голосовала, говорила, что он будет за народ.
– Он обещал, а я ему поверила.
– В твоем возрасте уже пора разбираться в людях.
– Он что, хочет, чтобы нас всех убили?
– Он говорит, что защищает права человека…
– Не живого человека?
– Ма, мы сейчас не разберемся. Давай, бекицер… Телефон простреливается… Пуля может попасть не туда, куда надо…
– Перенеси телефон в коридор, – подсказала Мария.
Я действительно не соображал. Вместо того, чтобы маме все объяснить, я толкал ее в объятия телепрограммы «Месаджер», а он, как известно, говорил то, что хотел. Я перенес аппарат.
– Ну, что ты хочешь знать?
– Коля, я не поняла, что ты сказал.
Ко всем прочим достоинствам она еще плохо слышала.
– Я сказал, что все будет хорошо.
– Когда?
– Когда-нибудь. Лежи в коридоре и никуда не ходи.
– Коля, не подходи к окну.
– Ладно.
– Не выходи на улицу!
– Никому не открывай дверь.
– Ма, ты меня уже достала своими советами… Все… Клади трубку. Остальное договорим после войны, – я нажал на рычаги и тяжело вздохнул. Если я помру, то не от шальной пули или осколка снаряда, а от чрезмерной заботы своей мамы.
Мы затаились в коридоре, вслушиваясь в какофонию стрельбы. Она то напоминала барабанную дробь, то стук молота, то удары грома. Огненные смерчи за окном разрезали ночную тьму. Время от времени взлетали красные ракеты, они зависали в воздухе и, освещая все вокруг, плавно скользили вниз, растворяясь и угасая в темноте…
Каждый разрыв, удар, стук отдавался болью в сердце. Хотелось встать и бежать, что-то делать, спасать себя и детей… Только бы не оставаться на месте безропотной мишенью в ожидании мины или снаряда.
В эти минуты мы еще не знали, что в городе уже умирали люди, искали помощи раненые, а трупы лежали там, где их настигли шальные пули, и никто не решался их подобрать, опасаясь неожиданного выстрела. На крышах орудовали снайперы. Они вооружались бесшумными автоматами и разили всех, кто попадал в прорезь их прицелов.
Уже шли бои во многих районах Бендер. А глубоко за полночь был открыт шквальный огонь из всех видов орудий по исполкому, где находились руководители города и члены согласительной комиссии.
Все это мы узнаем позже, когда тревожная весть о кровавой бойне разнесется по всему свету.
А пока мы затаились в коридоре, прикрываясь хрупкими стенами и утешая себя сомнительной мыслью, что если пуля попадет в квартиру, она не причинит нам вреда. Нам так хотелось в это верить! Ничего другого не оставалось!
Мы смогли выдержать только до четырех утра, когда обстрел приобрел угрожающие формы. Стучали крупнокалиберные пулеметы, трещали автоматные очереди, разрывали сердца дальнобойные орудия…
Пули чиркали по стенам, с настойчивостью обезумевшего маньяка… Одна из них, пробив два стекла на балконе и в спальне, влетела в комнату и, оставив след в платяном шкафу, упала на пол. Оглушительные громы, пугающие хлопки, пронзительный свист хлыста – все эти звуки смешались и повторялись с новой силой, сопровождаясь столбом пламени, бушевавшем вокруг дома.
От подобной картины можно было свихнуться…
– Мама, я боюсь, – тихо произнесла Света. – Они сильно стреляют.
– Ничего особенного, – стараясь принять беспечный вид, проговорил я. – Это же не детское оружие, потому и грохочет.
Девочку, конечно, можно было обмануть, но сами мы прекрасно понимали: еще немного подобного фейерверка, и живьем отсюда не выбраться.
– Спускаемся к маме, – торопливо предупредил я, и мы помчались по темной лестнице, рискуя в любую секунду напороться на пулю.
К моему удивлению мама переносила ужасы стрельбы спокойно, хотя здесь она воспринималась гораздо легче. Она лежала в коридоре на полу, подстелив матрац и одеяло. Увидев нас, обрадовалась, засуетилась, уступая место Марии и Свете.
– Вы полежите, я приготовлю покушать.
– Ма, какая еда в четыре утра? Ты совсем не врубаешься?
– А что такое? Когда человек хочет кушать, он кушает…
– Мы кушать не хотим. Давай лучше посидим спокойно. Все-таки стреляют…
– Если они стреляют, мы должны помереть с голоду?
Мамина квартира выходила на другую сторону улицы. Тут бои не велись, хотя пули напоминали о себе звоном разбитых стекол и постоянным чирканьем о стены. Только к утру стрельба, наконец- то стихла.
– Погляжу, что с нашей квартирой, – сказал я, лелея в душе хрупкую надежду, что она уцелела.
К счастью, и на сей раз, квартира не пострадала, только на кухне вылетели стекла, балконная рама перекосилась, и в окне появилось еще два отверстия.
На улице вокруг дома замерли танки и бронетранспортеры. Рядом суетились люди в зеленой форме с белыми повязками на рукавах. Позже я выяснил, что повязки указывали принадлежность к армии Молдовы. Гвардейцы носили аналогичную одежду, но повязки надевали красные.
Очевидно, памятуя о традиции отцов и укрепляя их, стороны решили вести войну между красными и белыми. Танков было всего пять, они рассредоточились вдоль дороги, под ветвистой акацией, время от времени маневрируя и ломая на своем пути деревья, асфальт, цветочные клумбы. Но и без того были опрокинуты опоры троллейбусной линии, телеграфные столбы, искорежен металлический светофор… Кучи стекла… пепел… железобетонные блоки… и два небрежно прикрытых трупа, вызывающие ужас и сострадание.
Всюду виднелись следы зловещих пожаров. Многие еще не погасли. Над бензозаправкой, заводом «Электроаппаратура», складом горючесмазочных материалов тянулись к небу черные шлейфы дыма…
Мой город лежал в руинах. Я еще не знал масштабов всех разрушений, но, судя по активным боевым действиям и страшным взрывам, они должны были быть весьма значительны.
Радио молчало. Газ и свет отключили. Вода не поступала. Хорошо еще, что накануне мы ею запаслись. Информации никакой не было. Что говорили о Приднестровье? Какова обстановка? Что делалось для спасения Бендер? Никто, ничего не знал. Я вспомнил о карманном приемнике.
