№2/3, 2011 - 17 февраля 1856 в Париже умер Генрих Гейне, немецкий поэт, публицист и критик еврейского происхождения Грета Ионкис Голгофа Генриха Гейне Как вспомню к ночи край родной, Покоя нет душе больной           Гейне. «Ночные мысли» Он был песнью своей родины этой ведьмы-златовласки в проклятие обратившей родное слово           Роза Ауслендер. «Генрих Гейне» Поговорим о странностях любви! Речь пойдёт об особом чувстве – о привязанности к родине. История мировой поэзии поражает обилием примеров (от Данте до Ахматовой), когда любовь к отечеству становилась проклятием, болью и мукой, оставаясь при этом неиссякаемым источником творчества. «Люблю отчизну я, но странною любовью…» - так сформулировал это Лермонтов (вольный перевод которого из Гейне «Горные вершины…» все мы знаем). У каждого из больших поэтов природа «странной любви» своя. Случай Гейне и вовсе особенный. «Страдая Германией» Родившийся и укоренённый в Германии, Гейне полжизни прожил добровольным изгнанником в соседней Франции. Родина была одновременно его счастьем и проклятием. Не начать ли с жалоб «поэтиного сердца»?! Поразительно быстро завоевавший Париж, снискавший расположение французских литераторов и министров, гризеток и принцев крови, революционеров и светских дам, Генрих Гейне тем не менее страдал на чужбине: Мне воздух Германии нужно вдохнуть, Иль я погибну, тоскуя. Поэт провёл здесь четверть века (1831-1856), б о льшую часть своей творческой жизни, и дышалось в столице Франции, сказать по правде, куда легче, чем в родном краю. А вот поди ж ты, чувствовал себя изгнанником, тосковал и задыхался без воздуха родины! Тебя, Германию родную, Почти в слезах мечта зовёт! Я в резвой Франции тоскую, Мне в тягость ветреный народ.         (Перевод М.Лозинского) И это пишет человек, снискавший репутацию повесы, ветреника, насмешника, даже циника, а главное - явного французофила! С такой репутацией добиться любви немцев невозможно, а за Гейне числились и другие «грехи» (ведь он был не только евреем, но и прирождённым нарушителем спокойствия), так что его любовь к Германии осталась неразделённой, а потому и несчастной. О сильной и рационально не объяснимой любви евреев к их немецкому отечеству написано немало, и примеров этой любви не перечесть. Чувство это было искренним, действенным, подобным цветущему и плодоносящему древу. Нацисты это древо выкорчевали из немецкой земли с корнем, вместе с евреями. В 1933 году Геббельс направил своего эмиссара к Ремарку в Аскону (Швейцария) с приглашением вернуться в Германию. Ремарк категорически отказался, и визитёр на прощанье спросил, не будет ли он сожалеть о своём решении, не замучает ли его ностальгия вдали от отечества. В ответ он услышал: «Помилуйте, я же не еврей!» Не все способны оценить горькую иронию этого ответа. Несмотря на то что Гейне больно ранили антисемитизм и тупоумие сограждан (этих «христианско-германских ослов», по выражению Карла Маркса, знакомца Гейне), поэт томился по Германии, был болен ею. А как Германия относилась к своему сыну, впрочем, не лицемеря, лучше сразу сказать - пасынку? По свидетельству современника, журналиста и драматурга фон Мальтица, Гейне как поэт сделался «любимцем нации, единственным, к кому молодёжь не оставалась равнодушной». Ещё бы! Ведь он освободил поэзию одновременно от патетики и туманности, он придал ей лёгкость и изящество, остроумие и шутливость, доходящую до фривольности. Он добился безупречного синтеза лирического и интеллектуального. Однако в глазах тевтономанов перевешивало другое – ненавистное еврейство! Поэтому автор этой работы не может согласиться с мнением Мальтица: любимцем немецкой нации Гейне не стал, более того, он раздражал слишком многих. Его поздней поэзией пренебрегали, а уж Гейне-журналист просто выводил из себя. Не будем перечислять его прижизненных обидчиков - от «французоеда» Менцеля, который называл Гейне «наглым евреишкой», до Крауса, считавшего «Книгу песен» «опереточной лирикой». Обратимся к нашим дням. Недавно в Дюссельдорфе прошли торжества: в родном городе широко отмечали юбилей Гейне. Праздник не стал общегерманским, что неудивительно: отношение к поэту в Германии до сих пор неоднозначное. Вальтер Хинк начинает своё эссе «Генрих Гейне, или Противостояние догме» (1982) признанием: «Мы с ним так и не сладили. Ни его современники не смогли справиться, ни потомки». Ему суждено было везде оставаться чужаком, аутсайдером: в Германии он был евреем, во Франции - немцем. Веком позже такое же мучительное состояние будет переживать ещё один гений – Франц Кафка. Впрочем, одинокими и трагическими фигурами предстают в немецкой литературе и Гёльдерлин, и Клейст, и с еврейством это у них не связано. Сто лет назад оценка Гейне на его родине не была свободна от горечи оскорблённых им когда-то патриотов и фарисеев. Это почувствовал и отметил русский поэт Иннокентий Анненский в юбилейной статье «Генрих Гейне и мы» (1906). И в наши дни писать о Гейне в Германии, по словам известного критика Марселя Райх-Раницки, - дело всё ещё затруднительное и щекотливое. Похоже, соотечественники навсегда обиделись на выходки Гейне против орла Гогенцоллернов и знамени Барбароссы. К злопамятности бюргеров прибавилась ненависть нацистов к поэту-неарийцу. Немцы пели его «Lorelei» («Лорелею») и во времена Гитлера, но в песенниках стояло: «слова народные». Ослам ведь не понять, что это высшая похвала для поэта. В течение двенадцати лет нацистского режима поэт, на чьи слова Роберт Шуман сложил свои песни, именовался «неизвестным». Таковым он остался и для почтенных учёных мужей Дюссельдорфского университета, которые спустя сорок лет после падения Третьего рейха упорно отклоняли предложение дать университету имя Генриха Гейне, хотя всем известно, что Гейне родился в этом городе. Когда в 1956 году в ФРГ был выпущен сборник Гейне по случаю столетия со дня его смерти, автор предисловия честно признался: читателю предстоит встреча с незнакомцем. Между тем этот «незнакомец» к середине ХIХ века радикально обновил язык поэзии и прозы, а потому смог совершить то, о чём только мечтали лучшие из его предшественников: он демократизировал немецкую литературу, преодолев разрыв между искусством и действительностью, между поэзией и жизнью. Фридрих Ницше незадолго до кончины писал: «Высшее понятие о лирическом поэте дал мне Генрих Гейне. Тщетно ищу я во всех царствах тысячелетий столь сладкой и страстной музыки. … И как он владел немецким языком! Когда-нибудь скажут, что Гейне и я были лучшими артистами немецкого языка – в неизмеримом отдалении от всего, что сделали с ним просто немцы». А ведь еврей Гейне стал не только великим немецким поэтом европейского масштаба, он был и глубоким мыслителем. Если бы до нас не дошли его стихи и поэмы и мы могли бы судить о Гейне только по его прозе, публицистике и письмам, то и этого материала хватило бы, чтобы признать его замечательным умом ХIХ столетия. Именно эта часть его наследия легла в основу предлагаемого эссе. Если в нацистской Германии еврейство Гейне служило причиной его отлучения от немецкой поэзии, то в советской России его происхождение стыдливо замалчивали. Вот и Франц Петрович Шиллер, автор не только трёхтомной «Истории зарубежной литературы», но и весьма содержательной монографии о Генрихе Гейне, создававшейся в чёрные для советских евреев годы, смог уделить этому существенному моменту в жизни и судьбе поэта всего лишь пять строк. Но кто возьмётся осуждать автора, прошедшего школу и университеты сталинских лагерей и ушедшего из жизни в горькой нужде и одиночестве? Однако настала пора коснуться табуированной в нашем отечестве темы (в послевоенной Германии об этом выходят интересные работы), ведь еврейство Гейне – не только страница его биографии, оно в известной мере определило его духовный мир, сказалось на темпераменте и мироощущении, оно породило многие его темы и образы, оно определило даже посмертное отношение к его наследию в Германии. Обманутые ожидания Выдающийся немецкий поэт Генрих Гейне ( Heinrich Heine ) родился в Дюссельдорфе на исходе XVIII столетия, когда на Рейне гремели барабаны и пели боевые трубы генерала Бонапарта, в ту пору первого консула Французской республики. Гейне сам позднее напишет: «Над моей колыбелью играли последние лунные лучи восемнадцатого и первая утренняя заря девятнадцатого столетия». Мать поэта Бетти Гейне, из богатой семьи потомственных врачей ван Гельдернов, спала и видела своего первенца офицером. Усачи-французы в синих и зелёных мундирах, в ослепительно белых штанах и клеёнчатых киверах, маршировавшие по улицам Дюссельдорфа, принесли с собой свободу и равноправие. Вот почему и простой горожанин, и крестьянин, и даже еврей теперь могли мечтать о генеральских эполетах. В детстве и отрочестве Гарри Гейне дышал воздухом свободы, он чувствовал себя со своими соучениками-христианами на равных, с некоторыми дружил и поверял им свои мечты и тайны. Семья не отличалась ортодоксальностью: в доме отмечались и еврейские, и христианские праздники. Эмансипация немецких евреев началась накануне рождения поэта, он принадлежал к поколению, воспитанному вне гетто, и хотя связи с традицией не были окончательно оборваны, не они уже определяли его путь. Гарри ребёнком ещё не понимал, что значит быть евреем. Узнав, что его дед по отцовской линии был маленьким евреем с большой бородой, он поспешил поделиться удивительной новостью с одноклассниками (он посещал школу при францисканском монастыре). Что тут началось! Мальчишки хохотали, блеяли, хрюкали, лаяли, каркали, прыгали по столам и скамейкам, и учитель, примчавшийся на шум, тут же стал искать зачинщика. Гарри был изобличён: своим сообщением о дедушке он подал повод к этой кутерьме, за что и получил первые в жизни побои. Ранние впечатления детства оставляют, как известно, глубокий след. И сам Гейне признался в «Мемуарах», точнее в небольшом отрывке, который уцелел от рукописи: «Каждый раз, когда в моём присутствии заходила речь о маленьких евреях с большими бородами, у меня по спине пробегал холодок жутких воспоминаний». У него навсегда отпало желание делиться сведениями об опасном дедушке. Детское воображение будущего поэта больше занимали истории, которые рассказывали старая бабушка и тётушки по материнской линии. Рассказы их напоминали сказки из «Тысячи и одной ночи». Оказывается, его предки в ХVII веке пользовались большим почётом при дворе курфюрста и курфюрстины, владели особняками, больницей и даже замком. Старуха живописала массивную золотую и серебряную посуду, персидские ткани на стенах, хотя к тому времени, как она вышла замуж за врача Готшалька ван Гельдерна, богатство уплыло из рук. Сам Готшальк, дед поэта, получил университетское образование и стал доктором медицины на деньги, вырученные от продажи драгоценностей, которыми был украшен молитвенник его матери. Истории, рассказанные старыми женщинами, можно было бы счесть выдумкой, но сохранилось одно материальное подтверждение, а именно фронтиспис к «Агаде» ван-Гельдернов, относящийся к ХVII веку. Ныне он хранится в библиотеке Еврейского религиозного института в далёком Цинциннати (США). Репродукция помещена в книге «Judentum in Literatur und Kunst“ (KÖln, 1995) . Это – прямое свидетельство богатства и высокого культурного уровня предков Гейне. Дядюшка Гарри, Симон ван Гельдерн, прошедший в иезуитской школе курс гуманитарных наук и пробудивший в мальчугане охоту к литературным опытам, щедро одарявший его книгами, представлялся племяннику героем староиспанской драмы , поскольку обладал честнейшим и благороднейшим сердцем и проявлял истинно рыцарское величие. То, что оригинал-дядюшка «вместо блестящего рыцарского плаща носил невзрачный сюртучок с фалдами, напоминавшими точь-в-точь хвост трясогузки», т.