Его прошило очередью в тот же миг, как только он выскочил из окопа. От правого плеча – наискось вниз. Там, впереди, за оранжево-глиняным бруствером пролегла граница между жизнью и смертью. Он ушёл за эту границу, но вопреки логике, опыту и всему остальному, почему-то не падал. Все понимали, что он убит, что нет его больше в списках живых, но он бежал и бежал вперёд.
А лейтенант Вахрамов озверел вконец: «Кто останется через секунду в окопе – пуля в лоб!» Люди поверили и потащились в смерть. А чего ему не верить, ему такое же гарантировал полковник Гавриленко. Оба они были вполне надёжные мужики, как сказали, так и сделают.
Тот простреленый шахтёр из Днепропетровска был на ногах до конца атаки, пока лейтенант не сказал ему: «Всё, Горский, взяли мы высотку.» Вот только тогда и рухнул. Сердце билось ещё, но всем было ясно, что это последние его удары. Шутка сказать, три пули навылет и ещё до конца атаки добежал! Оставшиеся волею капризного случая в живых смотрели на лежащего Горского в тупом оцепенении, будто пытаясь разобраться в устройстве этого странного организма. Похоже, это была не серийная модель.
Не зря Люська медицинская за ним сохла. Почему-то называли её так странно, не медсестра Люська, а Люська медицинская. Было в Горском что-то, заставлявшее ещё раз окинуть взглядом всего, вглядеться... Жилистый, некрупный молчун, с огромными ладонями умельца, он был единственным, добившимся люськиной благосклонности. Между тем, Люська, бедовая, глазастая, русоволосая одесситка могла выбирать. Весь кобелирующий состав полка истекал по ней нежделудочными соками, но она держала оборону со знанием дела. Оборонялась словом, коленом, зубами и скальпелем, а совсем уж тупо-дебильно-упрямых брал по её жалобе в оборот Старик – маленький, румяно-лысый майор медслужбы Гольденшулер, который защищал подопечную свою, Люську, от наездов, сплетен (абсолютно, кстати, беспочвенных) и прочих неприятностей хорошенькой женщины данной ему властью и... спиртом. Так замял майор месяцев пять назад скандал по поводу продырявленной вышеупомянутым скальпелем нахальной руки командира танка Саркисьянца. Старику удалось избавить Люську от официального разбирательства, а это было равносильно победе, ибо женщины, да ещё хорошенькие, да ещё в армии, подобные "кляузы" практически не выигрывают. Когда одни мужики судят других, в накладе всегда остаются бабы.
Примчвшаяся Люська, запихнув глубоко внутрь столь естественный в миру и неуместный здесь, в армии, бабий вой, вызверилась на мужиков: «Ссуки! Шакальё! Некому перевязать его?!»
– Люськ, дык он же, чего уж тут... – пытались мягко вразумить, а точнее отбрехаться мужики.
– А ну, валите от света! – перебила их бормотание Люська, разрывая на Горском кровавую гимнастёрку. Девушка злилась на мужиков больше всего за их правоту, ибо ей и самой было ясно – Горский не жилец.
Старик, стараясь не встречаться с Люськой взглядом, сказал, что попробует посодействовать и, как всегда, ничего не обещая наверняка, добился невозможного: Люська была откомандирована в тот самый госпиталь, куда отправляли безнадёгу Горского. В это время душа его очевидно перезнакомилась уже со всеми близлетающими в небесах ангелами и ожидала лишь, когда разорвётся, наконец, полупрозрачная серебристая нить, связывающая её ещё каким-то чудом с телом Горского...
Проползло, проковыляло несколько тягучих, суматошных месяцев. Люська, измучилась совершенно, отбивая своего любимого у пожилой, неприветливой женщины с косой, разрываясь между Горским и остальными больными. Посерела, похудела, зато Горский, вопреки всем прогнозам оставался в живых. Затянулись постепенно все его шесть дырок. Три, где влетело и три выходных. Даже пролежней не было, что при таких сроках обездвиженности считали неизбежным. Радоваться бы ей и господа благодарить, вот только... не приходил Горский в себя.