...Радио Приднестровья я отыскал достаточно легко. Диктор говорил с болью, с надрывом. Он передал заявление Руцкого о том, что 14-я армия защитит Левобережье, что Россия не потерпит решения политических вопросов силовыми методами. А Ельцин предупредил, что у его страны найдутся силы справиться с Молдовой! Выступление лидеров России вдохнуло надежду. Значит, еще не все потеряно. О нас помнят и не дадут простых людей в обиду. После музыкальной паузы радио призвало всех граждан встать на защиту Приднестровья!
Бог ты мой! До чего мы дожили: русские, молдаване, украинцы, вместо того, чтобы поднимать экономику, спасать страну от нищеты и голода, убивают друг друга. Одни кричат:
– Не отдадим свою землю!
Другие шумят:
– Вы пришли убивать и грабить на землю наших предков!
И только мертвые, которым уже делить нечего, спокойно спят в своей земле. Почему нас убивали? Почему мы убивали? Неужели это был единственный способ доказать свою правоту? Почему волонтеры и гвардейцы, облаченные в одну и ту же форму, управляющие одинаковой техникой, жившие до недавнего времени по одним и тем же законам, воспринявшие перестройку в стране с одинаковым энтузиазмом, мечтающие о достойной, свободной жизни, лелеющие одни и те же идеалы, стреляют друг в друга?
Почему защитники целостности Молдовы, вчерашние десятиклассники, воспитанные на прекрасных традициях русской литературы, взяв оружие и присягнув на верность своему народу, сегодня в этот народ стреляют, убивают, истязают… Кто они, истинные патриоты или клятвопреступники? Люди, которых потомки вознесут или проклянут? Здравый смысл, нормальный человеческий разум отказывался воспринимать случившееся…
Между тем группа солдат, расположившись под липой, приступила к завтраку. Двое пацанов из ближайших домов принесли наполненные водой фляги…
Все, как должно быть: народ и армия – едины, если не учитывать что для этой армии мы стали неожиданными врагами. По радио передавали вести из Кишинева. Снегур и его сподвижники требовали вывода 14-й армии, называли ее агрессором и предрекали серьезные последствия всему региону. Президент утверждал, что следует защитить суверенитет и целостность Молдовы. Для этого, вероятно, необходимо было разрушить Бендеры и уничтожить всех его граждан. И только тогда восторжествует истинная демократия и настоящие права каждого человека, которому посчастливится спастись.
Мы пока уцелели, но о наших правах почему-то умалчивали. Возможно, мы их получим позже – вместе с новой армадой молдавских танков и бронетранспортеров.
К дому подъехал грузовик. В кузове его лежали ящики со снарядами. Начнись обстрел (а он мог произойти в любой момент), и попади мина в машину, от нашего дома останутся одни воспоминания, если, конечно, будет, кому вспоминать. Однако ни водителю, ни сопровождающему подобные мысли в голову не приходили. Им, вероятно, было безразлично, кто и о чем будет вспоминать. Они поговорили и куда-то удалились.
Из дома вышел Серёга, шестнадцатилетний парнишка с первого этажа, остановился возле грузовика и осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, влез в кабину и, спустя несколько минут, осторожно тронулся с места.
– Ну, и Серега! Ну, и молодец! – Неожиданно я почувствовал страх за него. – А если увидят? – Не хотелось думать о плохом. К счастью, никто не среагировал, и через несколько секунд машина скрылась за поворотом…
Позавтракав, солдаты разошлись в разные стороны, оставив без присмотра танк и два бронетранспортера. Вскоре из дома вышел один пацан, другой, за ними появились и взрослые. Они осторожно приблизились к тяжелым машинам. А спустя минут двадцать их уже окружили жильцы соседних подъездов, случайные прохожие. Кто-то открыл люк бронетранспортера, кто-то влез внутрь, кто-то отвинтил приемник, приборы, металлические части. Это был сигнал к атаке. Четверти часа хватило, чтобы раскурочить все три машины и даже стащить маскировочные сетки, а заодно проколоть шины бронетранспортерам. Народные мстители не жалели ни сил, ни здоровья, чтобы обескровить врага и пополнить свои арсеналы военными трофеями. На следующий день, когда поверженная техника оказалась в руках гвардейцев, они бросили клич: «повысить боеспособность Приднестровья!», а он почему-то не нашел понимания.)
Как отреагируют защитники целостности Молдовы, обнаружив диверсии? Вопрос был далеко не праздный. Вдруг им взбредет в голову отыскать злоумышленников? Или возьмут и просто снесут наши дома в назидание будущим мстителям? На фоне сожженных строений подобные действия будут восприняты, как борьба с коварными сепаратистами, а «Месаджер» заявит, что это дело рук бандитских формирований Смирнова.
К счастью, солдаты пока не появлялись.
Я спустился к маме. Света спала на полу, сказалась тяжелая ночь. Мама и Мария возились на кухне. Рядом сидел Гришка, наш семейный друг. Гришка – долгожитель, ему 84 года, но он еще ходит, помнит свое имя, не любит Хасбулатова, смотрит сериал «Богатые тоже плачут» и верит в светлое будущее. Он живет в нашем доме, на первом этаже. Он ветеран всех войн и сражений, и потому войну в Бендерах воспринимает спокойно, хотя и утверждает, что не помнит, когда по мирным домам так сильно стреляли.
– Гришка, как дела? – спрашиваю я, понимая, что все его дела уже в прошлом.
– У меня все окна выбили. Теперь в квартире сквозняк, я не могу там находиться. Ты не знаешь где взять стекла?
– Попроси у Снегура. Ты же за него голосовал на выборах.
– Голосовал. Я с молдаванами всегда жил дружно.
– Объяснишь ему это.
– Думаешь, он к нам приедет?
– Если ты его пригласишь… Ты его хочешь пригласить?
– Ай, оставь… Как я буду жить зимой?
- Думаешь, война затянется до зимы? Если это случится, никому уже стекла не понадобятся.
Гришка тяжело вздыхает, очевидно, начинает сомневаться в своем будущем.
– Где ты был, пока стреляли?
– Где я мог быть? Лежал в туалете.
– Как ты мог лежать, если он маленький?
– Когда стреляют, об этом не думаешь.
– Наверно, ты прав.
– Коля, объясни мне, чтоб я понял, что они от нас хотят?
– Они хотят, чтобы у тебя были права человека.
– А до сих пор у меня их не было?
– Это были другие права…
– А какие надо?