е. представлял собой фигуру отнюдь не героическую, а скорее забавную, комическую, ничего не меняло. Неизгладимое впечатление произвела на мальчика личность его двоюродного деда, которого называли Шевалье или Восточным человеком. Она открылась ему не только в рассказах и анекдотах, накопленных старыми тётушками, но и через его записную книжку, которую Гарри откопал в пыльных сундуках в чердачной комнате своего дяди. Позже он обнаружит в библиотеке Дюссельдорфа брошюру на французском и английском языках, изданную двоюродным дедом в Лондоне, где тот жил некоторое время. Это была оратория «Моисей на Хориве». В семейных анналах сохранился факт паломничества деда в Иерусалим, где на горе Мориа ему якобы было видение. Впечатлительный мальчик так глубоко погружался в авантюрную жизнь и полную превратностей судьбу своегодвоюродного деда – завзятого путешественника, что ему начиналось казаться, что он заново проживает жизнь этого давно умершего человека. Убедительные свидетельства тому Гейне приводит в «Мемуарах», к которым мы и отсылаем читателя. Приведённые выше сведения о родословной Гейне позволяют судить о высокой степени интеграции семьи в немецкое общество, причём началась она задолго до выступления маскилим – еврейских просветителей. Ван Гельдерны гордились происхождением от испанских евреев-сефардов Родословная предков Гейне брала истоки в далёком Средневековье, развитие рода ван Гельдернов отразило историческую тенденцию: они принадлежали к испанским евреям (возможно, среди предков были и насильственно крещёные мараны), которые, уходя от преследования инквизиции, переселялись на север - в Нидерланды, где в Амстердаме возникла одна из крупнейших еврейских общин, а также в северную Германию (Альтону, Гамбург). Предки Гейне были не только богаты, но и образованны, его мать владела несколькими иностранными языками, в молодости музицировала. Настойчивый интерес Гейне к Испании, к Востоку закономерен. В конце жизненного пути он только усилится. Тогда же придёт Гейне к выводу о том, что «между сменяющимися поколениями существует солидарность», что «каждое поколение – продолжение предшествующих и ответственно за их дела». Осознание этих связей – удел зрелости. Мы же пока вернёмся к его отрочеству и юности. В октябре 1813 года французы ушли из Дюссельдорфа, а с ними сгинули и честолюбивые надежды Бетти Гейне: некрещёному еврею пути к научной деятельности и государственной службе вновь были заказаны. Доступными оставались только коммерция и финансы. Однако у её Гарри начисто отсутствуют способности к торговле. Что ждёт её мальчика? Образованная и притом практичная женщина остановила свой выбор на юриспруденции. В это время как раз был основан Боннский университет, юридические кафедры которого заняли знаменитейшие профессора. Решение созрело. Провожая сыновей, которые покидали родной дом, чтобы учиться или работать в других немецких городах, а то и за границей (Гарри учился в Бонне, Гёттингене и Берлине, прежде чем оказался в Париже, Максимилиан стал врачевать в России, Густав осел в Вене), маленькая, хрупкая, но энергичная женщина им наказывала: «Обещайте мне никогда не искать пристанища в мелком государстве, избирайте великие города и великие страны, но везде сохраняйте немецкое сердце, верное немецкому народу». Точно так наставлял Гарри и дядя, гамбургский банкир Соломон Гейне, ссылаясь на авторитет местного раввина, который внушал пастве, что долг сынов Израиля, проживающих в Германии, быть истинными немцами, носителями благородного немецкого духа. Идеи Хаскалы торжествовали повсеместно, несмотря на то что после поражения Наполеона в Германии началось наступление на права евреев. Прусские чиновники быстро навели в городе, да и во всей Пруссии новые (точнее – старые) порядки. Пройдёт несколько лет, и те, кто прежде раболепствовал перед Наполеоном, станут дружно проклинать французскую тиранию. Но поскольку французы недосягаемы, гнев «истинных германцев» обрушится на евреев. В 1819 году в Гамбурге, куда перебралось семейство Самсона Гейне, разразился погром. Хулиганский клич «Хеп! Хеп!» (аббревиатура латинского Hierusalеm est perdita! - Иерусалим разрушен!) пронёсся по многим германским землям. А в просвещённых кругах нашлись «теоретики» антисемитизма. Профессор истории Берлинского университета Рюс опубликовал брошюру «О претензиях евреев на немецкие гражданские права», в которой настаивал на том, что враги Христовой веры должны быть отделены от всех других граждан: носить особую одежду, жить в особых кварталах. Некто «барон Х» издал памфлет «Зерцало еврейства», в котором предлагал продать возможно больше евреев англичанам для работы на заокеанских плантациях, мотивируя подходящим моментом: английский парламент запретил торговлю чёрными рабами, между тем нужда в рабочей силе увеличилась. Оставшихся в Германии евреев мужского пола барон требовал кастрировать, а женщин и девиц определить в публичные дома. Такое вот решение еврейского вопроса! В 1822 году в Пруссии был частично отменён эдикт 1812 года о гражданских правах евреев, и они вновь лишились возможности преподавать в университетах и школах. Можно только догадываться, сколько унизительных уколов и обид претерпел Гейне, если в письме от 14 апреля 1822 года закадычному другу Христиану Зете, с которым он учился в лицее, а затем встретился на юридическом факультете в Берлине, решился на такие строки: «Я говорю, что не могу быть больше твоим другом, только потому, что всегда был честен и прям с тобой до конца и не хочу тебя обманывать и сейчас. У меня теперь совсем особое настроение, и оно, пожалуй, главная причина всему. Всё немецкое мне отвратительно, а ты, к сожалению, немец. Всё немецкое действует на меня как рвотное. Немецкий язык режет мне ухо. Временами мне противны собственные стихи; я вдруг понимаю, что они написаны по-немецки. … Я бы никогда не подумал, что животные, именуемые немцами, принадлежат к такой скучной и в то же время к такой коварной породе». В берлинском Обществе науки и культуры евреев На волне подобных настроений Гейне вступил в 1822 году в берлинское Общество науки и культуры евреев, во главе которого стояли историк еврейской литературы Леопольд Цунц и блестящий гегельянец, доктор права Эдуард Ганс, создавшие Общество в 1819 году. Гейне познакомился с Гансом в салоне Рахели и Карла Фарнхагенов, где он встретил понимание, где его поэтический талант был признан, где не сомневались в его будущем. В Обществе Гейне приобрёл близкого друга Мозеса Мозера, которого называл живым эпилогом к «Натану Мудрому», и сблизился с Йозефом Леманом, Иоэлем Вольфом (Вольвилем). Все они принадлежали к первому поколению эмансипированных евреев и были при этом, как и сам Гейне, «отчаянными гегельянцами». У Общества имелись филиалы в Гамбурге, Франкфурте и других городах, где проживали евреи. Гейне принял настолько активное участие в работе, что и сам начал вести занятия по немецкому и французскому языкам и по истории Германии, они продолжались всю осень 1822 года. Занятия проходили по утрам и после обеда на квартирах учёных мужей и филантропов, которые поддерживали Общество. Один из учеников с благодарностью и благоговением вспоминал уроки Гейне. Особенно запомнилось ему, как тот с огромным воодушевлением и неподражаемым поэтическим вдохновением рассказывал о победе Арминия Германца над римскими легионами в Тевтобургском лесу. Его глаза блестели, лицо сияло радостью. Двадцати лет хватило, чтобы энтузиазм угас. Поэту оказалось не по пути с домашними патриотами, которые во множестве расплодились в Германии. История первой победы германского оружия приобрела в 1844 году под пером Гейне откровенно ироническую окраску. Откройте одиннадцатую главу поэмы «Германия. Зимняя сказка»: Вот он, наш Тевтобургский лес! Как Тацит в годы оны Классическую вспомним топь, Где Вар сгубил легионы. Здесь Герман, славный херусский князь, Насолил латинской собаке. Немецкая нация в этом дерьме Героем вышла из драки. Когда бы Герман не вырвал в бою Победы своим блондинам, Немецкой свободе был бы капут, И стал бы Рим господином. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Слава Господу! Герман выиграл бой, И прогнаны чужеземцы, Вар с легионами отбыл в рай, А мы по-прежнему немцы. Немецкие нравы, немецкая речь, - Другая у нас не пошла бы, - Осёл – осёл, а не asinus , А швабы – те же швабы.           (Перевод В.Левика) Воодушевление уступило место насмешке. Но что осталось прежним – это негативная оценка жалкого положения отечества. В 1822 году он говорил своим ученикам: «Когда я смотрю на карту Германии и вижу эту уйму цветных пятен, меня охватывает настоящий ужас. Напрасно спрашивать себя, кто сегодня управляет Германией». Спустя 22 года он пишет о чудовищном зловонии 36-ти клоак (читай – 36-ти немецких государств). И воспринимает он это положение Германии как свою личную драму. Пребывание Гейне в Берлине не было очень длительным, он вёл жизнь перелётной птицы, но связи с Обществом продолжались, и они, несомненно, были для него значимы. Молодой Гейне избегал шумных студенческих сборищ, он не стремился в этот круг по многим причинам, не последнюю роль играло опасение услышать в свой адрес пренебрежительное: «Говядина!» Так на студенческом жаргоне называли евреев. Будучи крайне щепетильным в вопросах чести, Гейне не раз дрался с обидчиками на дуэлях. Тем более он дорожил новыми друзьями-интеллектуалами из Общества, с ними на протяжении нескольких лет он состоял в активной переписке. Его письма позволяют судить о том, насколько значима еврейская ипостась Гейне. Бесправие евреев больно задевало юношу, и он не видел иных перспектив, кроме эмансипации и пробуждения сил в самом еврействе. Фридлендера и его команду (преданных последователей отца Хаскалы Мендельсона) Гейне назвал «мозольными операторами», которые «пробовали при помощи кровопускания излечить тело иудаизма от роковых нарывов, его разъедающих». Их попытки улучшить положение евреев путём «европеизации» еврейского богослужения, перевода его на немецкий язык, привнесения в него некоторых элементов католической обрядности кажутся ему несостоятельными. В Гамбурге в 1818 году открылась синагога с реформированным богослужением, орг а ном, хором и проповедями на немецком языке. Гейне не оставил без внимания это новшество. Иронизирует он и по поводу тех единоверцев, которые хотят «уютненького евангелического христианства под вывеской иудейской фирмы: они шьют себе талес из шерсти агнца божьего, фуфайку из перьев святого духа и кальсоны из христианской любви; и вот они терпят крах, а их наследники выступают уже под вывеской «Господь Бог, Христос и Ко"». Слабость, пассивность евреев рождают у начинающего поэта горькие чувства. В письме к Вольвилю (от 1 апреля 1823 года) Гейне пишет: «Мы больше не ощущаем в себе сил, чтобы носить длинные бороды, поститься, ненавидеть и из ненависти терпеть; вот источник нашей реформации. …У меня тоже нет сил носить бороду, чтобы мне вдогонку кричали: „Еврейчик!“, нет сил поститься и т.д. У меня даже нет сил как следует есть мацу. Я живу сейчас у еврея (напротив Мозера и Ганса), и получаю вместо хлеба мацу, и ломаю себе о неё зубы. Но я утешаю себя и думаю: „Мы ведь в изгнании“». Чувство сопричастности к Обществу (он даже поселился рядом с его активистами) заставляет Гейне часто прибегать к этому «мы»: «… Мы , учёные евреи, постепенно совершенствовали немецкий стиль» - это из письма Цунцу. В том же 1823 году в письме Мозеру он признаётся в любви «к нашему праделу». (Курсив мой. – Г.И .) В этом же письме содержится интересное признание в сослагательном наклонении: «Если бы я был немцем (но я не немец – смотри многие страницы у Рюса и Фриса), я стал бы…» Сегодня эти имена никому ничего не говорят. За ними - берлинский и йенский профессора-антисемиты, писания которых, по мнению Гейне, настолько опозорили немецкую нацию, что ему стыдно быть к ней причисленным. Анализируя драму Михаэля Бера «Пария», которую отметил сам Гёте (он написал эссе «Три парии» и поставил пьесу Бера в своём театре в Веймаре в 1824 году), Гейне указывает на сопоставление, лежащее в основе произведения, - сходство индийского парии с евреем - как на главную неудачу автора. «Глупее и вреднее всего – поистине достойна палок – вот какая любопытная идейка: пария догадывается, что предки его сами предопределили свою печальную участь, совершив какое-то кровавое злодеяние». Гейне сразу уловил, что это прямой намёк на распятие Христа, это поняли и зрители, а вот то, что парию уличает еврей Бер, это, по мнению Гейне, непростительно. Достаточно, что Церковь уже почти две тысячи лет преследовала евреев под этим предлогом. Подход Бера «не может быть для нас ( Курсив мой. – Г.И.) безразличным». Опять – «мы», «нас». «Я предпочёл бы, чтобы Михаэль Бер крестился, но зато и судил о христианстве резко, по-альманзоровски (Гейне к этому времени издал свою романтическую драму «Альманзор», в которой еврейская тема присутствовала в завуалированном виде. – Г.И. ), вместо того чтобы трусливо щадить его и даже строить ему глазки». Сам Гейне в эту пору намерен с энтузиазмом бороться за права евреев и их гражданское равноправие. «И в тяжкие времена, которые неизбежно наступят, - обещает он, - немецкая чернь услышит мой голос, эхо которого прогремит в немецких пивных и дворцах». Признаваясь в другом письме Мозесу Мозеру в том, что он не является «энтузиастом еврейской религии», «которая первая провозгласила неравноценность людей (Гейне имел в виду объявление евреев богоизбранным народом. – Г.