Конец войны был уж совсем близок. Госпиталь находился теперь в глубоком тылу. Где-то под Вроцлавом погиб полковник Гавриленко, Вахрамов стал капитаном, хотя растерял постепенно всех своих людей. Старик, пройдя после ранения через тот же госпиталь, был комисован вчистую и долго прощался с Люськой у ворот госпиталя. Рыжим, потёртым символом расставания стоял между ними фибровый чемоданчик Гольденшулера. Люська медицинская не удержалась, чмокнула на прощание маленького доктора прямо в лысину.
А Горский лежал и лежал без движения. Он почти выкарабкался, он не умер, но и не жил. Люся делала для неподвижного Горского всё, что могла – обмывала, брила, регулярно переворачивала, таскала к нему медицинских авторитетов и кусала ночами подушку, чтобы рыданиями своими не поднять весь госпиталь на ноги.
Победа, активно воздействуя на выздоравливающих больных мощной терапией позитивных эмоций, в несколько недель опустошила госпиталь. Пора было перебираться в родную Одессу. Там, в одной из халуп на Молдаванке, ждала Люську мама. Только как туда добираться с Горским на руках? Эх, была-не была, – решила Люська и черкнула короткое письмецо Гольденшулеру. Через неделю вместо ответа сын безотказного Старика перевёз Люсю с Горским на трофейном «опеле». Слава богу, жил Гольденшулер неподалёку, в Николаеве. Такой вот маленький, лысый ангел-хранитель. И сын Старика, Сева был маленький, мускулистый, лет девятнадцати, наверное. Он поглядывал на Люсю с интересом и почтением – всю войну с отцом прошла! Люська в свои 25 воспринимала его почти, как сына. В то же время автоматически примешивалось и женское любопытство – вот каков он был, начальник мой. А глаза красивые. От него как-то повеяло теплом... Люська вдруг представила себе, будто сидит она на скамейке в Горсаду недалеко от ажурной беседки, где играл до войны духовой оркестр пожарной команды, а рыжая голова Севы лежит у неё на коленях. Молодой Гольденшулер щурится на неё против солнца и жуёт травинку. «Вот, вышла бы за Гольденшулера и был бы он моим сыном» – усмехнулась она своим мыслям. В то же время что-то совсем не материнское промелькнуло лёгким ветерком в люськином мозгу. Она встряхнула головой, отгоняя странную мирную картинку и стала снова думать о Горском...
Работа Люсе нашлась сразу. В окружном госпитале опытные медсёстры всегда нужны. Мать безропотно нянчилась с Горским, молча преодолевая огромное внутреннее сопротивление и брезгливость. Так прошло ещё три месяца. Два раза приезжал Гольденшулер, привозя с собой медицинских светил. Случай был интересный, выгодный для научной работы, особенно если вылечить. Но вот именно это и не получалось. Как и прежде, Горский лежал без сознания.
Кроме светил, привозил Старик свой старый, рыжий чемоданчик с дефицитными продуктами, и было это ох как кстати. Однажды доктор Гольденшулер приехал один. Люська знала его, как облупленного и про себя сразу отметила, Старик возбуждён, как перед проверкой из штаба. Пораскинув мозгами, решила: «Свататься будет!» Столько лет на войне и теперь вот был он Люське надёжным другом, чуть ли не отцом. Теперь всё, приехали. После отказа, небось, ищи-свищи, он ведь гордый, мой маленький доктор...
Гольденшулер вызвал Люську на кухню, попросив мать прогуляться к подружке, что та и сделала. Люся напряглась.
Доктор тщательно, как все хирурги вымыл руки и посмотрел Люсе в глаза. (Ей показалось, что в душу.) «Любит, любит милый доктор. Ах, как не хочется расставаться!» – думала Люська.