– Об этом спросишь у Снегура, когда пригласишь его в гости.
Гришка задумался, то ли он не верил, что Снегур примет его приглашение то ли не хотел терять старых прав.
– А почему они говорят, что все горе от сепаратистов?
– Ты-таки дурной, – вставляет мама, – если б не было сепаратистов, не было б войны…
– Ай, Соня, ты ничего не понимаешь, – отмахивается Гришка.
Маму зовут Соня.
– Я не понимаю? – Она начинает нервничать. – Я все передачи по телевизору смотрю. Там все объясняют.
Я прерываю их спор.
– Ма, а что такое сепаратист?
– Ты что, не знаешь? Это вредители.
– Соня, ты ошибаешься, – не соглашается Гришка. – Это такая новая национальность, которая не устраивает Снегура. Правда, Коля?
– Где-то ты прав. Снегура они действительно не устраивают.
– Коля, а сепаратист хуже, чем еврей? – забеспокоилась мама.
– Хуже.
– Чем? Чем хуже?
– Чем еврей.
За свою нелегкую жизнь мама хорошо усвоила, что в нашей великой стране хуже, чем еврей, быть не может, и вдруг выясняется, что это не так. И потому маме захотелось узнать о сепаратистах поподробней.
– Коля, их тоже преследуют?
– Еще как! В них даже стреляют. Поэтому Молдова и прислала сюда свои войска.
– А причем тут мы?
– Как причем? Ты тоже сепаратистка.
Этого мама понять не могла. С еврейкой она как-то смирилась, потому что ее родители были евреями, но они никогда не были сепаратистами…
– Боже мой! Боже мой! Как я могу быть сепаратисткой, если я еврейка. Человек не может иметь две национальности…
– Тогда выбирай, кем хочешь быть…
Мама не на шутку встревожилась. Менять на склоне жизни национальность ей вовсе не хотелось. Нужно было ее успокоить.
– Не нервничай, ради бога. Все знают, что ты еврейка. А если спросят, подтверди и говори, что про сепаратистов ничего не знаешь.
– Как ты меня напугал, – она загремела тарелками. – Гришка, будешь кушать?
– Ай, мне кусок в рот не лезет… Я думаю про стекла…
– Коля, садись, перекуси…
– Не хочется что-то…
– Выпей чаю, – предлагает Мария, которая во время нашей беседы не сказала ни слова, занятая своими мыслями.
Мария – украинка, и потому, когда речь заходит о евреях, чаще молчит, полагая, что еще недостаточно усвоила национальный фольклор.
– Откуда чай, когда электричества нет? – интересуюсь я.
– В моем термосе горячая вода, – объясняет мама. – С моим бронхитом я бы уже давно умерла без горячей воды.
– Ма, ты должна жить долго. Поэтому я не стану пить, чтобы сэкономить тебе воду.
– Выпей! – настаивает Мария. – Появится свет, нагреем новую.
– Ладно, наливай грамм сто…
– И сухарик возьми. Хлеба нет…
– Мне надо идти, – говорит Гришка. – Посмотрю, что в квартире делается.
– Гришка, приходи, будешь у нас, – предлагает мама. – У тебя все-таки стреляют.
– Стреляют везде… Мою квартиру могут обокрасть. У меня же стекол нет.
Гришка уходит стеречь барахло, я пью мелкими глотками чай, мама гремит посудой.
– Коля, звонила Люба, – говорит она. – Сейчас евреев вывозят в Израиль на автобусах через Одессу.
– Ма, ты хочешь в Израиль?
– А что там делать?
– А что делать здесь?
– Здесь я родилась. Здесь похоронен твой папа. И я хочу лежать рядом с ним.
– Ты еще должна жить рядом с нами. И всех воспитывать. Многие уезжают, бросают все: дома, дачи, вещи, машины…
– С чемоданом уехать непросто, – замечает Мария. – Но людей вынуждают.
– В Израиле сейчас трудно, – говорю я. – Ни квартир, ни работы…
Евреи не в Израиль едут, они отсюда бегут… Мы, например, пока не готовы… Мария со мной согласна, но если у нас ситуация не изменится, возможно, мы пересмотрим свои взгляды…
– Схожу на улицу, – предупреждаю я, а после поднимусь к себе.
– Коля, не ходи, там стреляют, – начинает нервничать мама.
– Ма, они будут стрелять еще очень долго. Что же, я сам себе должен тюрьму устроить? Так что, лучше не надо.
– А что я сказала?
– Ну, ладно. Пошел. Буду вам звонить.
Я выхожу из подъезда. Сквозь устойчивый запах гари ощущается тонкий аромат благоухающих лип.
У раскуроченных боевых машин толкутся четверо пацанов. Солдаты так и не появились. Несколько мужиков беседуют рядом.
– Опоновцы сейчас бомбят исполком, – говорит один из них. – Из пушек и танков.
– А где сейчас Когут? – спрашивает другой.
– Вроде там. В убежище.
– Сегодня утром опоновцы подбили у моста наш танк, – подключился третий. – Двое в нем погибли, один выскочил – и в девятиэтажку, а навстречу полицаи, расстреляли в упор.
– Говорят, они грабят магазины, вывозят все подряд: телевизоры, ковры мебель…
– А чего им не грабить? Всегда так было: побежденный город отдавали на трое суток победителям.
– Какие победители? – уточнил я. – Кого они победили: свой народ? Вошли в безоружный город и расстреляли его…
Грохот, взрывы, автоматная дробь проявлялись все отчетливей. Мины рвались где- то рядом. Оставаться на улице было небезопасно. Мы разошлись по своим квартирам.
После обеда началась гроза. Заряды, накопившиеся в атмосфере, разразились сверкающими молниями, проливным дождем и оглушительным грохотом. И было не понятно, то ли артиллерия снова заговорила, то ли Зевс-громовержец устроил состязание с богом Войны.
«Господи»! – думал я. – Сделай так, чтобы дождь лил сорок дней и сорок ночей. Чтобы он затопил все оружие, вернул домой всех вояк, и мы бы снова зажили в мире и согласии.
Но Господь не внял моим просьбам. Еще не закончилась гроза, как гром небесный передал эстафету грому земному. Не знаю, сколько длилась эта вакханалия. Возможно, полчаса, а может, и час, пока патроны не кончились. Хотя они никогда не кончатся… Не зря же мы 74 года строили социализм…
Солдаты ушли, а я вошел в квартиру подсчитывать очередные убытки.