И. ), что причиняет нам теперь столько страданий», Гейне в то же время в письме Йозефу Леману (от 26.06.1823) просит приятеля: «Поставьте меня в известность, если где-нибудь найдёте выпады против меня, особенно затрагивающие мою религию». Отказываясь быть немцем в 1823 году, Гейне тем самым включал себя в еврейский круг. Это отнюдь не означает, что в этом кругу всё устраивает поэта. В его письмах мы находим резкие высказывания о евреях Гамбурга: «жалкая сволочь», «еврейский сброд», «эти еврейские, или, вернее сказать, только во Израиле возможные мерзости». Он чувствует себя среди них белой вороной, чужаком. Из Люнебурга он сообщает Мозеру: «Евреи здесь, как и всюду, - невыносимые торгаши и грязнули, христиане из среднего класса скучны и настроены чрезвычайно антисемитски, высший класс обладает теми же свойствами, только в ещё большей степени». О еврейско-немецком симбиозе Одиночество мучает Гейне повсюду. Из Гёттингена он пишет другу в июне 1824 года: «Смерть Байрона меня очень потрясла. Он был единственным человеком, в родстве с которым я себя ощущал, и во многом мы, вероятно, были схожи». В другом месте он называет его своим кузеном. В родстве с Байроном чувствовали себя и Пушкин, и Лермонтов, поэтов связывали духовные силовые линии, они жили примерно в одно время, но в разных измерениях, их жизненные дороги никогда не пересеклись. Двойственность своего положения (еврей – немец) не давала Гейне покоя. В письме Мозеру в конце января 1824 года он, переходя на французский, замечает: «Ведь, собственно, я не немец, как ты, вероятно, знаешь (см. Рюс и Фрис, в ряде мест). Я бы не слишком гордился, если бы и был немцем. Oh, ce sont des barbares!» (О, эти варвары!) Однако полтора месяца спустя в письме к Рудольфу Христиани (адвокат и литератор, женившийся на одной из кузин Гейне) молодой поэт признаётся: «Я знаю, что я одно из самых наинемецких животных; я знаю отлично – немецкое для меня то же, что рыбе вода, знаю, что для меня невозможно уйти из этой стихии и что (продолжаю рыбные сравнения) я иссохну, как треска, если (развиваю водную метафору) выпрыгну из вод немецкого патриотизма. По существу, я даже люблю немецкое больше всего на свете, я горд и счастлив тем, что грудь моя – архив немецких чувств, так же как две книги мои - архив немецких песен». И в одном, и в другом случае Гейне не лукавит. С младых ногтей он ощущал себя немцем и хотел им быть, но довольно скоро уяснил, что это ему заказано. Как ассимилированный еврей он, конечно же, испытывал мучительное раздвоение: его интересовала и влекла еврейская традиция, но пересиливало другое: стремление к немецкой и европейской культуре, которая в ХIХ веке заменила многим евреям религию. Исаак Дойчер, английский историк-марксист, биограф Троцкого и Сталина, в 1967 году предложил парадоксальное определение – «нееврейский еврей» (Non-Jewish Jew) . Его дочь написала об отце: «Он принадлежал, и сам себя считал принадлежащим, к тому типу евреев – не-иудеев, которые трансцендировали иудаизм и преодолели еврейское самосознание ради высших идеалов человечества». Сказанное может быть отнесено и к Гейне. Безусловно, он стремился к симбиозу еврейско-немецкого и даже подчёркивал близость евреев и народов германской расы. В сочинении «Девушки и женщины Шекспира» (1838) он пишет на эту тему: «Поразительно, какое глубокое сродство существует между евреями и германцами, этими народами – носителями нравственности. Это сходство возникло не по ходу истории, не потому хотя бы, что великая семейная хроника евреев, Библия, служила всему германскому миру воспитательной книгой, а также и не потому, что евреи и германцы были с древнейших времён непримиримыми врагами римлян и, следовательно, естественными союзниками; сродство это коренится глубже, и оба народа в основе своей так походят друг на друга, что древнюю Палестину мы могли бы воспринимать как Германию Востока, между тем как нынешнюю Германию следовало бы считать родиной Священного Писания, землёй, породившей пророков, твердыней чистой духовности». Проблема некоего германско-еврейского синтеза занимала не только Гейне, но и других евреев Германии. В ХХ веке о ней станет размышлять Стефан Цвейг, в статье о писателе Якобе Вассермане, авторе книги «Мой путь как немца и еврея» (1922), он пишет: «Вследствие таинственной полярности напряжённых противоречий стихийная первобытная сила еврейского видения мира оказалась ближе к немецкой, чем к другим нациям, поскольку и евреи, и немцы стремились к общей конечной цели – к некоему морально-метафизическому одухотворению всей жизни; правда, стремились чрезвычайно разными методами, но с единым высшим мировоззрением, в какой-то степени соответствующим знаменательной близости Спинозы и Гёте в конечных точках их духовного состояния». Основой еврейско-немецкого симбиоза в случае Генриха Гейне является немецкий язык, в котором он ощущал себя, как пловец в своей стихии. В своих «Признаниях» (1854) он отмечал, что Священное Писание стало для евреев диаспоры портативным отечеством, которое они в своих скитаниях повсюду таскали за собой, храня как зеницу ока. Он же вынужден был создать своё «портативное отечество» на базе немецкого языка из жизненных элементов - литературы, философии, истории. «Особое положение евреев в немецком обществе Гейне смог сублимировать и компенсировать, - как никто до него и лишь единственный после него, а именно Кафка, и обратить на пользу своему творчеству» (М. Райх-Раницки). Через стихию слова Гейне смог ощутить и ощущал себя немцем. Раздвоение личности (даже если это не предмет психиатрии) всегда мучительно. Потому-то Кафка и посочувствовал Гейне: “Несчастный человек. Немцы обвиняли и обвиняют его в еврействе, а ведь он немец, и притом маленький немец, находящийся в кофликте с еврейством. И как раз это и есть типично еврейское в нём”. Гейне не стыдился своего происхождения, не отрекался от него. Еврейская самоненависть ему не была свойственна ни в малейшей степени. Даже спустя двадцать лет Гейне будет помнить своих друзей, с которыми он сошёлся в Берлине, и посвятит памяти одного из них сочинение «Людвиг Маркус. Поминальное слово», которое было анонимно напечатано в аугсбургской «Всеобщей газете» (май 1844). Некролог покойному Маркусу, духовному наследнику Мозеса Мендельсона (по странному совпадению Маркус тоже происходил из Дессау и был физически тщедушным и слабым), невольно привёл Гейне к некрологу Обществу. Он отдал дань умершим к этому часу Гансу и Мозеру, с любовью написал о Бен-Давиде и Цунце. Это обо всех них им сказано: «Духовно одарённые и глубоко чувствующие люди пытались спасти с помощью этого общества давно проигранное дело, но самое большее, чего им удалось добиться, это разыскать останки более древних борцов на полях прошлых битв». Характеристики и оценки вышеназванных членов Общества весьма любопытны, но ещё интереснее и важнее мысли Гейне о необходимости эмансипации евреев: «Да, на эмансипацию всё-таки придётся согласиться рано или поздно, по чувству ли справедливости, по благоразумию или по необходимости. Антипатия к евреям среди высших классов не имеет уже религиозных корней, а среди низших классов она с каждым днём всё больше и больше превращается в социальную ненависть (Курсив мой.– Г.И. ) к господствующей власти капитала; к эксплуатации бедных богатыми. Юдофобство носит теперь совсем другое название, даже у черни. Что же касается правительств, то они, наконец, добрались до высокомудрой идеи, что государство есть организм и что последний не может быть здоровым до тех пор, пока хоть один-единственный из его членов, будь то хоть мизинец ноги, страдает каким-нибудь недугом. Да, как бы гордо государство ни подымало свою голову и как бы ни встречало оно открытой грудью всяческие бури, - сердцу, и груди, и даже этой гордой голове всё-таки придётся разделить боль с мизинцем, если он страдает от мозолей; ограничения в правах евреев являются такого рода мозолями на ногах немецкой государственности». Положение еврейства в Германии продолжало по-прежнему его волновать. Незадолго до смерти Гейне открывает своё авторство «Поминального слова» и дополняет сочинение «Позднейшей заметкой». В марте 1854 года он высказывает глубоко продуманную, можно сказать, выстраданную мысль о том, что еврейский вопрос в Германии – это, прежде всего, немецкий вопрос. Освобождение евреев невозможно без раскрепощения, без эмансипации самих немцев: «Евреи … лишь тогда будут по-настоящему эмансипированы, когда христиане также полностью добьются эмансипации. Их дело тождественно делу немецкого народа…» (Курсив мой. - Г.И. ) Эти строки звучат настолько актуально (и не только в Германии!), что трудно поверить, будто они написаны 150 лет назад. Автобиографический подтекст «Бахерахского раввина» Перед угрозой растущего антисемитизма Гейне счёл правомерным обращение к истории и культуре евреев, установление связи между историческим иудаизмом и современной наукой. Он задумывает и начинает в начале 1824 года писать историческую повесть «Бахерахский раввин», позже он охарактеризует её как «попытку в духе Вальтера Скотта, но на еврейском материале». Трудясь над повестью, Гейне усердно штудирует материалы, необходимые для воссоздания эпохи, в том числе и работы талантливого Цунца, они для него своего рода эталон. Он хочет внести свой вклад в «общее дело» и радостно предвкушает, что его будущую книгу «Цунцы всех веков назовут источником ». В письмах Мозеру летом 1824 года он сообщает о том, что много занимается хрониками и еврейской историей, называет многих авторов и признаётся: «Совсем особые чувства овладевают мной, когда я перелистываю эти печальные анналы, богатые поучением и страданием. Сущность еврейской истории всё больше и больше раскрывается передо мной, и это духовное вооружение, конечно, очень пригодится мне впоследствии». Повесть, однако, осталась незаконченной, значительная её часть, хранившаяся у матери в Гамбурге, сгорела в числе других его бумаг во время страшного пожара в 1833 году. Тем не менее, в 1840 году Гейне публикует сохранившееся начало «Бахерахского раввина» (фрагмент из 40 страниц). То, что Гейне решил публиковать фрагмент в 1840 году, - не случайность. Так он откликнулся на громкое ритуальное дело, получившего название «Дамасского» (1840). Речь шла о кровавом навете, который, как шлейф, тянулся (и ещё тянется!) за евреями. Впервые этот навет возник в немецкой Фулде в начале ХIII века и оказался весьма живучим. В начале своей повести Гейне пишет: «… обвинение, которое с давних времён, на протяжении всего Средневековья, до начала прошлого столетия, стоило евреям много крови и страха, была затасканная до тошноты повторявшаяся в хрониках и легендах басня, что евреи похищают освящённые гостии (просфора у православных – Г.И. ) и до тех пор пронзают их ножом, пока не истечёт кровь, а на еврейскую Пасху ( Песах . – Г.И .) закалывают христианских детей, дабы употребить их кровь в ночном богослужении». Взгляд Гейне устремляется к Испании, к золотому веку еврейской культуры в зоне испано-мавританского культурного влияния. Трагические события в жизни немецкого еврейства ассоциируются при этом с историей изгнания и насильственного крещения евреев Испании и Португалии, временами инквизиции. Произведение явно связано с поиском национальных корней немецкого еврейства и духовных основ собственной родословной. Одновременно эта повесть отражает ту борьбу, которая происходила в душе и сознании поэта. Ведь когда он приступил к её написанию, он уже подумывал о крещении, осуждая при этом себя как дезертира и отступника. Религиозно-этические категории вины и греха получают в повести художественное воплощение. Главным героем, на что указывает название, является потомственный раввин небольшого прирейнского городка Бахераха рабби Авраам, человек ещё не старый, но прославившийся учёностью. Семь долгих лет изучал он божественный закон в высшей школе Толедо. Действие происходит в ХV веке. Завязкой служит страшное происшествие во время пасхального седера (ритуальной семейной трапезы) . Бахерахский раввин празднует Песах в своём доме в окружении многочисленной родни и учеников. Перед читателем развёртывается настоящая религиозная идиллия. Внезапно появляются два незнакомца в тёмных плащах, назвавшиеся единоверцами. Никто не заподозрил беды. Их усадили за стол на почётное место рядом с Авраамом. И вдруг он случайно замечает под столом у своих ног окровавленный детский труп. Его подбросили незнакомцы. В эпоху далёкого Средневековья время от времени такие происшествия случались, и каждый раз - на Песах . За такое «преступление» платила жизнью вся община. Окаменевший от ужаса раввин понял, что ночью в его доме начнётся резня. Не подав вида, что он заметил труп, Авраам продолжал читать Агаду. Улучив момент перед трапезой, он вышел из комнаты, подав знак жене следовать за ним. Лишь на берегу Рейна он объяснил ей, что им грозит смертельная опасность, заверив её, что их родичей и друзей нечестивцы не тронут, удовлетворясь грабежом дома. С помощью соседского мальчика-рыбака им удалось уплыть далеко от Бахераха. Новый день застал беглецов у городских ворот Франкфурта-на-Майне. Когда стражники их впустили, они направились