Мой Высоцкий Владимир Кетов Два слова от автора.
Работа эта названа «Мой Высоцкий» – потому, что у Высоцкого каждый находит и будет находить что-то свое; и именно о моем восприятии – прежде всего ПОЭТА Высоцкого – я и хочу сейчас поговорить.
Включает работа три части:
стихотворение «Памяти Поэта», которое я написал в 2007 году;
статью (или эссе, кому уж как нравится), первая половина которой была мной написана в 2001-м, а вторая – только что,
и, наконец, главное, ради чего все это затевалось:
стихотворения Владимира Высоцкого с комментариями, которые я позволил себе к ним сделать; позволил по той же причине, по которой назвал так всю работу – потому что это МОЙ ВЫСОЦКИЙ, такой, каким я его понимаю и люблю.
Памяти Поэта
Как закончится стезя,
Коль не в Лету –
Появляются друзья
У Поэта.
Рассекречен псевдоним,
Раскавычен,
Каждый был все годы с Ним
Закадычен.
Каждый Музою стоял
За плечами,
И за это бит бывал,
Обличаем.
Чтоб не шел Поэт один –
Страшно, ночь ведь! –
Каждый смело выходил
С Ним на площадь.
Скрежетала щеколда
Озарений,
Каждый знал уже тогда,
Что Он – Гений.
А когда галдел хамеж
Стадной сворой,
Каждый был Ему надеж-
ной опорой.
Каждый стадо уличал
В шельмованьи,
И никто не поучал
В рифмованьи.
И никто не соблазнял
Властью, златом,
И никто не называл
Меньшим братом.
И никто не продавал
За полушку,
И никто не прижимал
К рту подушку.
И доносов на Него
Не писали,
И поэзию Его
Понимали.
Был Поэт желанный гость
И нелепость,
Что ему не дожилось,
Не допелось.
Нынче что ж и не почтить
Парой статуй.
Нынче можно все почти
– На, печатай!
И стоит теперь Поэтова
Статуя,
Усмехаясь на все это,
Досадуя.
В Лету взмахом бы весла...
Только это
Не зависит от жела-
нья Поэта.
август 2006 – 25 января 2007
«Читательское заблуждение» длиною в вечность (Мнение автора не всегда совпадает с мнением редакции, но всегда совпадает с его собственным)
28 января 1983 года именем Владимира Высоцкого
названа малая планета Солнечной системы N 2374.
Я помню, как летом 1964-го встретил во дворе тихо заплаканную девочку Любу. Я знал ее хорошо; ей было 13, и зря она не плакала.
– Что с тобой? – спросил я.
– Умер Маршак.
Так я впервые узнал – не из книжек, из жизни, – что можно плакать по не знакомому лично человеку. Что читатель может плакать по своему писателю.
И когда 35 лет спустя, в 99-м, мой знакомый сказал, что у него в день смерти Высоцкого было такое чувство, будто он потерял близкого человека – я уже хорошо знал, что это не просто фигура речи. В тот день близкого человека потеряли миллионы людей.
Писатели, в отличие от большинства обыкновенных людей, имеют счастливую возможность оставаться не только в наших воспоминаниях. Они остаются с нами своими книгами. Высоцкого мы можем еще и слышать. Его фантастический голос слушает уже третье, если не четвертое поколение. Та самая «толпа», как презрительно именовали снобы своих несостоявшихся читателей, когда те не понимали и не принимали их претенциозных изысков, – та самая «толпа», слушая Высоцкого, вдруг распадалась не просто на отдельных слушателей, но – на личности! Каждый находил в песнях Высоцкого что-то свое, адресованное лично ему, то, что ему самому хотелось сказать, или услышать, или подумать. Это при том, что Высоцкий всегда оставался самим собой и никогда не подлаживался под слушателей.