Стекла на балконе вылетели, в раме застряла пуля… Но крупных потерь, к счастью, не оказалось. Спустился к маме. Мои женщины лежали на полу и тряслись от страха.
– Как вы тут? – спросил я.
– Пока живы, – горько усмехнулась Мария. – В квартире все в порядке?
– Почти… Только взрывы эти не последние…
И как бы в подтверждение моих слов рядом ухнуло что-то тяжелое. Мы оцепенели от ужаса.
– А я подумала, что война уже кончилась, – вздохнула мама.
– Если бы она кончилась, мы бы сейчас лежали не на полу, а на пляже, – заметил я…
– Это была бомба? – спросила перепуганная дочка.
– Какая бомба, – стараясь казаться бесстрашным, улыбнулся я. – Обыкновенная мина. От нее только много шума.
– Папа, зачем ты меня обманываешь, я уже большая и все понимаю.
– Ну раз ты понимаешь, то лучше с этой заразой не встречаться.
Снова послышалась стрельба. Мы уселись на пол.
Телефонный звонок.
– Коля, я не знаю что делать, – слышу растерянный голос Гришки. – У меня кресло горит.
– Постарайся его потушить. У тебя вода есть?
– Есть. В ванной.
– Вылей на огонь. Только не жалей. Хуже уже не будет.
Теперь я понимал, что старость – это совсем не радость.
– Лучше приходи ко мне, потушим вместе.
Даже перестройка и рынок не смогли выбить из него чувство коллективизма. Социалистическое мышление продолжало в нем жить и побеждать.
Мама вырвала у меня трубку.
– Гришка, у тебя в голове что-то есть? Куда он пойдет, когда стреляют? Тебе что дороже, паршивое кресло или жизнь моего ребенка? Возьми немножко воды и налей. Если будешь церемониться, у тебя все сгорит.
Гришка бросил трубку, а мама недовольно воскликнула:
– Он совсем с ума сошел. Простой пожар потушить не может!
– Лучше я схожу к нему…
– Куда ты пойдешь? Хочешь пулю заработать… Мало мне своих болячек? Мама была настроена решительно. В такие минуты доказывать ей что-то бесполезно. – Ничего не случится, если кресло и сгорит. У него еще есть.
– Но может сгореть и весь дом…
– Не сгорит… Он еще не такой старый, он все потушит…
– Не стоит ходить, – замечает Мария. – Сильно стреляют… Думаю, он справится, да и соседи рядом…
Возможно, они были и правы. Не зря же Ганс Фаллада сказал: «Каждый умирает в одиночку».
...Битва за город закончилась победой гвардейцев. Центральная часть Бендер была освобождена. Защитники целостности заняли позиции на окраинах. Наш дом оказался в относительном тылу.
* * *
Правила поведения во время войны.
Не брать оружия. Жизнь дается человеку один раз и свыше, и только свыше ее могут отобрать.
Во время стрельбы не стоять у окон, в простреливаемых помещениях и вообще не стоять. Лучше жить лежа, чем умереть стоя.
По улицам не ходить. Хотя любая ходьба укрепляет здоровье, она укорачивает жизнь.
Но если вы все же решились выйти, держитесь ближе к домам. За каждого убитого снайперу платят 4 тысячи. Помните: в связи с инфляцией – наша жизнь стоит гораздо дороже!
На прогулку выходить до обеда, так как бойцы отдыхают после ночных баталий, а после обеда начинают резвиться, как бы предупреждая, что отдыхать должны мы.
Пить и есть надо меньше, чтобы постепенно отвыкать от еды и пережить не только войну, но и послевоенную голодуху.
Не болеть, не ломать рук и ног. Медицина у нас сейчас не только бесплатная, но и безрезультатная.
Не ссориться с соседями, продавщицами, случайными людьми. Помнить: неучтенное оружие стреляет так же хорошо, как и зарегистрированное.
Если во время обстрела вы находитесь дома, никуда не бегите, так как бежать все равно некуда: до президента бесполезно, до кладбища далеко, и просите бога, чтобы он сохранил вам жизнь.
Если доживете до перемирия, готовьтесь к новой войне, но уже с учетом опыта минувшей и вышеперечисленных правил.
* * *
В воскресенье утром мы с Марией решили выяснить обстановку и отправились в центр. Стрельба стихла, люди высыпали на улицы.
У двух девятиэтажек по Суворова догорали танк и бронетранспортер, подбитые накануне во время жарких баталий. Мальчишки с опаской приближались к черно-бурым остовам, пытаясь отыскать уцелевшие детали. Сломанные деревья, покореженный асфальт, сбитые столбы, выбитые стекла в домах и магазинах, пробоины в стенах домов, закопченные гильзы, беженцы с сумками, сетками, чемоданами, где ручейками, а где потоком, устремившиеся к мосту на Тирасполь, эта картина отныне стала характерна многие дни для всего города. То тут, то там кучковались гвардейцы, они с опаской поглядывали вверх на крыши домов, где затаились снайперы. Среди «кукушек» насчитывалось немало женщин из Прибалтики. Шутники утверждали, что дамам приглянулись мужики Приднестровья, вот они и приехали поохотиться за ними. Радио Тирасполя предупреждало: снайперы пользуются глушителями, следует быть бдительным.
На протяжении войны от рук наемных убийц погибло немало людей, не только военных, но и мирных жителей. Говорили, «кукушкам» платят не только в рублях, но и в валюте. За каждую жертву платили 3-4 тысячи рублей. Хотя, кто мог зафиксировать всех несчастных, оказавшихся на мушке кровожадных монстров. Для того, чтобы скрыть следы преступления, этим нелюдям нередко выдавались документы граждан России, чтобы заодно поссорить Тирасполь с Москвой.
Снайперы были коварны и изобретательны. Они целили в затылок старику и в сердце юноше. Однажды, шагая по городу, я вдруг услышал рядом щелчки пуль. Шарахнулся к стене дома, посмотрел по сторонам: какая-то женщина торопливо шла по другой стороне. Не знаю, слышала ли она выстрелы, но я долго не решался сделать ни шагу. Потом медленно двинулся вдоль стены, свернул за угол и дворами покинул опасное место. Подобных случаев было много.
Когда снайпер чувствует опасность, он меняет позицию. Устраивает на улице перекуры вместе с возмущенными жильцами, а затем поднмается в квартиру или на крышу и продолжает хладнокровно убивать. По программе «Останкино» показывали одного такого «умельца». Им оказался продавец из рыбного магазина.. Утром он продавал гражданам толстолобиков, а днем отбивал у самого себя клиентов.