в гетто, обитатели которого по случаю праздника собрались в синагоге. Супруги тоже вошли туда, прекрасная Сарра поднялась в помещение для женщин. Сквозь решётку она благоговейно наблюдала за обрядом выноса Торы, её восхитило пение кантора, правда, болтовня женщин отвлекала её, но всё же она услышала голос своего мужа. Она вслушалась в его молитву, и вдруг до неё дошло, что он поминает многочисленных родственников, в том числе её сестёр, маленьких племянниц и племянника, поминает как невинно убиенных. Силы покинули несчастную. Тут мы оставим героиню и обратим внимание читателя на негативную нравственную оценку, которое получило бегство бахерахского раввина в наши дни. В 1937 году берлинский литературовед Эрих Лёвенталь в послесловии к повести указал на «удивительную безответственность, с которой раввин в минуты опасности тайно покидает доверявшую ему общину во имя собственного спасения». Сам Лёвенталь в отличие от рабби Авраама разделил участь своих соплеменников и погиб в Освенциме в 1944 году. Задумывался ли сам Гейне над этической стороной поступка рабби? В письме к Мозеру (01.07.1825), где он подробно пишет о работе над «Раввином», Гейне выражает уверенность, что только он может написать эту книгу и «что создание её – дело нужное и угодное Богу». В этом же письме меня «зацепил» пассаж, где он ведёт речь о разности натур его и… Гёте. Гейне считает, что Гёте по природе лёгкий и жизнерадостный человек, для которого самое высшее – наслаждение жизнью. «Хоть он и чувствует и догадывается, что значит жить ради идеи, он не принимает её глубоко и не живёт ею». Себя Гейне оценивает как энтузиаста, преданного идее до самопожертвования. Однако он хочет быть честным до конца и признаётся: «Но в то же время я понимаю и наслаждение жизнью, я нахожу в нём удовольствие, и тогда во мне возникает великая борьба между моей ясной разумностью, которая ценит жизненные блага и отметает как глупость всё жертвенное воодушевление, и склонностями мечтателя…» Прервав рассуждения на эту явно волновавшую его тему, Гейне мимоходом замечает: «Да, эту тему ты найдёшь и в «Раввине». Вот слово и сказано. Не предвещает ли бегство бахерахского раввина будущего дезертирства из иудаизма самого автора? Ведь он принял крещение во время работы над повестью. Сделано это было 28 июня 1825 года - тайно, но с согласия семьи. Мотивировка этого шага была достаточно цинична: через две недели он должен был получить диплом и рассчитывал на должность. Внутренне он испытывал глубокий стыд. Мозеру он пишет откровенно: «Мне было бы очень жаль, если бы моё собственное крещение явилось тебе в благоприятном свете. Я не вижу, чтобы мне полегчало, напротив, с тех пор я ещё больше несчастлив». А потому, когда до него дошли слухи, что Ганс, крестившийся несколькими месяцами ранее, проповедует христианство и всерьёз пытается обратить сынов Израиля в новую веру, он откликнулся на эту новость следующим образом: «Если он это делает по убеждению, то он дурак; если он делает это из лицемерия, то он подлец. Я, конечно, не перестану любить Ганса, но, тем не менее, признаюсь, что мне было бы гораздо приятнее, если бы вместо этой новости я узнал, что Ганс украл серебряные ложки». А над собой он иронизирует: «Я становлюсь теперь истинным христианином, то есть состою паразитом при богатых евреях». Но его шуточки – маска, а под ней человек, переживающий глубокий кризис. О том, что предпринятый шаг дался Гейне нелегко, говорит и стихотворение «Отступник», которому переводчик В. Зоргенфрей дал название «Отщепенцу», несколько меняющее смысл, ибо речь в нём идёт о ренегатстве. О, как юность беззаботна! О, как быстро ты поддался! Как легко и как охотно Со Всевышним столковался! Малодушно и бесславно Ухватился за распятье, То, которому недавно Посылал ещё проклятья! Вот оно – читать запоем! Шлегель, Галлер, Берк – о, бредни! Был вчера ещё героем, А сегодня плут последний! Стихи были посвящены Гансу, но этот уничтожающий приговор Гейне вынес и самому себе. Ганс, его душа – это то зеркало, заглядывая в которое, поэт узнаёт себя. И он признаётся другу-исповеднику: «Я часто думаю о нём (о Гансе. - Г.И. ), потому что о себе самом мне думать не хочется». Отправляя Мозеру очередное стихотворение, Гейне представляется молодым испанским евреем, «евреем в глубине души, но из высокомерия и заносчивости принявшим крещение». В этой маске легко узнать героя «Бахерахского раввина» - молодого испанца дон Абарбанеля, который появляется на улице Франкфурта во всём великолепии рыцарского одеяния и преграждает путь героям, подступая к прекрасной Сарре с галантными комплиментами. Вспыхнуло от боли лицо прекрасной еврейки, и ответила она жёстко: «Когда хотите вы стать моим рыцарем, то принуждены будете сразиться с целым народом и в этой борьбе сыщете мало благодарности и ещё меньше чести! И когда вы хотите носить мои цвета, то принуждены будете нашить на свой плащ жёлтые кольца или повязать фату с синими полосами, ибо это мои цвета, цвета моего дома – дома, что зовётся Израиль и весьма страждет и над которым глумятся на улице сыны счастья!» Гордая речь еврейки-парии разрушила маскарад, и «рыцарь», краснея и запинаясь, признался, что он не хотел оскорбить Израиль, что он сам принадлежит к этому народу, ибо его дед, а возможно, и отец были евреями. Гейне дал герою благородное имя Абарбанель, представив его племянником известного сефардского богослова, дипломата и министра при португальском и испанском дворах. Исаак бен Иегуда Абарбанель (1437-1508) – фигура историческая, он прославился комментариями к Ветхому Завету, после изгнания евреев бежал из Испании в Италию. Известно, что его младший сын принял христианство. О племяннике раввина история умалчивает, Гейне его придумал. Герой этот чрезвычайно важен, ибо является своеобразным alter ego автора. Из дальнейшего выясняется, что рабби Авраам и молодой дон Абарбанель знакомы. Во время учёбы в Испании рабби Аврааму довелось спасти юношу, тонувшего в водах Тахо, после чего они подружились. Теперь между ними происходит показательный разговор. Раввин стыдит молодого марана за отступничество: «Негоже льву отрекаться от самого себя! Как в таком случае станут поступать звери послабее льва?» «Не смотри на меня с отвращением, - ответствует молодой испанец. Мой нос не стал отступником. Когда случай завёл меня в обеденное время на эту улицу и хорошо знакомые запахи еврейских кухонь защекотали мои ноздри, тогда овладела мною та самая тоска, которую ощутили наши отцы, когда вспомнили о горшках с мясом в Египте; вкусные воспоминания юности зашевелились во мне…» Дон Абарбанель приглашает раввина с женой отобедать в «лучшую харчевню Израиля». На этом фрагмент обрывается. Перечисление вкусностей еврейской кухни, память о которых сохранилась у Гейне с детских лет, даёт богатую пищу для разговора о запахах еврейства, который неизбежно приведёт нас к Розанову с его «обонятельным и осязательным», к Мандельштаму с его «хаосом иудейским», заставит вспомнить «особенный еврейско-русский воздух» Довида Кнута и Бог знает что ещё: всё, что вмещается в ёмкую формулу - «мускус иудейства». Предмет разговора безумно интересный, но уводит от главного. Главное же заключается в признаниях Абарбанеля относительно его истинного вероисповедания. В ответ на упрёки раввина он отвечает: «Да, я язычник, и равно противны мне как сухие, безотрадные иудеи, так и пасмурные, ищущие мучений назареяне… Да простит мне наша богородица из Сидона, священная Астарта, что я преклоняю колена и молюсь перед многострадальной матерью распятого… Только колена мои и язык мой славят смерть, сердце моё хранит верность жизни!..» Нужно ли говорить, что перед нами символ веры молодого Гейне. И он не столько перешёл в христианство, сколько крестился в язычество, в «эллинизм». Впервые он заговорил о назарействе как о понятии, не связанном с религией. Оно станет ключевым в его споре с Людвигом Бёрне. А что касается «Бахерахского раввина», то он остался незавершённым, хотя Гейне собирался опубликовать его в 1825 году, включив в один из томов «Путевых картин». Даже на исходе декабря он не отказался от этого намерения, хотя и признался, что «Раввин» опять не двигается с места». Однако в 1825 году произошли события, которые привели к фактическому распаду Общества. Интересы, которыми он жил несколько лет, отходят на задний план, потому и работа над «Раввином» застопорилась. Нетерпение сердца Крещение не открыло Гейне пути к карьере. Прошение о приёме в Гамбургскую коллегию адвокатов осталось без ответа. Влиятельная родня могла бы помочь. Однако родственники смотрят на него как на позор семьи, считают бездельником и повесой, упрекают в легкомыслии, наушничают богатому дяде, провоцируют ссору, скандал. Как всё это стерпеть, как тут не сорваться?! Материальная зависимость от дяди-банкира тем более оскорбительна, что в этой семье его не принимают всерьёз, и ему это хорошо известно. Обе кузины, вначале Амалия, а затем и Тереза оставят без внимания и тем более без ответа любовное чувство Генриха. Им нравятся его стихи, но замуж каждая пойдёт за солидного человека своего круга, на которого укажет отец. А Гарри достанутся сердечные муки, горечь разочарования, любовная тоска, которые отольются в стихи цикла «Страдания юности». Сердечные раны, полученные в Гамбурге, как это бывает у поэтов, будут долго саднить и не зарубцуются до смерти, свидетельством чему – предсмертные стихи: В их поцелуях крылся путь к изменам, От них я пьян был виноградным соком, Но смертный яд с ним выпил ненароком, Благодаря кузинам и кузенам.         (Перевод М. Тарловского) Сердечная боль поэта вызывала отклик не у каждого. По свидетельству Винбарга, одного из членов группы «Молодая Германия», тот круг людей, в котором он вращался, не был в восторге от Гейне. «Его считали там отличным поэтическим жонглёром; особенно сомневались в правдивости его чувств и любовных переживаний, и поэтому успехом пользовалась следующая эпиграмма на него: Садовника кормит лопата, Нищего кормит клюка, А мне приносила дукаты Любовная тоска». Но мы, помимо стихов, располагаем письмами поэта и воспоминаниями тех, кто был Гейне в ту пору близок, а потому судим иначе. Вот письмо Мозесу Мозеру: « Проклятый Гамбург, 14 декабря 1825 г. Вот я снова всё начинаю с азов, усталый от бесцельной беготни, чувств, мыслей, а на дворе ночь и туман, чёртова кутерьма, и все, от мала до велика, бегают по лавкам, покупая рождественские подарки… Я же подарю тебе к Рождеству нечто совсем особенное, а именно обещание, что в ближайшее время я не застрелюсь». В мае 1826-го появился первый том «Путевых картин», куда вошли «Путешествие по Гарцу» и два стихотворных цикла «Опять на родине» и «Северное море». Книга поразила многих непривычным соединением нежности и сарказма. Подобная манера раздражала немецких читателей. Только они расчувствовались, воспарили, как поэт грубо сталкивает их с небес на землю, когда они менее всего этого ожидают. Что за несносная привычка! Среди стихов первого цикла есть одно, где поэт представляет себя в образе мифического Атланта, принявшего на свои плечи необычный груз - бремя страданий. Стихи эти переводил Александр Блок, но мы приводим перевод В.