В свое время у нас в Питере было принято на работе в день рождения баловать сослуживцев тортом. Был, помню, такой период, когда дни рождения у нас в отделе пошли косяком. И мы чуть не каждый третий день ели торты. К концу месяца смотреть на них уже стало трудновато. И отказаться невозможно – традиция, да и человек старался, в очереди стоял... И вот в разгар этого тихого кремового безумия мой приятель принес обыкновенный торт – и к нему две баночки шпротов. Успех этого эксперимента превзошел все ожидания. Две маленькие баночки – и к нам вернулись утраченные, казалось, вкусовые ощущения. Мы вновь стали ощущать себя живыми людьми.
Что-то похожее произошло с явлением Высоцкого. В то время, когда в литературе в соответствии с указаниями «руководящей и направляющей» после короткой «оттепели» вновь стали торжествовать благополучные кремово-приторные (кремлевско-приторные?) «шедевры соцреализма», вдруг появились эти удивительные песни, написанные нормальным человеческим языком, о нормальных вещах, да еще сделанные такими потрясающими стихами и спетые с такой силой и яростью и таким удивительным, сорванным, на пределе, голосом... И вся страна слушала то, что не прошло никакой цензуры, не было утверждено Главлитом и разрешено к тиражированию. Мы сами переписывали и передавали друг другу эти пленки.
Высоцкий был фактически одинок в авторской песне (кстати, этот термин впервые употреблен именно им). Кроме Александра Галича, поэта, пожалуй, такой же потрясающей силы, как и Высоцкий, но более узкого диапазона и в силу обстоятельств – известного в более узком кругу, никто не стоит с ним рядом – не по силе таланта, тут вообще гигантская пропасть, но прежде всего по тематике. Невозможно представить себе Высоцкого распевающим на фестивале бардовской песни туристские или романтико-лирические песенки. Оно, конечно, неплохо иногда, но посвятить таким песенкам всю жизнь, когда страна задыхается...
«Гений враждебен не толпе, а посредственности», – писал Довлатов. К Высоцкому это применимо в полной мере. Ему, не имеющему званий, премий, открытого эфира, возможности печатать свои стихи, – болезненно завидовали. Завидовали те самые посредственности, у которых все перечисленное было в избытке. Оно и понятно: пробиваешься наверх который десяток лет, вылизал уже столько начальственных задниц, звания вроде появляются – а читать тебе не хотят, и никакое начальство не в состоянии заставить читателя хотя бы дочитать твое стихотворение до конца (помните?.. «..и никакие связи не помогут сделать ногу маленькой, а сердце – большим»). И вдруг появляется какой-то молодой выскочка, и никому ничего не лижет, и не печатают его, а он хрипит и поет таким голосом такие стихи, что понимаешь, как у Булгакова, «что ничего в твоей жизни исправить нельзя, а можно только забыть». И сам со всей страной слушаешь его с морозом по коже и с тем же морозом понимаешь, что тебе и вполовину так не написать никогда. Ну как такое стерпеть и как на себя-то обратить внимание? Значит, надо его грязью облить. Рядом с его именем и твое заметят, а ему, может, хоть больно сделаешь.
И те, кто что-то мог, но до его уровня не дотягивал, тоже не удерживались («меньшого потеряли брата»). Разве ж признать, что он выше всех оказался? В их-то поэтической вотчине?
Когда травили Александра Галича – стали запрещать его пьесы. И. Грекова, автор рассказа, по которому Галич совместно с ней создал пьесу, пошла по инстанциям выяснять – почему пьеса запрещена. «Пьеса слабая, не пользуется зрительским интересом», – сказали в инстанции. «А как же до последнего дня было не достать на нее билетов?» – удивилась Грекова. «Зрительское заблуждение», – ответили ей. Злорадно, наверное, ухмыляясь про себя. Так же, наверно, ухмылялись эти нравственно убогие в августе 80-го, когда объявляли выговор фотографу и директору фотоателье, мимо которого прошла толпа, провожающая поэта в последний путь – за выставленный в витрине портрет Высоцкого в траурной рамке. Да зачтется и директору и фотографу этот поступок на небесах...