В нашем районе несколько дней гвардейцы охотились за снайперами, которые вели безжалостный огонь. Гвардейцы стреляли снизу вверх, держа в страхе и напряжении жильцов последних этажей, «кукушки» целились с крыш, настигая своих жертв на земле. Их все-таки вычислили. Одну молодую женщину-кукушку убили в шахте лифта, где она схоронилась от возмездия, другую удалось схватить.
Когда она поняла, что гвардейцы не собираются делать ей комплименты и восхищаться ее меткой стрельбой, то в отчаянии закричала:
– Только не убивайте. У меня двое детей!
Как часто вспоминаем мы о детях лишь в последние минуты, когда уже ничем не в состоянии им помочь! Из многочисленных бесед с пострадавшими гражданами определился следующий сценарий охоты за «кукушкой». Когда выяснялось, что на крыше затаился злоумышленник, у дома собиралось несколько групп вооруженных гвардейцев. Они кричали, размахивали руками и, пригибаясь, бегали вокруг дома в поисках оптимальной позиции. Затем начинали стрельбу вверх, где, как им казалось, мог затаиться нарушитель. Падали стекла, хватались за головы обезумевшие жильцы, летали по квартирам пули. Но коварный снайпер маневрировал, заметая следы. А вместе с ним маневрировали и народные защитники, наводя ужас на ошалевших граждан. «Кукушек» отлавливали не сразу. Обычно за ними охотились долгие дни и ночи, доводили жильцов до полного отчаяния. Иногда случались казусы, реже ошибки. В центре города на бронетранспортере сидел молодой гвардеец и играл с автоматом. Неожиданно раздался выстрел, и юный стрелок пробил себе ногу.
– Снайпер! – завопил кто-то и за несколько секунд на многолюдной улице никого не осталось. Гвардейцы рассредоточились в поисках вероломного нарушителя.
А вот другая история, рассказанная мне знакомым.
«Меня не было дома – ходил к приятелю. Вернулся, сел у подъезда на скамейку, а сосед говорит: «Вроде к тебе пошли гвардейцы, они ищут снайпера». А я живу на девятом этаже. Бросился я к себе, с трудом поднялся, вижу у моей двери трое с автоматами, и стреляют вовсю. А дверь прочная, новая. Я кричу:
– Товарищи! Я свой! Не стреляйте! Там никого нет.
– Открывай! – требует один из них. – У тебя там снайпер. Его люди видели!
Открыл, впустил их. Ну, естественно, никого. После насчитал восемьдесят два выстрела. Вся мебель побита, одежда простреляна. Хорошо еще, что в квартире не было старой матери… Жизнь человека ничего не стоит.
* * *
Город был неузнаваем. Поваленные столбы, деревья, оборванные провода, осколки стекол, кучи гильз, у межшкольного комбината, воткнувшись носом в бордюр, новая раскуроченная «девятка». С нее сняли все, что снималось: колеса, части двигателя, внутренние детали. Вероятно, водитель по неопытности оставил ее на пару часов, и… обнаружил один остов. Чуть дальше, на перекрестке улиц Суворова и Лазо лежали, опрокинувшись на бок, два сгоревших грузовика, вернее, груда черно-бурого металлолома. Рядом – двуствольное орудие и гильзы, разбросанные на десятки метров. И два прикрытых трупа…
Люди с ужасом взирали на страшную картину. Не верилось, что цветущий город с тысячелетней историей можно так быстро превратить в руины. У исполкома – группа горожан. Здесь почти сутки велись ожесточенные бои, опоновцы в упор расстреливали здание, и теперь оно являло жалкий вид: пробитые, искореженные стены, пустые глазницы вместо оконных рам и непокоренный красный флаг на крыше. Мы походили по площади, послушали последние новости. Их было не много. Микрорайон «Ленинский» в руках опоновцев, на Первомайской идет перестрелка, в кинотеатре «ДРУЖБА» засели полицейские… На почтамте, в магазине «Дамское счастье», в Доме книги, в Ювелирном, Радиотоварах выбиты стекла, все разграблено… На площади появился трактор с прицепом. На борту прицепа белой краской выведено: «Перевозка людей запрещена!» А внутри три мужских трупа. Их начали снимать, фотографировать, а мы направились домой. Навстречу шел мужчина с пачками макарон и муки.
– Магазины уже открыты? – спросил я его.
– Они открыты со вчерашнего дня. Круглосуточно. Народ берет все, что осталось после опоновцев: крупу, соль, спички.
– За деньги?
– Да нет. Какие деньги… Магазин разграблен. Каждый хватает, что может.
– Но это же мародерство! Почему мы воруем свое?
– Чтоб врагу не досталось… – Он ушел, довольный своим остроумием, а мне стало грустно. Вот она, человеческая суть, во всем ее величии!
У девятиэтажки собралась толпа. Люди смотрели вверх. Несколько мужчин с крыши тушили пожар в квартире верхнего этажа. Однако пламя продолжало бушевать, пожирая все на своем пути, и пытаясь вырваться из тесных железобетонных стен.
– За снайпером гонялись, – пояснил мне худощавый очкарик. – В результате обстрела квартира и загорелась.
Не успели мы войти к себе, как позвонила Люба. Она сообщила последние новости. На «Солнечном» взорвался снаряд. Погибло много людей, находившихся на улице. Тирасполь перекрыл Молдове газ, в Кишиневе на площади собралась толпа фронтистов, скандировала: «Долой 14-ю армию! Позор России!» А руководство Молдовы заявило, что снесет Бендеры с лица земли, если придется город оставить. Шестеро волонтеров вошли в подъезд дома, сбросили с себя форму, попросили у жильцов одежду и убежали в Кишинев. За два дня в городе погибло более 200 мирных жителей, около 300 ранено…
Новости удручали. Мертвых не успевали хоронить, нависла угроза эпидемии, поэтому решили трупы закапывать там, где люди погибали: вдоль дорог, в палисадниках, в случайных оврагах, чтобы после войны всех перезахоронить…
В Приднестровье с 21 по 23 июня объявлен траур. По центральному телевидению выступил зампредисполкома Харченко и заявил, что в Бендерах устроили геноцид против собственного народа.