Гиппиуса: Атлант я горемычный! Целый мир, Моих страданий мир, носить я должен! Ношу невыносимое, и сердце Готово разорваться. Много лет спустя Гейне прибегнет к той же поэтической метафоре: «…весь мир надорван по самой середине. А так как сердце поэта – центр мира, то в наше время оно тоже должно самым жалостным образом надорваться. Кто хвалится, что сердце его осталось целым, тот признаётся только в том, что у него прозаичное, далёкое от мира, глухое закоулочное сердце. В моём же сердце прошла великая мировая трещина, и именно поэтому я знаю, что великие боги милостиво отличили меня среди многих других и признали меня достойным мученического назначения поэта». Ещё одна мученица, Марина Цветаева, боготворившая Гейне, справедливо заметила, что этот замечательный образ многое объясняет в нашем душевном строе, ибо великая социальная трещина в ХХ веке пришлась по сердцам не только поэтов. Коль названо имя Цветаевой, следует заметить, что даже она в стихотворении «Евреям» (1920), откликаясь на роковые события в революционной России, не устояла против расхожего мнения: в трагедии русских виноваты евреи. Вид почерневших, а ещё недавно горевших золотом куполов Кремля рождает вихрь обвинений: Попран! – Предан! – Продан! Простой народ называет преступников-святотатцев: жиды! Что же Цветаева? «В братоубийственном угаре» она повторяет это слово. Опомнившись, спохватывается: «Но есть один – напрасно имя Гарри / На Генриха переменял!» Гейне – не только любимый поэт Цветаевой, но и символ еврейства. И вся система понятий «евреи», «преступление», «кровь» возникает у неё через и в связи с Гейне. Так рождается финал этого стихотворения: Ты, гренадеров певший в русском поле, Ты, тень Наполеонова крыла. И ты жидом пребудешь мне, доколе Не просияют купола! Комментировать стихи, сверхнеожиданные для традиционного образа Цветаевой, не берусь. Гейне бы не смолчал. Как бы он ответил? Разве что повторил бы: И ты, Брут?! Он ведь и впрямь пел гренадеров в русском поле, и не только в известном одноименном стихотворении, но и во второй части «Путевых картин» (1827), куда вошла «Книга Ле Гран», в которой, по словам автора, «Наполеон и французская революция изображены во весь рост». Книга наделала много шума и тотчас после выхода была запрещена в Рейнландии, а также в Австрии, Ганновере и Мекленбурге. Вызывающее французофильство и симпатии к Наполеону воспринимались как предательство и измена, как государственное преступление. Они оскорбляли патриотические чувства многих сограждан. Издатель Кампе нервничал, опасаясь новых репрессий. К тому же он ревновал Гейне – и не без оснований - к мюнхенскому издателю - барону Котта. Котта, просвещённый либерал, издатель Гёте и Шиллера, пригласил Гейне в Мюнхен участвовать в его журнале «Утренний листок» и редактировать «Политические анналы». Он обещал содействие и в получении места, а именно - должности профессора Мюнхенского университета. Однако надежды получить кафедру в Мюнхене были обмануты. Министр фон Шенк тоже ходатайствовал о нём перед королём Людвигом I, но тщетно. И чему удивляться?! Когда этот баварский король, ревностный католик, воздвиг возле Регенсбурга пантеон прославленных деятелей Германии, так называемую Валгаллу , он запретил устанавливать там бюст реформатора Лютера. Станет ли он дарить милостью новоиспечённого протестанта Гейне, тем более что против этого Гейне ополчились баварские клерикалы! Поэт «раздразнил гусей», сотрудничая в мюнхенских журналах. Он был уверен, что эстетический период (или эпоха Гёте) кончился, что в литературе прослеживаются новые тенденции: «Наше время - время борьбы идей, и журналы – наши крепости». Он ориентировался на либерально мыслящих граждан, но преобладали в обществе совсем иные силы. Они-то и развязали в прессе кампанию против Гейне, обвиняя в богохульстве, издевательстве над дворянством и Церковью. Следом за клерикалами против «вожака либералов» выступил мюнхенский поэт Август фон Платен с комедией-памфлетом «Романтический Эдип». Гейне не сомневался: за графом Платеном стояли «ночные совы из конгрегации» и «аристократические павлины». Бедный Платен, вздумавший подражать Аристофану в своей комедии, не мог предположить, какой сокрушительный ответный удар ожидал его. Он, никогда не читавший Гейне, не знал его возможностей и пристрастий (Гейне высоко ставил именно Аристофана!) и на свою беду сам подал повод оппоненту использовать средства сатиры, которыми тот владел виртуозно. Гейне в эту пору заканчивал третью часть «Путевых картин» о своём путешествии в Италию – «Луккские воды». В последней главе книги он сквитался с Платеном. Сказать, что он уничтожил незадачливого поэта – недостаточно. Кое-кто из приятелей отвернулся от Гейне, не в силах простить ему эту публичную порку. Даже верный Мозер счёл ответный удар излишне жестоким, и Гейне прервал с ним всякие отношения. Гейне понимал, что главой о Платене он бесконечно повредил себе в общественном мнении, но он просто « обязан был преподать урок». В письме к Карлу Фарнхагену, одному из немногих, кто не только не осудил Гейне, но и поддержал его, он разъясняет причины своей резкости: «В платеновской истории я не претендую на венец гражданственности, я заботился прежде всего о себе, но источники этой заботы возникли из всеобщей борьбы нашего времени. Когда на меня впервые набросились мюнхенские попы и впервые заговорили обо мне как о еврее, я смеялся, я считал это просто глупостью. Но когда я почуял здесь систему (Курсив мой. - Г.И . ), когда я увидел, как нелепый призрак постепенно становится грозным вампиром, когда я разглядел цель платеновской сатиры, когда я узнал от книготорговцев о существовании подобной же рукописной продукции, пропитанной тем же ядом и расползающейся повсюду, я препоясал чресла и ударил со всей силой, со всей быстротой». Поэт даже не предполагал, сколь глубоко яд антисемитизма поразит сознание немцев, к каким разрушительным последствиям это приведёт, но он отважился говорить о системе , об антисемитской тенденции, опасной не только для евреев, но и для самих немцев. Одурачить апатичного и раболепного Михеля (собирательное имя немцев) не так уж сложно, тем более что «дело народа никогда не встречало широкого сочувствия в Германии». Тем не менее, он намерен сражаться за это дело, хотя его собственное здоровье (открылось кровохарканье), казалось бы, к борьбе не располагает. Едва оправившись от недуга, он начинает искать приложения своим силам, т.е. официального места в Потсдаме, в Берлине, зондирует почву в Вене, но везде встречает отказ. Подобно некоторым животным и птицам, способным предчувствовать природные катаклизмы, Гейне полон предощущений грядущей революции. Она и впрямь разразилась в июле 1830-го, но не в Германии, а в соседней Франции. На родине поэта она отозвалась еврейским погромом в Гамбурге, волнениями в Ганновере и землях Брауншвейг, Саксония, Гессен, где возникли представительные учреждения граждан, несколько ограничивших самодержавную власть. Герцог брауншвейгский даже отрёкся от престола. Гейне, однако, подмечает, как «незримо воздвигаются ещё более крепкие непроницаемые тюремные стены вокруг германского народа». Он видит свою задачу в том, чтобы готовить соотечественников к грядущим революционным бурям. Ведь период главенства искусства пришёл к концу, «наступила эпоха энтузиазма и действия». Больше, чем когда-либо, он сосредоточен на публицистике. Стрелы его обращены в первую очередь против дворянства и церкви. Заканчивая «Путевые картины», он пишет: «Если в тупо религиозной Германии книга моя сможет способствовать эмансипации чувства от религии, я буду так этому рад, что охотно перенесу все страдания, которые причиняют мне вопли святош. Увы! Я ведь переношу и нечто гораздо горшее». Готовность пострадать за Германию не удивительна: ведь Гейне ни на минуту не сомневается в своей принадлежности к немцам. Читая его прозу, то и дело наталкиваешься на выражения: «мы, немцы», «нас, немцев», «нам, немцам» и т.д. Но уже в 1830 году был вынесен вердикт: «Не немец!» А после 1871 года фон Трейчке в своей широко известной «Немецкой истории» написал со всей определённостью: «Медленно, очень медленно мы приходим к пониманию, что остроты Гейне никогда не могли быть полностью созвучны взглядам немцев. Прошло много времени, прежде чем люди осознали, что esprit (дух (фр.). – Г.И .) Гейне – далеко не Geist (дух (нем.). – Г.И .) в немецком смысле». Трейчке писал, немцы читали, и, как заметил Ницше, никому не было стыдно, а Гейне уже не мог ответить. В начале 1831 года Гейне издаёт со своим предисловием брошюру «Кальдорф о дворянстве в письмах к графу М. фон Мольтке». Первая строка предисловия сразу вводит в тему: «Галльский петух прокричал теперь во второй раз, и в Германии тоже рассвело». В то время как французы занимались реальными делами, «мы грезили на наш немецкий лад, - продолжает Гейне, - то есть мы философствовали». Немцы и впрямь совершили революцию в философии. Гейне расскажет об этом в книге «К истории религии и философии в Германии» (1835), пока же он даёт сжатую оценку: «Вся наша немецкая философия есть не что иное, как сновидение французской революции». Однако эпоха философствования завершена, немцам теперь предстоит перейти к политике, и сразу встаёт вопрос, насколько они готовы к этому. Характер революции, по его мнению, всегда обусловлен нравственным состоянием народа и особенно его политическим развитием, а развитие это зависит от свободы печати. В каком плачевном состоянии находилась свобода печати в Германии, можно судить по тому, что в январе 1831 года был издан приказ Прусского управления полиции о конфискации четвёртого тома «Путевых картин». Вышеназванная брошюра тоже была немедленно запрещена, поскольку она оспаривала правовые притязания дворянства. Но главной причиной запрета послужили 14 страниц предисловия. Властям достаточно было и одного абзаца: « „ Гражданское равенство“ могло бы быть теперь в Германии, так же как некогда во Франции, первым лозунгом революции, - писал Гейне, - и кто любит отечество, тот, конечно, не должен медлить, если желает посодействовать тому, чтобы спорный вопрос о дворянстве был улажен или решён посредством спокойного обсуждения, раньше чем вмешаются неуклюжие диспутанты со слишком решительными доказательствами, с которыми не смогут сразиться ни цепкие силлогизмы полиции, ни самые меткие доводы пехоты и кавалерии, ни даже ultima ratio regis (последний довод короля ( лат) . – Г.И . ), который легко может превратиться в ratio ultimi regis (довод последнего короля ( лат). – Г.И . )“. Легко сказать: кто любит отечество, не должен медлить! Казалось бы, либерализм в Германии сразу после июльской революции неожиданно приобрёл множество сторонников, но новоявленные глашатаи свободы не шли дальше повторения изрядно затрёпанных истин, а с приходом из Польши вестей о разгроме повстанцев доморощенные либералы и вовсе притихли. Но ведь «у нас в Германии ничто не делается быстро», - иронизирует Гейне. Черепаший шаг выводит его из себя: «Я всё-таки не похож на настоящего немца!». Остаётся одно: уехать во Францию и пытаться оттуда воздействовать на ход событий на родине. Нетерпение сердца толкнуло его на отъезд. Покидая Германию, он признался, что его «тошнит от берлинских либеральных Тартюфов». Разве такое прощают? Недоброжелателей у Гейне прибавилось. Отъезд во Францию был для поэта единственным выходом. « Мне оставался выбор между безоговорочной капитуляцией и пожизненной борьбой, - писал он Фарнхагену из Парижа в 1833 году. – Я выбрал последнюю, и, право же, не по легкомыслию. Взяться за оружие меня давным-давно принудило издевательство недругов, наглость чванных аристократов. Маршрут всей моей жизни лежал уже в моей колыбели». Эмиграция не стала для него тихой гаванью. Один – против всех В Париже, в этой столице ХIХ столетия, как позже назовёт его Вальтер Беньямин, Гейне внимательно следил за борьбой политических партий, но сам не примкнул ни к одной, партийный фанатизм был ему глубоко чужд. На первых порах он посещал собрания сенсимонистов, о которых ему восторженно писала его берлинская приятельница Рахель Фарнхаген, бывал он и на собраниях французских республиканцев и немецких радикалов. Партия радикалов во главе с Бёрне тщетно пыталась вовлечь Гейне в свои ряды, он уклонялся: догматизм в сочетании с пафосом начётчиков он чуял за версту, политическое резонёрство его бесило. У сенсимонистов он хотя бы не слышал высокопарных, напыщенных речей. Но и последователи Сен-Симона не избавляли от сомнений, от недоверия к миру и к себе самому. Немецких эмигрантов Гейне сторонился, подозревая некоторых – и не без оснований – в том, что они приставлены шпионить за ним и доносить: «Германия, старая медведица, напустила в Париж всех своих блох, и меня, несчастного, они совсем заели». Тем не менее, почти ежедневно захаживал он в немецкую книжную лавку «Гейделоф и Кампе» на улице Вивьенн, где встречался с немецкими литераторами, художниками, учёными, журналистами – эмигрантами и приезжими. Тут бывали его старые знакомые: поэт Михаэль Бер, композитор Феликс Мендельсон, барон Мальтиц. Здесь познакомился он с Александром фон Гумбольдтом, князем Пюклер-Мускау, которому он посвятит свою книгу «Лютеция». Здесь можно было почитать немецкие газеты (он с нетерпением ждал очередного номера аугсбургской «Всеобщей газеты» со своими корреспонденциями о политической и культурной жизни Франции), полистать книги-новинки, среди них были и его собственные. Правда, в 1832 году «аугсбургская кумушка» (так Маркс аттестовал «Всеобщую газету») отказалась от корреспонденций Гейне, уступив требованиям фон Гентца, всесильного секретаря князя Меттерниха, прекратить публикацию статей этого «чудовища». Но «чудовище» исхитрилось донести до сограждан свою правду о французской жизни иным способом: в конце 1832 года Кампе издал корреспонденции Гейне отдельной книгой, которая называлась «Французские дела». Через год вышел первый том «Салона» со статьями о французских художниках, второй том вышел в 1835 году, туда вошла известная работа «К истории религии и философии в Германии». В том же году опубликованы очерки немецкой литературы, блестящий памфлет под названием «Романтическая школа». «Я отошёл от злободневной политики, - писал Гейне Фарнхагену, - и занимаюсь теперь главным образом искусством, религией и философией». Но с какой страстью он ими занимается! В каждой строке бьётся сердце борца. Последние два