Ах, как хотелось этим, устами первого секретаря СП Г. Маркова объявившим «дарахохо» Леонида Ильича первым писателем страны, убедить всех и самих себя в том, что случай Высоцкого – тоже заблуждение. Как уж они старались. И сейчас стараются. Не знаю, сколько уж найдется на всю страну... как бы это выразиться покорректнее... хм... – оригиналов, вот!.. читающих сейчас «Целину» или «Малую землю». Вдруг целых два? Или даже – страшно подумать – три?! Не заблуждающихся. Зато знаю, что слушательское и читательское «заблуждение» по поводу Высоцкого не только не рассеялось, но и вовлекает в себя каждое новое поколение. Несмотря на все принимаемые меры. На подташнивающий елей, которым официоз в каждую годовщину пытается залить образ поэта (не мытьем, так катаньем). На активное тиражирование на официальных каналах (а других давно уже нет) крайне небольшого количества одних и тех же, не всегда самых лучших, песен и самых неинтересных исполнений и старательное избегание песен острых, сильных, глубоких и поэтически безупречных. На вакханалию сплетен в самых мерзких традициях «желтой» прессы. А Высоцкого все равно слушают и ЧИТАЮТ. Уж сколько вышло книг с его стихами – не только дисков с песнями, именно книг и именно со стихами, – а все выходят и распродаются новые. И вот это и есть самое главное.
«Заблуждающийся» читатель давно понял, что Высоцкий – поэт милостью божьей. И как бы ни крутились критики, филологи, поэты – но на самом деле – и все это знают – решают-то не они. Кому из ушедших ОСТАТЬСЯ в Истории – решают время и читатель. Так, как оно, время, и он, читатель, уже решили в отношении Булгакова. Довлатова. Имена которых с опаской, исподволь, но тоже треплют сейчас со скрытой ненавистью те, кому в Историю не светит. Те, кто на талант, по меткому выражению Самуила Лурье, реагируют как клопы на формулу карбофоса...
Реагируют они, конечно, не зря. Признавать Брежнева и других «литераторов» того же уровня безопасно и даже выгодно. Но признать поэтом Высоцкого – значит признать еще две вещи: свое позорное конформистское поведение в те годы и – главное! – читатель начнет понимать, что такое настоящие стихи. И тогда им – хана.
Впрочем, читатель уже понимает. А История уже сделала свой выбор.
Я представляю себе, как через 30, или 50, или 100 лет незнакомый мне юноша поставит CD или что там у них будет, нажмет на клавишу – и ему откроется удивительный мир планеты 2374.
И я немного завидую ему.
Стихотворения Владимира Высоцкого
Полководец с шеею короткой
Должен быть в любые времена,
Чтобы грудь – почти от подбородка,
От затылка прямо чтоб спина.
......
Это начало «Баллады о короткой шее». Взгляните – какое убийственно точное, с минимумом слов, с идеально выдержанной стихотворной формой описание. Словно художник сделал два мастерских мазка – и вот он, портрет. То самое неназойливое, не бросающееся в глаза мастерство, цель которого – не выпятить себя, а достигнуть максимального художественного эффекта, мастерство настолько органичное, что мы порой и не замечаем его. О котором Корней Чуковский, прочитав стихи Галича, сказал: «С каким мастерством строит поэт свои баллады – так, что и мастерства никакого не видать!»
В этом – весь лучший Высоцкий. Он всегда стремился – и преуспел в этом – к достижению максимальной глубины и выразительности минимумом слов. Но уж зато слов – единственно возможных в данном конкретном случае. Не знаю другого поэта, к которому более подходило бы определение «Поэзия – это лучшие слова в лучшем порядке».
Высоцкий никак не был камерным лириком. Но уж если брался за тему любви... Посмотрите, с какой силой чувств он делал это и какие потрясающие, глубинные, находил образы:
Владимир Высоцкий. «Баллада о любви»
Когда вода Всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На берег тихо выбралась Любовь
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было сорок сороков.
И чудаки еще такие есть –
Вдыхают полной грудью эту смесь
И ни наград не ждут, ни наказанья,
И, думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же неровного дыханья...