Погиб наш приятель Вова Шафир. Ему было за тридцать. Он имел жену, детей и вызов в Канаду. По одной версии Вовка возвращался из гаража и встретился с танками противника. По другой – он пытался эти танки подбить. Его похоронили в палисаднике собственного дома.
Последние новости я узнал от соседей и сообщил их Любе. Она была в отчаянии, не знала, как поступить, куда бежать, на что рассчитывать.
– Я не могу оставить престарелых родителей, квартиру, вещи… Мы всю жизнь на них вкалывали, – жаловалась она. – И оставаться опасно. В любой момент могут нас здесь накрыть бомбой…
Что я ей мог посоветовать, если сам находился в таком же положении? Оставалось только надеяться и ждать…
Снова возобновилась стрельба. Она то приближалась, то отдалялась, и тогда мы облегченно вздыхали… Но вскоре все повторялось. Это был настоящий кошмар, страшный сон, который не прекращался уже третьи сутки. Снегур утверждал в Бендерах права человека, Смирнов отстаивал свободу и независимость, а мы, грешные люди, за все это расплачивались инфарктами, нервами, жизнями. Наша сногсшибательная демократия действовала в полную силу, насаждая новое мышление и право каждого человека на смерть в собственном доме.
Мы лежали в коридоре и считали пули, которые щелкали вокруг окна.
– Одна, вторая, пятая… А ведь пуля стоит около двадцати рублей, – говорю я Марии. – Представляешь, сколько бы у нас было денег, если бы нам дали хотя бы половину стоимости тех выстрелов, которые звучат здесь.
Телефонный звонок. Осторожно переношу телефон в коридор. – Слушаю вас.
– Коля, это я, – доносится голос Гришки. – Что ты делаешь?
– Что я могу делать? Трясусь от страха и прошу бога, чтобы скорее все кончилось.
– Тут такое дело. Один молдаванин, мой сосед, спрашивает, почему Снегур убивает живых людей? Мы же всегда жили в мире.
– Другое время твой сосед не нашел? Он что, хочет Снегуру предъявить ультиматум?
– Не… Наоборот, он за Снегура…
– Тогда объясни ему, что президент хочет, чтобы живые люди стали мертвыми. А потому действует по принципу: бей своих, чтоб чужие боялись.
– Коля, я серьезно.
– Думаешь, когда кругом летят пули, у меня есть желание шутить? Ты потушил кресло?
– Да… Оно сгорело…
– Больше ничего не сгорело?
– Ничего. Только стул, стол, и телевизор…
– А что осталось?
– Кажется, шкаф, но он тоже наполовину обгорел.
– Но вещи хоть какие-то остались?
– Не знаю… Я не проверял…
– Отнеси к маме. Здесь они будут в безопасности.
– Коля, я уже два дня не кушал. Купи мне кефир.
Он действительно находился в глубоком маразме
– Гришка, какой кефир? Все магазины закрыты. Кругом стреляют. Сейчас нас всех так закефирят, что останется одна простокваша. У тебя что, ничего нет, ни хлеба, ни консервов?
– Откуда? Я же не знал, что будет война.
Я попытался его утешить.
– Гришка, тебе известно, сколько человек может жить без еды?
– Нет.
– Много дней, даже месяц.
– Какой человек? Ты его знаешь?
– Любой… Если захочет…
– Ай, оставь… Я уже давно не человек… Я кушать хочу…
Он на самом деле ничего не соображал.
– У тебя вода есть?
– В кране течет.
– Набери ее побольше, расставь на всякий случай в разных местах, мы тоже так сделали, и выпей поллитра, чтобы вырабатывался желудочный сок. А утром что-нибудь сообразим… Понял? А своему соседу скажи, чтобы он молился, это отвлекает…
– Бедный старик, – сказал я Марии. – Для полного счастья ему еще войны не хватает. Вот оно, светлое будущее, к которому мы так усиленно стремились и не заметили, как его проскочили!
– Действительно, – вздыхает Мария, – когда-то колбаса стоила трешку, а сейчас тянет на сотню, а за нашу жизнь не дадут и гроша.
– Самый дешевый товар в эпоху зрелой демократии, национального суверенитета и всеобщего маразма.
Стрельба снова усилилась.
– Тебе лучше спуститься к маме, – предложил я. – Да и ребенку будет
спокойней. А я останусь на случай пожара…
Около девяти вечера появился свет. На радостях я включил телевизор. Из Останкино передавали концерт. Пели Отиева, Киркоров, Пресняков. За экраном был другой мир, другая жизнь… Удивительно, что люди могут так спокойно петь, смотреть, разговаривать, когда где-то рядом рвутся бомбы и в любую минуту человека может разорвать на части, как это вчера случилось с нашим соседом, когда снаряд, пробив крышу дома, оторвал ему голову…
Музыка раздражала, казалась глупой и неуместной, а люди – сытыми, равнодушными, бессердечными… Я выключил телевизор. Яркое багровое солнце застыло над горизонтом. Оно слепило и как бы предупреждало, что принадлежит всему человечеству, а не одному господину Косташу и его хунвейбинам.
Над сгоревшей заправкой, заводом «Электроаппаратура» поднимался легкий дым. Если накануне он был черный, зловещий, то сейчас приобрел совершенно легкомысленный оттенок, словно это был не след ужасного пепелища, а дымок хорошо истопленной сауны.
Что ночь грядущая нам готовит? Доживем ли мы до понедельника, 22 июня?
Полночь. Город погружен во мрак. И только изредка в огромном темном пространстве засветится огонек, но тут же пропадет… Враг использует любой повод, чтобы обрушить на город шквал огня… Казалось, все вокруг вымерло… Но люди не спали… Они жили в напряженном ожидании непредсказуемого будущего и хотели верить в лучшее.
Позвонил Леонид. Он был краток, как диктор телевидения, так как торопился отправить двух своих старух преклонного возраста, мать и тещу, в убежище…
– Коля, мне сейчас сказали, что ожидается химическая атака. Приготовь мокрую тряпку и в случае чего, закрой ею лицо…
Для полного счастья нам только химической атаки не хватало. Избранный народом президент делал все возможное, чтобы освободить этот народ от нелегкого бремени жизни.
Я позвонил своим женщинам и объяснил Марии, что нас ожидает. Она восприняла новость спокойно, заявив, что вряд ли это случится.