сочинения – это живые документы литературно-общественной борьбы. Впервые эти работы были опубликованы в Париже и адресованы французам, в Германии они появятся позднее. Он первым «выболтал тайны» немецкой классической философии, показав, что за её схоластическими формулами и тёмными словами скрываются прогрессивные, революционные идеи, имеющие колоссальное значение для развития человеческого общества. Историю немецкой философии он сопоставил с политической историей Франции: «…Кант был нашим Робеспьером… За ним пришёл Фихте со своим Я , этот Наполеон философии… Мы пережили восстания в духовном мире, как вы – в мире материальном, и при ниспровержении старого догматизма мы горячились не меньше, чем вы при взятии Бастилии». Достаточно прочесть один абзац из «Романтической школы», чтобы понять, почему этого «романтика-расстригу» ненавидели «тевтономаны» и доморощенные патриоты: «Нам был предписан патриотизм, и мы стали патриотами, ибо мы делаем всё, что нам приказывают наши государи. Под этим патриотизмом, однако, не надо понимать чувство, носящее то же имя здесь, во Франции. Патриотизм француза заключается в том, что сердце его согревается, от этого нагревания расширяется, раскрывается… Патриотизм немца заключается, наоборот, в том, что сердце его сужается, что оно стягивается, как кожа на морозе, что он начинает ненавидеть всё чужеземное и уже не хочет быть ни гражданином мира, ни европейцем, а только ограниченным немцем». Гейне стоял на том, что восприимчивость к общечеловеческому – признак не слабости, а, напротив, внутренней жизненной полноты и силы. Укоренённость в родной почве ведёт к расцвету духовной жизни, а широта человеческого духа делает его готовым к восприятию всего общечеловеческого. Гейне мыслил как европеец. Когда Гейне писал «Романтическую школу», большинство её деятелей ещё были живы, потому его саркастические портреты некоторых из них, его предостережения против политической опасности их заигрывания с католицизмом и апологии Средневековья имели такие же последствия, как если бы он стал ворочать палкой в осином гнезде. Жалящих укусов было не счесть. Каждое очередное сочинение Гейне становилось событием и бурно обсуждалось на родине. Стражам порядка в Германии они представлялись опасными. В письме к французскому критику и историку литературы Филарету Шалю от 15.01.1835 года он признаётся: «Вот уже двенадцать лет, как в Германии спорят обо мне; меня либо хвалят, либо бранят, но то и другое – страстно и непрестанно. Там меня любят, ненавидят, превозносят, ругают». Гейне писал не только для соотечественников о Франции, но и для французов о Германии. Как сказали бы ныне, он наводил мосты . Одну из книг, вышедших в Париже, он так и назвал «О Германии». Ещё недавно во Франции пользовалась известностью книга Жермены де Сталь под таким же названием. Гейне сознательно бросил вызов французской писательнице, справедливо полагая, что она, путешествуя по Германии, не увидела главного. Она навязала французам свои субъективные представления о германском духе и характере, о немецком романтизме, представления поверхностные и искажающие истинную картину. Он же предложил взгляд изнутри. Гейне посвятил свою книгу знакомому сенсимонисту Анфантену. Старый утопист был благодарен, но книга его не удовлетворила. Он считал, что задача состоит не в том, чтобы рассказать одному народу о другом, но в том, чтобы соединить «все народы в единую семью». Когда-то Шиллер мечтал о том же. «Обнимитесь, миллионы!» - взывал он в «Оде к радости». Гейне уже убедился в несбыточности и иллюзорности подобных надежд. Подумать только, ещё три года назад он слушал сенсимонистов как провозвестников истины, способной спасти человечество! Разошёлся Гейне, как уже было сказано, и с немецкими якобинцами, вождём которых стал Людвиг Бёрне. Вождь был настроен сверхрадикально, его кумиром был Марат. Сын франкфуртского банкира, учившийся вначале медицине, Бёрне стал известным журналистом. Как и Гейне, он принял крещение. Как и Гейне, покинул Германию и умер в Париже. Бёрне считался лидером и идеологом демократического литературного течения «Молодая Германия», которое заявило о себе к началу 1830-х годов. К младогерманцам примыкали Гуцков, Лаубе, Мундт, Винбарг. А что же Гейне? Он пишет со всей определённостью: «С «Молодой Германией» в целом я никак не связан; слышал, что они поместили моё имя среди сотрудников своего нового «Обозрения», на что я никогда не давал согласия. Но молодые люди, конечно, будут иметь во мне крепкую поддержку». В письме Генриху Лаубе (от 23 ноября 1835 г.) Гейне идёт дальше: «Заклинаю вас всем, что вы любите, если и не встать в войне, которую сейчас ведёт «Молодая Германия», на её сторону, то соблюдать, по крайней мере, по отношению к ней весьма благоприятствующий нейтралитет и ни единым словом не задевать молодёжи». Молодёжь эта по отношению к Гейне поведёт себя не лучшим образом, и время это не за горами. Бёрне вначале старался завербовать Гейне в свои ряды, но дружба автора «Книги песен» с французскими писателями и общественными деятелями, его корреспонденции о Франции в немецкой прессе вызвали недовольство Бёрне. Он начал плести против поэта «якобинские интриги», преданные ему эмигранты обвиняли Гейне в легкомыслии, беспринципности и соглашательстве с прусскими властями. Гейне хранил гордое молчание, чем ещё больше разъярял «маленького назарея». Крайнее неудовольствие младогерманцев вызвали циклы стихотворений, которые Гейне назвал женскими именами – «Серафина», «Анжелика», «Диана», «Гортензия», «Кларисса», «Катарина». Да, они, младогерманцы, считавшие себя великими реформаторами этики, заимствовали у сенсимонистов учение о «третьем завете», который якобы придёт на смену Ветхому и Новому и оправдает и дух, и плоть человеческую. Но ведь этот Гейне доводит «эмансипацию плоти» до настоящего эротизма! Да это настоящий разгул чувственности! Вы только послушайте его «Песнь песней»! Женское тело – это стихи, Они написаны Богом, Он в родословную книгу земли Вписал их в веселии многом. Воистину тело женщины – песнь, Высокая Песнь песней; Строфы – стройные члены его, И нет этих строф чудесней. . . . . . . . . . . . . . . . . Распуколки розовые грудей Отточены, как эпиграмма, И несказанна цезура та, Что делит груди прямо. Плавные бёдра выдают Пластика-маэстро; Вводный период, закрытый листком, - Тоже прекрасное место. . . . . . . . . . . . . . . . . И погрузиться, о Боже, хочу В великолепье стихов я; И изучать поэму твою И день и ночь готов я.         (Перевод Ю.Тынянова) Что это, если не кощунство?! И можно ли уважающий себя немец, отец семейства промолчать, закрыть глаза, пройти мимо?! И вот уже реформатор Карл Гуцков пишет Гейне увещевательное письмо (от 6 августа 1938 г.), где предупреждает поэта, что этими стихами он погубит свою репутацию у немцев: «Ваше настоящее будет уничтожено, - будущего, разумеется, у вас отнимать нельзя ради вашего прошлого ». Своё «дружеское послание» Гуцков вскоре опубликовал в газете Кампе «Телеграф», движимый противоречивыми желаниями: отмежеваться от распутника и в то же время спасти его из бездны греха, но главное - воспрепятствовать публикации стихов на родине. Романтик позднего призыва Эрнст Теодор Амадей Гофман (он умер как раз (тогда) , когда юный Гейне появился в Берлине) поделил человечество на истинных музыкантов и просто хороших людей, разумея под последними - обывателей. Гейне же пришел к другому выводу: «Все люди – иудеи или эллины; или это люди с аскетическими, иконоборческими, спиритуалистическими задатками, или же это люди жизнерадостные, гордящиеся способностью к прогрессу, реалисты по своей природе». В поединке между назарейским (читай - иудео-христианским) спиритуализмом и жизненной радостью эллинов Гейне и Бёрне оказались по разную сторону баррикады. Неистребимая антипатия Бёрне к Гёте-Олимпийцу и эллину Гейне проистекала именно из его назарейского духа. Имена Гейне и Бёрне настолько часто звучали в одном ряду, что их стали считать чуть ли не единомышленниками. Один из гонителей Гейне, некто Эдуард Майер, объединив его с Бёрне, писал ещё в 1831 году: «Крещёные или нет – всё едино. Мы ненавидим не еврейскую религию, но множество отвратительных особенностей характера этих азиатов, и среди прочего – их обычную наглость и самонадеянность, их безнравственность и легкомыслие, их крикливую манеру вести себя и столь низменный подход к жизни». Здесь уже попахивает расовым подходом. В 1835 году общегерманский Союзный сейм поддержал поход, начатый против «младогерманцев» Пруссией. Кампанию развязал националист Вольфганг Менцель, который в своих писаниях объявил о существовании опасного тайного общества, именуемого «Молодая Германия», заражённого якобы еврейским духом, а затем произвёл Гейне, наряду с Бёрне, в главари этого союза. Когда сейм запретил издание и распространение произведений «младогерманцев», первым в проскрипционном списке оказалось имя Генриха Гейне. Даже ещё не написанные им сочинения подлежали запрету (случай небывалый!). Напрасно Гейне письменно обращался в сейм и даже поместил в аугсбургской «Всеобщей газете» «Разъяснение», ответа он не дождался. В глазах защитников порядка и религии Гейне и Бёрне представлялись главарями единой шайки крамольников. Демократическая оппозиция также ставила их имена рядом. Кое-кто из общих знакомых считал их разногласия печальными недоразумениями, едва ли не размолвками близких друзей. На самом деле ни о дружбе, ни о единстве не могло быть и речи. Действительно, их и впрямь роднили сходство немецко-еврейских судеб, талант публицистов, любовь-вражда к отечеству, ненависть и презрение к глашатаям «старогерманства», проклинавшим евреев и французов, социалистов и либералов. Но Гейне и Бёрне были несовместимыми противниками, ибо расходились в главном: в их отношении к жизни, во взглядах на историю общества, на любовь, на искусство, на стихи и на людей. Их разность укладывается в известную поэтическую формулу: «Волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой». Блестящий искромётный талант Гейне сам по себе раздражал и провоцировал менее одарённого соперника. Чем демонстративнее Гейне игнорировал Бёрне, тем сильнее этот доктринёр, фанатик гильотины ненавидел поэта. Смерть Бёрне не покончила с этой враждой. В 1840 году, через три года после смерти своего оппонента, Гейне выпустил книгу «Людвиг Бёрне», которая вызвала настоящую бурю. В своё время в связи с выходом в Париже книги «Французские дела» он жаловался на то, что в него вцепились и умеренные, и прусские шпионы, и католическая монархическая партия: «Вы представления не имеете, какой сейчас шум и гром вокруг меня». Но этот шум и гром не шёл ни в какое сравнение с тем скандалом, какой разразился после выхода книги о Бёрне. Гейне и впрямь умел наживать врагов. Он не старался свести счёты с умершим или оправдать себя, тут действовали не мелкие чувства, но бескорыстная вражда. Гейне дал объективную оценку Бёрне как представителю породы радикалов, олицетворением которой был в его глазах Робеспьер. Поскольку он хотел писать без гнева, он и начал с признания: «Бёрне был патриот от головы до пят, и Германия была его безраздельной любовью. Да, этот человек был великий патриот, пожалуй, величайший, всосавший с молоком мачехи-Германии и самую жгучую жизнь, и самую горькую смерть! … Жизнь вдали от отечества стала для него настоящей пыткой, и не одно злое слово в его произведениях было вызвано этой мукой. Кто не знал изгнания, тот не поймёт, как ярко оно окрашивает наши муки и какой яд, какую тьму оно вливает в наши мысли». Он писал о Бёрне, но сам мучился этой любовью к мачехе-Германии. Щедро цитируя уничижительные высказывания Бёрне в свой адрес, Гейне отнюдь не хотел доказать правомерность своего ответного удара. Если бы всё сводилось к личной неприязни, книга эта не появилась бы. Суть её была куда более значительной, чем сведение счётов. Книга эта стала, как пишет Лев Копелев в своей книге о Гейне, «защитой поэзии, искусства и человеческой личности от посягательств доктринёров и фанатиков». Со свойственной гениям проницательностью Гейне углядел опасность в случае победы демократических радикалов, одержимых уравнительными идеями, этих «пещерных санкюлотов»: «Придут радикалы и пропишут радикальное лечение, которое в конце концов производит только наружное действие, в лучшем случае уничтожает струпья на теле общества, но не внутреннюю гнилость. … Вся унаследованная радость, вся прелесть, всё благоухание цветов, вся поэзия будут выкачаны из жизни, и не останется в ней ничего, кроме похлёбки утилитаризма». Те из нас, кто ею досыта нахлебался в стране Советов, наблюдали, как торжествующая посредственность, нисколько ею не тяготясь, уничтожала всякое высшее дарование или норовила свести его до общего пошлого уровня. Потому-то мы способны понять