Только чувству, словно кораблю,
Долго оставаться на плаву,
Прежде чем узнать, что "я люблю" –
То же, что "дышу" или "живу"!
И вдоволь будет странствий и скитаний,
Страна Любви – великая страна!
И с рыцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она,
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить
Любой ценой – и жизнью бы рискнули, –
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули...
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что, если не любил,
Значит, и не жил, и не дышал!
Но многих, захлебнувшихся любовью,
Не докричишься, сколько ни зови...
Им счет ведут молва и пустословье,
Но этот счет замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибшим от невиданной любви...
Их голосам дано сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья...
Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву!
Я дышу – и значит, я люблю!
Я люблю – и, значит, я живу!
Я поначалу-то разбежался, пообещал комментарии к стихам, а теперь понимаю – они будут к явлению, а к самим стихам их будет мало. Имеющий глаза – да видит. Зачем ему пояснения? Он все чувствует сам, для этого и работал автор. Ну, а кто не видит – так что ж им объяснишь?.. Им больше нравится размазанная по тарелке словесная каша.
В современной поэзии вообще два направления. Одни считают, что задача поэзии – опутать читателя паутиной слов, желательно малопонятных и загадочных в своих сочетаниях, проимитировать тайну, намекая на то, что автор – носитель (практически единственный) особой истины, до которой читателю еще расти и расти. Попробуй тут сознайся, что ты ничего не понимаешь... Сразу тебя вытолкнут на обочину, к быдлу. А так хочется быть с элитой, для которой такие стихи пишутся и которая так зорко и во всех подробностях видит новое платье короля...
Это направление, естественно, превалирует. Так писать гораздо легче, проще, быстрее; замазанная лишними и пустыми словами несостоятельность автора, как техническая, так и смысловая, эмоциональная, при этом методе куда менее заметна. Потому и имя пишущим так – легион. И базу теоретическую, зная свои слабости, они себе тщательно готовят. Загляните – сколько в Интернете статей, доказывающих, например, что писать нерифмованные стихи куда труднее, чем рифмованные. Ну, ясное дело...
Куда менее многочисленно другое направление, продолжающее традиции Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Маршака, Галича и – все-таки многих – других. Направление, в котором главной целью творчества является не самовыражение, а попытка с помощью единственного инструмента писателя – слова – создать то, что Довлатов называл «второй реальностью». И воздействуют эти стихи парадоксальным образом именно тем, что находится между словами – как раз за счет мастерского обращения с их необходимым минимумом. Высоцкий был не только ярким представителем этого направления – он внес туда столько нового, уникального, что может считаться его вторым создателем.
Посмотрите, пощупайте эту невидимую материю, которая физически в стихотворении в виде слов и букв не присутствует, но возникает и воздействует только за счет работы со словом...
Владимир Высоцкий. «Памятник»
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в обычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным, –
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес.
Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту.
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента –
Только судорога по хребту.
Я хвалится косою саженью –
Нате, смерьте!
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти.
Но в привычные рамки я всажен –
На спор вбили,
А косую неровную сажень
Распрямили.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей,
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец.
Подойти ко мне с меркой обычной –
Опасались.
Но по снятии мерки посмертной –
Тут же, в ванной, –
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной.
А потом, по прошествии года,
Как венец моего исправленья –
Крепко сбитый, литой монумент,
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье, –
Под мое – с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась,
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет.
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывало упрятан, –
Все там будем!
Я орал в то же время кастратом
В уши людям!
Саван сдернули – как я обужен! –
Нате, смерьте!
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!
Командора шаги злы и гулки.
Я решил, как во времени оном –
Не пройтись ли по плитам, звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Накренился я – гол, безобразен, –
Но и падая, вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я: "Похоже – живой!"
И паденье меня и согнуло
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла.
Не сумел я, как было угодно, –
Шито-крыто.
Я из жизни ушел принародно.
Из гранита.