– Никто не думал, что и Бендеры превратят в руины, – возразил я, – а его еще грозятся стереть с лица земли… И предупредите Гришку…
К счастью, информация оказалась ложной. Очевидно, решили, что на нас не истратили всех пуль и снарядов…
Ночь прошла относительно спокойно, хотя у меня начал дергаться правый глаз и заныло в животе. Очевидно, глаз дергался на нервной почве, а рези в животе вызваны животным страхом во время стрельбы.
К утру, перестрелка угасла. Город жил в напряженном ожидании очередных жертв и разрушений.
От Юли до сих пор известий не было. Рассказывали, что в Ленинском микрорайоне зверствуют опоновцы, убивают, грабят, насилуют…
Мария сходила с ума и все порывалась туда пойти…
– К ним нельзя, – отговаривал я. – Всюду снайперы, стрельба, сотни жертв. Надо еще немного подождать… Дочь сообразит, как поступить…
Я едва ее удерживал, хотя и сам страшно волновался…
Сегодня начал работу парламент Молдовы. Казалось, в такой трагической ситуации, нет ничего важнее, чем остановить войну… Но… депутаты говорили, о чем угодно: о независимости Молдовы, агрессии 14 армии, о своих взглядах на жизнь… И только судьба избирателей была им глубоко безразлична… Оно и понятно, в них не стреляли, а многим война даже помогла удержаться в своих креслах. Что им чужая кровь? Людские страдания? У народных избранников были свои заботы…
Зловещий вой сирены, долгий, пронзительный, с перекатами под барабанную дробь автоматов, перестук пулеметов, грохот снарядов. Он наводил ужас и сковывал сознание. Кровь стыла в жилах. Стреляли со всех сторон: из центра, с «Ленинского», с Варницы… Очевидно, наши доблестные парламентарии решили закрепить блистательные речи на сессии не менее блистательными победами над мирными жителями, еще раз продемонстрировав миру, что там, где не могут думать, просто стреляют…
Все смешалось на нашей грешной земле: здравый смысл, логика – ушли на второй план, подняв на щит убогие амбиции, напыщенную глупость, воинственное невежество, искусно закамуфлированные лозунги национального возрождения и борьбы за суверенитет. В городе много инфарктов. Больным никто не в силах помочь. «Скорая» обстреливается. Люди умирают от страха и переживаний. Пожары тушить некому. Несколько раз пожарные машины подвергались нападению, среди пожарников имеются убитые, теперь они не выезжают на вызова. У матери в любой момент может подняться давление и наступить гипертонический криз. В такие минуты я ей бессилен помочь, нужна медицинская помощь…
Я только просил господа, чтобы она продержалась. Снова погас свет. Не было ни воды, ни газа. Радио не работало. Говорят, Снегур послал в ООН протест на 14-ю армию, которая мешала ему превратить Приднестровье в груду развалин, установить здесь, наконец, конституционный порядок.
Около восьми вечера снова раздался душераздирающий вой сирены.
– Воздушная тревога! – сказал я, не зная, что предпринимать.
– Нам идти некуда, – вздохнула Мария, занимая место в коридоре.
Неожиданно послышался гул самолетов.
– Смотри-ка, – удивился я, – Тирасполь решил защитить наш город?
В этот момент раздался пронзительный свист, и что-то разорвалось со страшным грохотом. Стены зашатались, как при землетрясении, стекла задребезжали, и внутри все оборвалось.
– Бомбы! – закричал я. – Они нас бомбят… Надо бежать на улицу…
Я лежал на полу, пытаясь подняться, но тут раздался второй взрыв, и мне показалось, что дом разваливается на части… Несколько минут мы приходили в себя. Война приобретала непредсказуемые формы… Очевидно, Снегур действительно решил стереть нас с лица земли…
Мы вышли на улицу… У подъезда стояли люди. Они рассказали, что мост бомбили два МИГа, но бомбы упали в Парканах, и налет может повториться. Необходимо идти в подвал магазина, который открыли.
Мы торопливо поднялись к себе, взяли две сумки и спустились к маме.
– Быстро собирайся, – предупредил я ее. – Возьми самое необходимое, деньги, документы, мы идем в подвал.
– Боже мой! Что ты от меня хочешь, – запричитала мама. – Я не могу так быстро. У меня руки дрожат. Я сейчас упаду в обморок.
– Упадешь в подвале. Сейчас повторится налет. От дома останется яма.
– Какая яма? Что ты меня пугаешь? Позвони Грише, он, наверно, лежит в туалете. Я такого еще не видела, чтоб стреляли в простых людей… Я пережила эвакуацию, но там такого не было… Куда ты меня ведешь? Я не хочу никуда идти…
– Ма, давай бекицер, лозыхуп, – когда я с ней говорю по-еврейски, она меня лучше понимает. – Собирайся быстрей, я пока позвоню Гришке…
На мой звонок никто не ответил…
– Он, наверно, лежит в туалете соседа. Там ему веселей…
Вскоре мы уже спешили к подвалу с сумками, сухарями, водой и смутной надеждой на лучшие времена.
В подвале, сыром, неуютном, совершенно не приспособленном для людей, кто-то расположился на раскладушке, кто-то на стуле, кто-то на
досках. Я нашел в каком-то углу деревянные ящики и, усевшись на них, мы, наконец, облегченно вздохнули. Минут через пятнадцать погас свет, и мы оказались в кромешной темноте. Я достал из сумки фонарик… В этом подвале хорошо жилось только крысам, не хватало еще, чтобы они на нас напали…
Люди все прибывали, однако мы достаточно быстро осознали, что в темном, сыром помещении, напоминавшем Одесские катакомбы, мы продержимся недолго… К одиннадцати ночи стали расходиться.
– Надо и нам собираться, – предупредила пожилая женщина. – Подвал открыт, в любую минуту сюда могут прийти мародеры и всех перестрелять. Так уже случалось.
Оказаться во власти мародеров было так же неприятно, как и попасть под бомбы… Но ночью, очевидно, налет не повторится. Мы взяли сумки и направились к выходу. Мы передвигались в зловещей темноте, опасаясь каждую минуту напороться на солдат и быть обстрелянными… Нас могли принять за мародеров, нарушителей, диверсантов и расстрелять в упор… Во время войны и комендантского часа наши жизни ничего не стоили.
– Ма, ты можешь быстрее? – недовольно проговорил я, так как она едва передвигала ногами и больше топталась на месте.
– Как я могу быстрее? – разорвал ночную тишину ее недовольный голос. – Я и так еле жива. Я сейчас упаду и больше не встану.