«Люся, я за это время изучил море литературы, консультировался со многими спецами, в том числе и с психологами, привозил двоих, Вы помните...» – Люся не сразу уловила смысл, ибо ожидала совсем иного. Это было такое облегчение, что доктор не стал объясняться в любви, что она потеряла нить его рассуждений, вернее просто не слышала какое-то время.
«...связан с миром только через Вас, следовательно и воздействие должно базироваться на Вас и через Вас» – продолжал доктор. Теперь она ловила каждое слово, но сути ухватить не могла.
– Вам, Люсенька, не нужно и даже вредно знать, что я буду говорить. Я Вас очень люблю... вот, только поэтому и приехал. – сбился с научного слога Гольденшулер.
– Ага, про любовь всё-же сказал, не удержался, – мысленно констатировала девушка.
– Да, и вот ещё что, переоденьтесь, оденьте самое-самое, что там у Вас есть, подрисуйте губки, ну и всё такое, – распорядился Гольденшулер. Через десять минут Люська в ослепительно-белой кофточке из старого медсестринского халата, в довоенных своих, чудом сохранившихся босоножках на каблуках и с алыми губами бантиком предстала пред очи бывшего начальства. Гольденшулер придирчиво оглядел её, стоящую по стойке «смирно» и кивнув головой, пошли, мол, шагнул в дверь первым.
– Что, лежишь, сукин сын!? Воняешь тут, бездельник!? Она, смотри, красавица какая, пашет на тебя, засранца, как рабыня, задницу твою моет! А ты её даже не хочешь? Смотри на неё, ты, ничтожество! Гляди, эти бёдра снились целому полку! Открой глаза, смотри, этой груди не нужен лифчик, а ты, говнюк, её не хочешь, да?
Люся молча стояла, обалдев от непривычной грубой нахрапистости Гольдшулера, от неслыханного металла в его голосе, от той невыносимой правды, что швырял маленький доктор к ногам вечноспящего Горского.
– А я ...хочу ! - распалялся доктор. – Ты увидишь, я буду иметь её прямо здесь, перед твоими глазами! Я знаю, ты видишь всё внутренним зрением, ты всё видишь! Так гляди же! – Гольдшулер резким, неожиданно сильным движением схватил ворот Люськиной кофточки и рванул его вниз. Она и охнуть не успела, как прекрасная, высокая её грудь оказалась оголённой. Следующим движением маленький, лысый мужчина буквально швырнул её к кровати Горского так, что она оказалась на коленях, чуть ли не упираясь в ноги больного.
– Что же это он вытворяет? Так это он себе что угодно может позволить, – пыталась она разжечь в себе возмущение. Но, странное дело, то ли в силу полного отсуствия элемента критичности по отношению к бывшему начальству, то ли ещё почему, оно не разжигалось. А если что и разжигалось, то, к собственному её удивлению, это было... желание. Люська хотела прикрыть оголившуюся грудь, обхватила её ладонью и невольно представила себе, что рука была вовсе не её, а молодого майора, то есть его сына, да нет же, Горского... и прислушалась к своему звенящему от нетерпения телу...
В следующую секунду оба они заметили, как медленно-медленно сжимается в кулак бледная рука Горского, лежащая на одеяле. «Ай да молодец! Вот это мужчина!» – воскликнул доктор и стремительным шагом направился в кухню, вытирая вспотевшую лысину. Накинув другую кофточку, следом вышла Люська. В кухне встала на колени и пыталась поцеловать Гольденшулеру руку. Он отбрыкивался, ворчал: «Уфф, как же я устал! Люся, принесите-ка мне водички! Ну и работёнка у этих психологов! Нет, хирургия невпример лучше!»
Через две недели Горский встал. Через месяц пошёл слесарить на канатный. Люся родила ему трёх девочек и четырёх мальчиков. Это была их месть поверженной смерти. Это было ей назло.