Поэзия – совершенно особая литературная материя, в которой именно форма, то есть размер (включая и правильный, то есть соответствующий эмоциональной и смысловой нагрузке стихотворения, выбор размера), рифма и построение строфы играют огромную роль, воздействуя на восприятие ничуть не меньше, чем содержание; своего рода случай перехода количества в качество.
Этим инструментом Высоцкий владел в совершенстве.
Командора шаги злы и гулки.
Я решил, как во времени оном –
Не пройтись ли, по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Вы не слышите этого грохочущего эха, особенно грозного на слове «шарахнулись»? Вы не видите того же потрясающего эффекта единственно верного художественного мазка в этих осыпавшихся камнях? У меня каждый раз, когда я читаю это стихотворение, настоящий мороз по коже... Правда, его нельзя пробегать глазами, как мы привычно делаем со многими стихами иных авторов. Его нужно читать от начала и до конца.
Вот еще один пример мастерского использования образов и принципа художнической кисти для создания зримого впечатления:
Владимир Высоцкий. «Шторм»
Штормит весь вечер, и пока
Заплаты пенные латают
Разорванные швы песка –
Я наблюдаю свысока,
Как волны головы ломают.
И я сочувствую слегка
Погибшим им – издалека.
Я слышу хрип, и смертный стон,
И ярость, что не уцелели, –
Ещё бы – взять такой разгон,
Набраться сил, пробить заслон –
И голову сломать у цели!..
И я сочувствую слегка
Погибшим им — издалека.
Ах, гривы белые судьбы!
Пред смертью словно хорошея,
По зову боевой трубы
Взлетают волны на дыбы,
Ломая выгнутые шеи.
И мы сочувствуем слегка
Погибшим им – издалека.
А ветер снова в гребни бьёт
И гривы пенные ерошит.
Волна барьера не возьмёт –
Ей кто-то ноги подсечёт,
И рухнет взмыленная лошадь.
Мы посочувствуем слегка
Погибшей ей – издалека.
Придёт и мой черёд вослед –
Мне дуют в спину, гонят к краю.
В душе предчувствие как бред,
Что надломлю себе хребет –
И тоже голову сломаю.
Мне посочувствуют – слегка –
Погибшему, – издалека.
Так многие сидят в веках
На берегах – и наблюдают
Внимательно и зорко, как
Другие рядом на камнях
Хребты и головы ломают.
Они сочувствуют – слегка –
Погибшим. Но издалека.
Но в сумерках морского дна,
В глубинах тайных, кашалотьих,
Родится и взойдёт одна
Неимоверная волна,
На берег ринется она
И наблюдающих поглотит!
Я посочувствую – слегка –
Погибшим им – издалека.
Нет у вас перед глазами после прочтения этих строк совершенно живой картины штормового моря под мрачноватым небом, этих взметнувшихся на мгновение волн с белыми гривами, разорванных швов песка?.. Нет в горле кома, а в конце горького торжества по поводу той неимоверной волны возмездия к равнодушным? Нет? Тогда, возможно, для вас действительно будет продуктивнее заняться оценкой нового платья короля... Простите...
Я упоминал в статье выше о сознательно скудном тиражировании того лучшего, что есть у Высоцкого. Не думаю, что вы в двухтысячных часто слышали по официальным каналам (скажем, по первому) и «Памятник» и «Шторм». А уж что последних строф в них не было – готов спорить. Слишком остры и глубоки. И пророчески.
Ну, а что вы на этих каналах ни к одной его дате в ближайшие годы не услышите такого раннего его коротенького стихотворения 1966 года:
Подымайте руки. В урны суйте
Бюллетени, даже не читав...
Помереть со скуки. Голосуйте.
Только, чур, меня не приплюсуйте –
Я не разделяю ваш устав.
– тут и спорить не надо.
Стихотворение, которое вы прочитаете сейчас, посвящено памяти Леонида Енгибарова. Даже если вам не довелось видеть этого человека на арене ни вживую, ни по телевизору; даже если вы о нем никогда не слышали – вы все равно поймете, какой незаурядный клоун это был, какая личность. Так глубоко и точно сумел почувствовать и описать это явление Высоцкий.