– Ма, упадешь дома на кровать и, пожалуйста, потише, – зашипел я. – Нас сейчас всех перестреляют.
– А что я сказала? Кто нас перестреляет? Мы никому ничего плохого не сделали…
Зря я затеял разговор. Теперь ее не остановить…
– Куда вы так бежите? У нас что, нет времени? Мы, что, не успеем?
– Ма, помолчи… Я тебя очень прошу… Дома поговорим…
К счастью, мы уже приблизились к своему подъезду. Мария с дочкой остались у матери, а я поднялся к себе в квартиру.
* * *
Темная бездонная ночь была пугающе тихой. Не лаяли собаки, не горланили алконавты, не тарахтели машины, ничто не нарушало девственной тишины, только редкие огоньки в окнах перемигивались с желтыми фонарями на горизонте…
Кажется, я уснул. Сквозь тяжелый сон слышал я долгую стрельбу, а когда со всех сторон начало бухать и ухать, заходили стены и разлетались стекла, еще не соображая, что происходит, я почти автоматически сполз с кровати и, пробравшись на четвереньках в коридор, начал торопливо одеваться. Дыхание перехватило, сердце остановилось… Мимо окон с огромной скоростью и невероятной мощью – эту мощь я ощущал каждой клеточкой своего тела – неслись огненные смерчи, и не было им конца. Они летели в несколько рядов и казались так близко, что стоило протянуть руку и останешься без нее. Страшной разрушительной силой обладали эти пылающие монстры… Отклонись они на миллиметр, и от моей квартиры остались бы одни обгоревшие головешки… Боже! Когда они, наконец, пролетят? Куда они летят? Кто их пускает? Судя по направлению, они должны окончательно разрушить центр города.
Кажется, и на этот раз пронесло, хотя я и был в предынфарктном состоянии, а на голове появилось немало седых волос.
Я выглянул в окно. Вдали слышались отчаянные крики:
– Не стреляйте!... Мы свои… Не стреляйте…
Такой лобовой атаки мне еще не доводилось пережить.
А на следующее утро в городе только и говорили о том, что ночью гвардейцы обстреляли ополченцев, которые выходили к мосту и не предупредили своих. В результате трагической ошибки погибло более тридцати человек… Подобные несогласованные действия встречались и прежде, но столько бессмысленных жертв не было еще никогда.
* * *
Юля и Вадим явились утром, на шестой день войны. В руках они держали сумки.
– Мы не смогли прийти раньше, – рассказывала Юля, – все время стреляли, не было никакой возможности.
Мы долго обменивались впечатлениями, строили планы на будущее.
– Мы едем в Саратов к родителям, – заявил Вадим, – остановимся в Москве, обойдем все посольства, но добьемся статуса беженца.
– Хотите уехать? – удивился я. – Оставить работу, квартиру, нас? Может, еще все стабилизируется.
– Здесь уже никогда ничего не стабилизируется, – вздохнула Юля.
– Неужели вы не понимаете, этот край обречен.
– Господи, куда вы поедете? – не хотела верить Мария. – Вас нигде никто не ждет. Здесь ваши корни… Вы тут родились…
– Мама, пойми, эти корни давно подрубили. Молдовой руководят недалекие люди, они сами все потеряют, но и здесь жизни не будет. Они не успокоятся, пока не превратят республику в братскую могилу.
– Я так не думаю, – возразил я. – В Молдове есть и трезвые силы.
– Ах, оставь… Ты себя обманываешь, – не соглашалась дочка. – Сколько еще надо жертв, чтобы вы поняли, эта страна не имеет перспектив, она обречена… А нам надоело воевать, бороться, умирать неизвестно из-за чего… Мы устроимся и позовем вас…
– Честно говоря, я не знаю, смогу ли уехать отсюда. – Я не возражал против их отъезда. В конце концов они – взрослые люди, и сами должны решать свою судьбу, но было больно, что сейчас мы расстанемся и неизвестно когда встретимся… Не о таком будущем мы мечтали…
Спустя два часа мы уже стояли у моста в ожидании автобуса на Тирасполь… Отсюда тянулись беженцы, за минувшие дни их уже было десятки тысяч… Еще через полчаса подошел автобус, и наши дети уехали.
* * *
Противостояние усиливалось. Стрельба не прекращалась. Разные слухи, одни тревожнее других, заполонили город. Кишинев подтягивает войска и технику, собирается штурмовать Бендеры, гвардейцы хотят оставить свои позиции, ожидается химическая атака… Каждую ночь люди со страхом ложились спать, не зная, доживут ли до утра.
С крыш высотных зданий снайпера безжалостно расстреливали людей.
До обеда горожане выходили на улицу, выстаивая длинные очереди за хлебом и молоком.
В центре у исполкома появились корреспонденты центральных и зарубежных газет. Они обещали, что трагедия в Бендерах станет известна всему миру. Пенсионеры собирались у здания горсобеса, чтобы получить в счет пенсии 500 рублей. Горожанам катастрофически не хватало денег.
Иногда привозили гуманитарную помощь: хлеб, муку… В первую очередь отпускали детям и инвалидам.
Бендеры стали городом женщин в черном. Людское горе не имело границ.
Мы не могли ни спать, ни есть. Казалось, мозги расплавились и невозможно ничего делать… Постоянные обстрелы держали в страхе, лишали перспективы…
Многие не выдерживали и уезжали. Страшные дни и ночи войны в Бендерах превратились в долгий и жуткий кошмар, из которого никто не видел выхода.
В городе действовали мародеры. Их не останавливал даже приказ коменданта: расстреливать бандитов на месте…
21 июня в Москве Снегур подписал договор с Ельциным о перемирии в Приднестровье. Отдельно оговаривалось, что в случае изменения статуса Молдовы, Приднестровье имеет право самостоятельно решать свою судьбу.
Еще один, который уже по счету договор! Мы уже ни во что не верили, но вдруг? Может быть, на этот раз все-таки получится? И прекратится бессмысленная бойня… игра в «Зарницу», где вместо игрушечного оружия взрослые дяди стреляли настоящими пулями и убивали друг друга по-настоящему.
Только по предварительным подсчетам в Бендерах за время боевых действий погибло около пятисот мирных жителей, несколько тысяч получили ранения, разрушена значительная часть жилого фонда, на восстановление которого потребуется до девяти миллиардов рублей…
Господи! Наступит ли когда-нибудь на нашей грешной земле мир и спокойствие?!