Гейне и разделить его тревожные мысли, но его современники-соотечественники оказались к тому не готовыми. Они уличали его в аристократическом снобизме. Нашего Пушкина тоже, кстати, попрекали аристократизмом. Постоянный издатель Юлиус Кампе, торопивший с выходом книги и без согласия автора давший ей название «Генрих Гейне о Людвиге Бёрне», что звучало нескромно и усугубило негативную реакцию, теперь писал в полной растерянности: «Германии и немцам вы стали чужим, не знаете больше их убеждений, не знаете настроений Михеля! Берегитесь! Иначе популярность ваша пойдёт к чёрту окончательно. В Бёрне все уже видят не писателя, а мученика за германскую свободу, и он имеет шансы попасть в святые. … Даже бывшие политические враги Бёрне перебежали к нему. Они почитают и уважают его честный, прямой и твёрдый характер. Я и сам так поступлю, и так делает каждый! Каждый!» Ох уж этот характер ! Именно Бёрне пустил в оборот противопоставление: у Гейне, дескать, есть талант, но он лишён характера. Гейне язвит по этому поводу: «Завистливая бездарность после тысячелетних усилий нашла наконец могучее оружие против дерзости гения: она открыла антитезу таланта и характера. …Пустая голова получила право ссылаться на переполненное сердце, и благонравие стало козырной картой». А ведь характер может быть всяким. Кстати, Ницше в своей книге «По ту сторону добра и зла» утверждал, что философ как раз «имеет право на „дурной характер“». Что касается характера Гейне, то оценка Ницше представляется необычайно проницательной: «Он обладал той божественной злобой, без которой я не могу мыслить совершенства, - я определяю ценность людей, народов по тому, насколько неотделим их бог от сатира». Мишенью сатиры Гейне стали не только Людвиг Бёрне и его компания, но все немецкие филистеры. А такое не прощают. Гейне сознавал, что навредил себе в общественном мнении ещё больше, чем во времена полемики с Платеном, но не раскаивался. Он остался в одиночестве, зато обрёл свободу: он перешагнул через эмигрантские и отечественные склоки политиканов, отринул укоры, сплетни интриганов, порвал мнимые связи с мнимыми единомышленниками. Единственный положительный отклик на его книгу появился в «Бреславльской газете», его автором был Фердинанд Лассаль, в ту пору шестнадцатилетний гимназист. В начале ХХ века Томас Манн признавался, что «Людвиг Бёрне» - его самое любимое произведение Гейне, содержание книги он оценил как всемирно-историческое, а её язык - как гениальнейший образец немецкой прозы. Но Гейне этого не услышал. Полагаю, немцы в своём большинстве – тоже. «Привязанность к делу человечества» Семь лет Гейне отдал прозе, публицистике. С 1840 года «Аугсбургская газета» возобновила публикацию его корреспонденций из Парижа, приостановленную в 1832 году. Цензура кромсала и «исправляла» текст, но всё равно они были важным источником, из которого читающая Германия могла узнать о политической и культурной жизни соседей. Гейне верно оценил суть происходящего во Франции после 1830 года: власть была в руках финансовой аристократии. Некоторых её представителей – Ротшильда, Фульда – он знал лично, мог кое-что и порассказать о них. Гейне объективно характеризовал новый режим с его частой сменой правительств и парламентской грызнёй, писал о соперничестве Гизо и Тьера, видных политических деятелей при короле-буржуа Луи-Филиппе, сочувственно высказывался о парижском пролетариате. Позже, возвратясь к этим корреспонденциям, он напишет: «Тот, кто уловит дух моих слов, всюду увидит строжайшее единство мысли и неизменную привязанность к делу человечества, к демократическим идеям революции». В начале 40-х годов, не оставляя публицистику, он возвращается к поэзии. Теперь она приобретает гражданственно-политический характер, но не пафосно-торжественный, а задиристо-сатирический. Как пишет Гордон Крейг в своей книге «Немцы», «Гейне оказался сатириком среди людей, которые с трудом переваривали сатиру и ждали от литературы серьёзного подхода и почтения к явлениям, достойным уважения». Так что он опять не удовлетворил запросы немецкой публики, более того – раздразнил быка. В поэме «Атта Тролль» (1842), в этом комическом эпосе, а точнее – аристофановской сатире, кипят нешуточные политические страсти. Герой поэмы - сбежавший от хозяина мятежный медведь Атта Тролль. В его призывах к «справедливости звериной», к единенью и равенству «без различья веры, запаха и шкуры», угадываются программные лозунги недругов Гейне. Это тевтономаны с их тупостью, мелкобуржуазные радикалы с их уравнительными тенденциями и «назарейством», «тенденциозные» поэты начала 40-х годов с их бесплодным пафосом и напыщенностью. Националистические и псевдорадикальные черты Атта Тролля ярче всего выражены в надгробной надписи на памятнике герою: Тролль. Медведь тенденциозный, Пылок, нравственен и смирен, - Развращённый духом века, Был пещерным санкюлотом. Плохо танцевал, но доблесть Гордо нёс в груди косматой. Иногда зело вонял он, - Не талант, зато характер.         (Перевод В. Левика) Как говорится, комментарии излишни. Беснование оппонентов обеспечено надолго. Что двигало Гейне, когда он писал знаменитую поэму «Германия. Зимняя сказка» (1844) или «Современные стихотворения» (1840–1850)? Ответ можно найти в его письме: «Великое пристрастие к Германии гложет моё сердце, и пристрастие это неизлечимо». «Для Гейне, - писал Иннокентий Анненский в статье «Генрих Гейне и мы» (1906), - любовь к родине была не любовью даже, а тоской, физической потребностью, нет, этого мало: она была для него острой и жгучей болью, которую человек выдаёт только сквозь слёзы и сердится при этом на себя за малодушие». Лирическое начало в поэме сплетается с обличительно-сатирическим. Будучи виртуозом полемики, Гейне сражается с открытым забралом, не щадит многочисленных врагов (и не только их). Не заботясь о такте и тактике, он отпускает дурашливые шуточки и злобные остроты, дешёвые колкости и едкие намёки, язвительные насмешки, прибегая при этом к образам из области «телесного низа» (вплоть до импотенции и поноса). В ответ его недруги назвали поэта: «пачкун родного гнезда» (столетием позже, после выхода романа «Жестяной барабан», это определение соотечественники закрепят за Гюнтером Грассом). Историк фон Трейчке так оценил «Германию. Зимнюю сказку»: «Данная поэма, самое блестящее и характерное произведение, вышедшее из-под пера Гейне, показывает немцам, чем они отличаются от этого еврея. У арийских народов есть свои Терситы и Локи, но такой персонаж, как Хам, открывающий наготу собственного отца, известен лишь еврейской саге». Страстное желание реформировать раздробленную полуфеодальную Германию толкало Гейне на путь открытой борьбы с юнкерско-бюрократическим государством. «Я советую вступить в открытую войну с Пруссией не на жизнь, а на смерть. Добром здесь ничего не добьёшься», - писал он Кампе в 1842 году. Он резко меняет тональность своей лирики. Обращаясь к согражданам, он пишет: Из-за того, что я владею Искусством петь, светить, блистать, Вы думали – я не умею Грозящим громом грохотать.         (Перевод С. Маршака) Знакомство и частые контакты с молодыми Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом, общение с давним знакомцем Мозесом Гессом, соредактором «Рейнской газеты», сказались на политических и социальных симпатиях Гейне и на характере его поэзии 1840-х годов, на критическом пафосе и историческом оптимизме поэмы «Германия». В немецкой газете «Форвертс», издававшейся в Париже, в которой Маркс после закрытия «Рейнской газеты» стал задавать тон, публикует Гейне б о льшую часть стихотворений 1844 года, в том числе и «Доктрину»: Возьми барабан и не бойся, Целуй маркитантку звучней! Вот смысл глубочайший искусства, Вот смысл философии всей! Сильнее стучи, и тревогой Ты спящих от сна пробуди! Вот смысл глубочайший искусства… А сам маршируй впереди!         (Перевод А.Плещеева) Пробудить сонного Михеля нелегко, но Гейне не отступает: «Я – меч, я – пламя!» Он клянётся биться за будущее Германии в первых рядах. Его стихотворение «Силезские ткачи», опубликованное «Форвертсом», распространяется в листовках. Проклятье отечеству, родине лживой, Где лишь позор и низость счастливы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Германия старая, ткём саван твой, Тройное проклятье ведём канвой. Мы ткём! Мы ткём!         (Перевод В. Клюевой) Прусский посол в Париже потребовал закрытия газеты, которая ведёт пропаганду в пользу политического переворота в Германии. Из Франции были изгнаны Маркс и все сотрудники «Форвертса». Тронуть Гейне Гизо не решился, опасаясь бури негодования французской общественности. К этому времени Гейне пользовался европейской известностью, в числе его друзей были Бальзак, Жорж Санд, Готье, Александр Дюма, Беранже, Жерар де Нерваль, Шопен, историк Минье. Посвящая Гейне повесть «Принц богемы», Бальзак подчеркнул заслуги собрата-художника, который «в Париже представляет мысль и поэзию Германии, а в Германии – живую и остроумную французскую критику». В родной же Германии гений Гейне редко встречал понимание и восхищение, чаще – нападки и упрёки. Ему не прощали добродушного презрения, с каким он писал о немецкой филистерской породе. Ура-патриотов бесили его подтрунивания: Французам и русским досталась земля, Британец владеет морем. А мы – воздушным царством мечты, Там наш престиж бесспорен.         (Перевод В. Левика) Зная это, Гейне в предисловии ко второму изданию «Германии» обратился к своим обидчикам: «Успокойтесь. Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из-за этой любви я провёл тринадцать лет в изгнании, но именно из-за этой любви возвращаюсь в изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас». Будучи вне каких-либо организаций, идеологий и программ, оставаясь одиноким независимым путником, Гейне доказал возможность быть политическим поэтом, не превращаясь при этом в политика. 1848 год, год великих европейских потрясений (революция в Германии потерпела поражение), был для Гейне первым годом жестокой болезни, которая давно подбиралась к нему, а теперь накрепко на всю оставшуюся жизнь приковала к постели. Его надежды на возможность демократических преобразований на родине рухнули. Результат революции свёлся к тому, что в лоскутном ковре Германии теперь значилось не 36, а 34 государства. Гейне откликнулся на события стихотворением «Михель после марта» (1850). Оно пронизано горьким и гневным сарказмом. Казалось, мартовские события вывели белокурого Михеля из привычной спячки. «Он стал выказывать разум» и в порыве даже кричал, «что каждый князь – предатель». Но запала хватило ненадолго. Наступает смертный час немецкой свободы. Что же Михель? А Михель пустил и свист и храп И скоро с блаженной харей Опять проснулся как преданный раб Тридцати четырёх государей.         (Перевод В. Левика) Боль обманутых ожиданий наслаивается у Гейне на физическую боль. Именно в это время происходит поворот в его взглядах, духовное преображение, которое озадачит многих. Ослепнуть, чтобы прозреть В письме к брату в далёкий Петербург Гейне пишет: «События в Германии очень неприятно влияют на моё настроение. Какое отвратительное ничтожество! Может быть, счастье для меня, что мне ни во что не надо вмешиваться, и мне очень приятно, что ты живёшь так далеко от сцены, где разыгрываются эти ужасы... Я совсем один, я живу в страшном одиночестве, хотя и в центре Парижа, ристалища всех страстей!» В этом же письме есть и такие строки: «В мучительные бессонные ночи я сочиняю очень красивые молитвы, которых, однако, не записываю и которые все направлены к весьма определённому Богу, Богу наших отцов». Ещё недавно, узнав, что его биография попала в книгу «Знаменитые евреи», вышедшую в Мюнхене, Гейне кипел от возмущения, не потому что стыдился своего происхождения, негодование вызывали попытки загнать его в гетто еврейства. Как и опочивший Гёте, он считал себя в первую голову европейцем, гражданином мира. Но вот 15 апреля 1849 года он пишет в редакцию «Всеобщей газеты»: «… я больше не самый «свободный после Гёте немец», как назвал меня Руге в прошлые дни, когда я был здоров; … я более не жизнерадостный, толстоватый эллин, который весело трунил над печальными назареянами, - теперь я всего лишь бедный, смертельно больной еврей, изнурённое подобие горя, несчастнейший человек!» Этим признанием он больше всех изумил бы свою жену, доведись Матильде прочесть эти строки. Франц Кафка описывает своей возлюбленной Милене забавный эпизод, имеющий отношение к этому сюжету. Немецкий поэт Майснер, изредка посещавший больного Гейне, вспоминает, что Матильда досаждала ему своими выпадами против немцев: «и ехидны-то они, и язвительны, и самонадеянны, и мелочны, и навязчивы – короче говоря, несносный народ!» Однажды он не выдержал и возразил: - Но вы же совсем не знаете немцев! Генрих общается