Никаких более комментариев к этому стихотворению себе не представляю...
Владимир Высоцкий. «Енгибарову. Клоуну от зрителей»
Шут был вор. Он воровал минуты.
Грустные минуты тут и там.
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
В шутовском дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован.
Жаждет смеха он, тряхнув мошной.
И кричит: "Да разве это клоун?
Если клоун – должен быть смешной!"
Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену, так смеши!" –
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье – век двадцатый,
Цирк у нас, конечно, мировой,
Клоун, правда, слишком мрачноватый,
Невеселый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал –
Горе наше брал он на себя.
Только – балагуря, тараторя, –
Все грустнее становился мим,
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы...
Шут сгибался в световом кольце,
Горше становились пантомимы,
И морщины глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас,
Нам давая видимость свободы,
А себе защиты – не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело, по нашим временам:
Ах, как нас прекрасно обокрали –
Взяли то, что так мешало нам!
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарялся на арене,
Да и за пределами ее.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Тысячи украденных мгновений
В нем сосредоточились в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина...
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.
Зрители – и люди между ними –
Думали: вот пьяница упал...
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.
Он застыл не где-то, не за морем, –
Возле нас, как бы прилег, устав.
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Высочайшее техническое мастерство – неотъемлимая часть поэзии Высоцкого. Его виртуозная версификация, порой очень сложная, абсолютно естественна, в ней нет ни намека на искусственное стремление оригинально зарифмовать. Естественна в том смысле использования слов, когда каждое несет три нагрузки, как и положено в настоящей поэзии: работает на размер, если необходимо – на рифму, и продвигает вперед смысловую и эмоциональную составляющие стихотворения. Лишние слова исключены самим таким подходом, такой техникой стихосложения.
И построение его строф часто сложно и нетривиально. Взгляните на приведенные выше стихотворения; почитайте «Историю болезни»; много чего еще почитайте. Взгляните ниже, наконец...
Владимир Высоцкий. «Гербарий»
Лихие карбонарии,
Закушав водку килечкой,
Спешат в свои подполия
Налаживать борьбу, –
А я лежу в гербарии,
К доске пришпилен шпилечкой,
И пальцами до боли я
По дереву скребу.
Корячусь я на гвоздике,
Но не меняю позы.
Кругом – жуки-навозники
И крупные стрекозы, –
По детству мне знакомые –
Ловил я их, копал,
Давил, – но в насекомые
И сам теперь попал.
Под всеми экспонатами –
Эмалевые планочки, –
Все строго по-научному –
Указан класс и вид...
Я с этими ребятами
Лежал в стеклянной баночке,
Дрались мы – это к лучшему:
Узнал, кто ядовит.
Я представляю мысленно
Себя в большой постели, –
Но подо мной написано:
"Невиданный доселе"...
Я гомо был читающий,
Я сапиенсом был,
Мой класс – млекопитающий,
А вид... уже забыл.
В лицо ль мне дуло, в спину ли,
В бушлате или в робе я –
Стремился, кровью крашенный,
Обратно к шалашу, –
И на тебе – задвинули
В наглядные пособия, –
Я злой и ошарашенный
На стеночке вишу.
Оформлен как на выданье,
Стыжусь, как ученица, –
Жужжат шмели солидные,
Что надо подчиниться,
А бабочки хихикают
На странный экспонат,
Личинки мерзко хмыкают
И куколки язвят.
Ко мне с опаской движутся
Мои собратья прежние –
Двуногие, разумные, –
Два пишут – три в уме.
Они пропишут ижицу –
Глаза у них не нежные, –
Один брезгливо ткнул в меня
И вывел резюме:
"С ним не были налажены
Контакты, и не ждем их, –
Вот потому он, гражданы,
Лежит у насекомых.
Мышленье в ем не развито,
И вечно с ним ЧП, –
А здесь он может разве что
Вертеться на пупе".
Берут они не круто ли?! –
Меня нашли не во поле!
Ошибка это глупая –
Увидится изъян, –
Накажут тех, кто спутали,
Заставят, чтоб откнопили, –
И попаду в подгруппу я
Хотя бы обезьян.
Но не ошибка – акция
Свершилась надо мною, –
Чтоб начал пресмыкаться я
Вниз пузом, вверх спиною, –
Вот и лежу, расхристанный,
Разыгранный вничью,
Намеренно причисленный
К ползучему жучью.
А может, все провертится
И соусом приправится...
В конце концов, ведь досточка –
Не плаха, говорят, –
Все слюбится да стерпится,
Мне даже стала нравиться
Молоденькая осочка
И кокон-шелкопряд.
Да, мне приятно с осами –
От них не пахнет псиной,
Средь них бывают особи
И с талией осиной.
Да, кстати, и из коконов
Родится что-нибудь
Такое, что из локонов
И что имеет грудь...
Червяк со мной не кланится,
А оводы со слепнями
Питают отвращение
К навозной голытьбе, –
Чванливые созданьица
Довольствуются сплетнями, –
А мне нужны общения
С подобными себе!
Пригрел сверчка-дистрофика –
Блоха сболтнула, гнида, –
И глядь – два тертых клопика
Из третьего подвида, –
Сверчок полузадушенный
Вполсилы свиристел,
Но за покой нарушенный
На два гвоздочка сел.
Паук на мозг мой зарится,
Клопы кишат – нет роздыха,
Невестой хороводится
Красивая оса...
Пусть что-нибудь заварится,
А там – хоть на три гвоздика, –
А с трех гвоздей, как водится,
Дорога – в небеса.
В мозгу моем нахмуренном
Страх льется по морщинам:
Мне станет шершень шурином –
А что мне станет сыном?..
Я не желаю, право же,
Чтоб трутень был мне тесть!
Пора уже, пора уже
Напрячься и воскресть!
Когда в живых нас тыкали
Булавочками колкими –
Махали пчелы крыльями,
Пищали муравьи, –
Мы вместе горе мыкали –
Все проткнуты иголками, –
Забудем же, кем были мы,
Товарищи мои!
Заносчивый немного я,
Но – в горле горечь комом:
Поймите, я, двуногое,
Попало к насекомым!
Но кто спасет нас, выручит,
Кто снимет нас с доски?!
За мною – прочь со шпилечек,
Сограждане жуки!
И, как всегда в истории,
Мы разом спины выгнули, –
Хоть осы и гундосили,
Но кто силен, тот прав, –
Мы с нашей территории
Клопов сначала выгнали
И паучишек сбросили
За старый книжный шкаф.
Скандал в мозгах уляжется,
Зато у нас все дома,
И поживают, кажется,
Уже не насекомо.
А я – я нежусь ванночкой
Без всяких там обид...
Жаль, над моею планочкой
Другой уже прибит.
Об этом было сказано уже добрую тысячу раз – конечно, это называется не «гербарий». Можно придираться к этой фактической ошибке. Я лично ни одной секунды не верю, что Высоцкий не видел этого. Ни один из критикующих не пожелал заметить, что в русском языке, кроме неудобоваримого сочетания «энтомологическая коллекция», иного определения этому нет. Ради одной рифмы к «карбонариям» такой достоверностью факта стоило пожертвовать. Но есть и второй план – рассказ ведется не от имени автора. И если присмотреться к этому достаточно непростому лирическому герою, то для него незнание правильного названия в определенной степени естественно...
А сколько иронии в этом «Спешат в свои подполия налаживать борьбу»? Был вариант и «пролетарии», реже употребляемый автором; не потому, конечно, что он чего-то мог бояться; кто боится, тот уж боится по-настоящему, тот и писать такое не осмелится; а просто потому, что «карбонарии» по работе со словом – лучше. Потому что «карбонарии» – это те же «пролетарии», но насмешливей...
И под конец: чтобы вы улыбнулись, чтобы еще раз увидели его потрясающую, виртуозную, естественную игру с рифмой, чтобы услышали умную, беспощадную, но не злую остроту его насмешек... Эту песню, конечно, тоже к его датам стараются не тиражировать.
Владимир Высоцкий. «Мишка Шифман»
Мишка Шифман башковит –
У него предвиденье.
"Что мы видим, – говорит, –
Кроме телевиденья?
Смотришь конкурс в Сопоте
И глотаешь пыль,
А кого ни попадя
Пускают в Израиль!"
Мишка также сообщил
По дороге в Мневники:
"Голду Меир я словил
В радиоприемнике..."
И такое рассказал,
До того красиво! –
Что я чуть было не попал
В лапы Тель-Авива.
Я сперва-то был не пьян,
Возразил два раза я –
Говорю: "Моше Даян –
Стерва одноглазая, –
Агрессивный, бестия,
Чистый фараон, –
Ну, а где агрессия –
Там мне не резон".
Мишка тут же впал в экстаз –
После литры выпитой –
Говорит: "Они же нас
Выгнали с Египета!
Оскорбления простить
Не могу такого, –
Я позор желаю смыть
С Рождества Христова!"
Мишка взял меня за грудь:
"Мне нужна компания!
Мы ж с тобой не как-нибудь –
Здравствуй-до свидания, –
Побредем, паломники,
Чувства придавив!..
Хрена ли нам Мневники –
Едем в Тель-Авив!"
Я сказал: "Я вот он весь,
Ты же меня спас в порту.
Но одна загвоздка есть:
Русский я по паспорту.
Только русские в родне,
Прадед мой – самарин, –
Если кто и влез ко мне,
Так и тот – татарин".
Мишку Шифмана не трожь,
С Мишкой – прочь сомнения:
У него евреи сплошь
В каждом поколении.
Дед, параличом разбит, –
Бывший врач-вредитель...
А у меня – антисемит
На антисемите.
Мишка – врач, он вдруг затих:
В Израиле бездна их, –
Гинекологов одних –
Как собак нерезаных;
И нет зубным врачам пути –
Слишком много просится.
А где на всех зубов найти?
Значит – безработица!
Мишка мой кричит: "К чертям!
Виза – или ванная!
Едем, Коля, – море там
Израилеванное!.."
Видя Мишкину тоску, –
А он в тоске опасный, –
Я еще хлебнул кваску
И сказал: "Согласный!"
...Хвост огромный в кабинет
Из людей, пожалуй, ста.
Мишке там сказали "нет",
Ну а мне – "пожалуйста".
Он кричал: "Ошибка тут, –
Это ж я – еврей!.."
А ему: "Не шибко тут!
Выдь вон из дверей!"
Мишку мучает вопрос:
Кто здесь враг таинственный?
А ответ ужасно прост –
И ответ единственный:
Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, –
Мишка пьет проклятую, –
Говорит, что за графу
Не пустили – пятую.
Как вам эта полностью органичная в тексте, ни на йоту не натужная (а некоторая если не натужность, то версификационная нарочитость есть зачастую и у Маяковского) рифма «пожалуй, ста – пожалуйста», одновременно на 100 процентов работающая и на содержание? то есть действует то же правило: ни одного слова, добавленного исключительно только для рифмы или для поддержания размера.
Как вам и биография человека, и его национальность, и позорный кусок истории страны всего в двух строках: «Дед, параличом разбит, // – Бывший врач-вредитель.»?
Как спародирована извечная советская песня про западную безработицу: «И нет зубным врачам пути // – Слишком много просится. // А где на всех зубов найти? // Значит – безработица!»!
И как вам, наконец, эта потрясающая концовка, в которой тупость советской власти доведена до логически вытекающего из ее поведения абсурда:
«Мишка пьет проклятую, // – Говорит, что за графу // Не пустили. Пятую»?
Мне нечего больше добавить. Я не сказал и тысячной доли того, что мог и хотел, но тема Высоцкого бепредельна. Читайте его. Слушайте.
Если это ложится вам на сердце. Как мне.