только с немецкими журналистами, а они тут в Париже все евреи. - Ах, - говорит Матильда, - всё-то вы преувеличиваете. Один-другой среди них, может быть, и найдётся, например, Зейферт… Нет,- возражает Майснер, - как раз он тут единственный не еврей. То есть как? – удивляется Матильда. – Вот Ейтелес – он что, еврей? (А это был могучий белокурый верзила.) Ещё какой! – отвечает Майснер. Но Бамбергер? Он тоже. А Арнштейн? И он. Так они перебрали всех знакомых. В конце концов Матильда разозлилась и сказала: - Вы просто смеётесь надо мной. Вы ещё скажете, что Кон тоже еврейская фамилия, но ведь Кон – зять Генриха, а Генрих - лютеранин! На это уже Майснеру нечего было возразить. А лютеранин Гейне возьми и объяви во всеуслышание: «Я всего лишь бедный, смертельно больной еврей»! Что стоит за этой метаморфозой? В послесловии к новому лирическому сборнику «Романсеро» (1851), третий раздел которого составляют «Еврейские мелодии», Гейне публично заявляет, что «возвратился к Богу, подобно блудному сыну, после того как долгое время пас свиней у гегельянцев». Однако возврат к ценностям еврейства не привел его «к порогу той или иной церкви или даже в самое её лоно». Гейне и после духовного переворота остался дерзко-насмешливым скептиком, верным своей Музе, родившейся на берегах Рейна, на родине карнавала, а потому легко меняющей маски. Вспоминал ли он в эту пору свои беседы и споры с молодым Карлом Марксом? Тот только приехал в Париж со своей очаровательной женой и, конечно же, хотел обратить в свою веру известного поэта. Говорили они тогда и о еврействе. Выходец из буржуазной ассимилированной семьи (отец Карла, Гершель Леви, взял при крещении имя Генриха Маркса, это позволило ему стать адвокатом), Карл Маркс как раз в это время написал статью «К еврейскому вопросу» (1843). «Какова мирская основа еврейства? – задавался вопросом двадцатипятилетний выпускник юридического факультета. – Практическая потребность, корысть. Каков мирской культ евреев? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги. Отлично! Но в таком случае эмансипация от торгашества и денег , то есть, от практического, реального еврейства, была бы самоэмансипацией нашего времени». Маркс определил тенденцию Нового времени: сила рыцарского меча уступила силе денег, деньги стали мировой властью. Пожалуй, Гейне согласился бы с выводом своего молодого приятеля, ему нравились парадоксы: «Практический дух еврейства стал практическим духом христианских народов. Евреи настолько эмансипировали себя, насколько христиане стали евреями». Маркс намеревался спасти «объевреевшееся» человечество, упразднив эмпирическую сущность еврейства, рынок и его предпосылки. И сами евреи тем спасутся, уверял он, поскольку их сознание очеловечится. Гейне заметил, что судьбы человечества волновали уроженца Трира куда больше, нежели еврейские. Интересно, как далеко он продвинулся в своих теориях изменения мира? Первые годы ещё приходили вести из Лондона (где после Парижа поселился Маркс), а теперь… «Признания», в которых Гейне объясняет перемены в собственных взглядах, создавались зимою 1854 года. Он сам назвал эти 55 страниц текста «важным жизненным документом», и это побуждает отнестись к этому тексту с особым вниманием. Гейне замыслил «Признания» как эпилог к новому изданию книги «О Германии», включавшей его известный очерк «К истории религии и философии в Германии». Что же это за признания? Есть шутливые, невинные, но некоторые явились настоящей сенсацией. «Романтик-расстрига» прощался с гегельянством. Диалектику Гегеля, которая, как нас учили, стала одним из трёх источников и трёх составных частей марксизма, он уподобил серой разварной паутине. Какое святотатство! Гейне отрекался от атеизма, который оказался оборотной медалью гегельянства, в упрощённом варианте овладевшего массами. Рост безбожия в среде простонародья его напугал, как некогда Вольтера, который сказал, что если бы Бога не было, Его следовало бы выдумать. Гейне признался, что воскрешением религиозного чувства он обязан Библии. Он, прошатавшийся по всевозможным танцулькам философии, предававшийся всем оргиям ума, возомнивший себя Господом Богом, теперь находит утешение в этой священной книге. Он рекомендует «обожествившим себя безбожникам», среди которых мелькают знакомые имена Фейербаха, Бруно Бауэра и Маркса (последнего он аттестует как своего «непримиримого друга»), почаще обращаться к библейским сказаниям для назидательного размышления. Он ещё и ещё раз подчёркивает великую заслугу протестантизма в деле сохранения и распространения Библии. Следование её заповедям, по мнению Гейне, ведёт «к установлению великого царства духа, царства религиозного чувства, любви к ближнему, чистоты и истинной нравственности». Признаваясь, что раньше недолюбливал Моисея и в целом иудейское законодательство, враждебное всякой образности и пластики, Гейне делится своим новым открытием: Моисей сам был великим художником и обладал подлинным художественным духом. Из пастушеского племени он изваял народ, которому дано было преодолеть тысячелетия. «Как о Создателе, так и о Его созданиях, евреях, я никогда не говорил с достаточным уважением, и тоже, конечно, из-за моей эллинской натуры, которую отталкивал иудейский аскетизм. С той поры уменьшилось моё пристрастие к Элладе. Я вижу теперь, - пишет Гейне, - что греки были лишь прекрасными юношами, евреи же всегда были мужами, и не только в былые времена, но и до сего дня, несмотря на восемнадцать веков гонений и страданий. С той поры я научился лучше ценить их, и если бы всякая гордость происхождением не была бы дурацкой несообразностью в борце за революцию и её демократические принципы, то пишущий эти строки мог бы гордиться тем, что предки его принадлежали к благородному роду Израиля, что он – отпрыск тех мучеников, которые дали миру Бога и нравственность и сражались и страдали на всех боевых полях мысли». Тема национальной гордости чрезвычайно актуальна и в наши дни, но на ней легко поскользнуться. Мы знаем множество примеров, когда пробуждение национального сознания оборачивалось воинствующим национализмом, а национальная гордость – дискриминацией инородцев. Заканчивалось это катастрофически для всех. Умирающий Гейне нашёл точку опоры в своей иудейской гордости, вспомнив о царях и пророках, к которым восходит его род. Подлинная национальная гордость ведь не политична, не демагогична, она – этична. После смерти Гейне в его бумагах были найдены во множестве высказывания и афоризмы, которые позднее вошли в собрание его сочинений под общим названием: «Мысли, заметки, импровизации». Среди них есть и такая неожиданная запись: «Еврейство – аристократия: единый Бог сотворил мир и правит им; все люди – Его дети, но евреи – Его любимцы, и их страна – Его избранный удел. Он – монарх, евреи – Его дворянство, и Палестина – экзархат Божий». Далеко ушёл Гейне от юношеских суждений, отрицавших идею богоизбранности евреев. Уверовал ли он в избранность евреев или таким образом эпатировал, дразнил христиан? Можно представить, как эти заметки выводили из себя немецких националистов, если советский «почвенник-славянофил» Станислав Куняев в 1979 году написал донос в ЦК КПСС на Гейне и издателей его десятитомного собрания, которое вышло в СССР в конце 1950-х годов. По прошествии двух десятилетий он сигнализировал о том, что в одном из томов опубликованы размышления поэта, «работающие на идею мессианства, на прославление «избранного народа», на национальное высокомерие». Донос неистового ревнителя советской идеологии перепечатан в его двухтомнике, изданном в 2001 году. Сочинение Куняева звучит актуально в постсоветской России. Приведём лишь одну цитату: «Что это такое, как не националистические религиозные заблуждения, издавая которые громадным тиражом без комментариев, мы фактически работаем на сионизм, проповедуемый устами Гейне – крупного поэта вообще, но в данном случае маленького обывателя, находящегося в шорах иудаизма. Издание классиков тоже политика. Но почему в результате этой политики почти расистские откровения Гейне мы популяризируем, а проницательные размышления Достоевского (мирового классика покрупнее, чем Гейне), которые бы работали на борьбу с сионизмом, на нас, а не против нас, мы держим под спудом… Почему?» О выходе академического тридцатитомного собрания сочинений Достоевского в начале 1980-х годов автор цитаты, конечно же, осведомлён, но можно прикинуться незнающим, чтобы не лишаться «убойного аргумента» в борьбе с «мелким обывателем» Генрихом Гейне. Не исключено, что в 1979 году автора докладной записки в ЦК КПСС волновало и то, что «почти расист» Гейне замахнулся на ещё одну «святыню». Ведь, в «Признаниях» можно прочесть и такое: «Мы видим в победе коммунизма угрозу всей нашей современной цивилизации». На протяжении многих десятилетий в споре коммунистов и антикоммунистов неизменно присутствует имя Гейне, обе стороны стремятся приспособить его высказывания последних лет для своих нужд. Следует условиться с самого начала, что за понятием «коммунизм», которое имеет в виду Гейне, в середине позапрошлого века стояло нечто иное, нежели сегодня. Речь не шла о марксизме, ибо его ещё не существовало. «Коммунистический манифест», в котором Маркс эскизно наметил свои идеи, только-только вышел из печати и не стал предметом пристального внимания Гейне. Отношение Гейне к коммунизму, а точнее к коммунистическим доктринам разного толка (в основном ему были известны теории уравнительного коммунизма), было двойственным, в чём он открыто признавался. Через год после публикации «Признаний» он диктует предисловие к французскому изданию «Лютеции», где вспоминает, что ещё в начале 40-х годов с бесконечным страхом и тоской признал: «будущее принадлежит коммунистам». Их лидеры, эти «доктора революции», по его мнению, - единственные жизнеспособные личности в Германии. И теперь, в 1855 году, он говорит: «Честно сознаюсь, этот самый коммунизм, столь враждебный моим вкусам и склонностям, держит мою душу во власти странных чар, и я не в силах им противиться». Он приводит два довода в его пользу. Первый: «если я не могу опровергнуть посылку, что „все люди имеют право есть“, я вынужден подчиниться и всем выводам из неё». Второе, что его привлекает, - это главный догмат коммунистов, который звучит так: «самый неограниченный космополитизм!» У нас в стране его, правда, свели к пролетарскому интернационализму. Гейне же был воплощением космополитизма. «Из ненависти к сторонникам национализма я мог бы почти влюбиться в коммунистов». Гейне, несомненно, был «левым» писателем, но левый радикализм он ненавидел и презирал. «Эти когорты разрушения, эти сапёры, топор которых угрожает всему общественному зданию, бесконечно сильнее уравнителей бунтарей в других странах вследствие ужасающей последовательности их доктрины, ибо в безумии, движущем ими, есть, как сказал бы Полоний, система», - пишет он в «Признаниях». Он не на шутку был встревожен, заметив, что атеизм, которому он годами платил щедрую дань, «вступил в более или менее тайный союз с жутко оголённым, лишённым всякого фигового листка грубым коммунизмом». Гейне, как и наш Пушкин, в молодости брал уроки «чистого афеизма» (т.е. атеизма). Однако «кощунства», доходящие до цинизма, в которых обвиняли обоих, часто бывали не более чем маской. В юношеском стихотворении «Безверие» Пушкин признался: «Ум ищет Божества, а сердце не находит». Молодому Гейне в высшей степени было знакомо это состояние, но в конце жизненного пути поиски Бога захватили его. Он всегда был одинок и уязвим, теперь же, оказавшись в «матрацной могиле», он был обречён на полное одиночество. Трагизм безверия в этой ситуации ощущался особенно остро. Отсюда – постепенный возврат к ценностям иудаизма. Как это ни парадоксально, но ещё недавно единственным источником религиозного мироощущения поэта был эротизм, чувство божественности любви и женской красоты. Он не изменил ему, даже вступив на путь духовного преображения. Гейне не позволил поработить себя ни одной доктрине. Поразительна смелость, с которой он подошёл к вечной проблеме: народ и интеллигенция. Нигде она не стояла так остро, как в царской России. Мы вскормлены русской литературой, внушившей порядочным людям кому острое, кому смутное чувство вины перед несчастным, страдающим народом, внушившей уверенность, что человек из народа лучше, чище, нравственнее, мудрее. Не только в советской России, но и в нацистской Германии интеллектуалы из ложного стремления к единению с народом, путая народ и толпу, опускались до черни и оказывались под её каблуком. Томас Манн утверждал, что тем они обесчестили себя, ибо «свойственные черни качества не могут быть облагорожены с помощью предавшего себя духа; происходит обратное – дух унижает себя и оказывается в рабстве». Представьте, какие чувства овладевали читателем, когда он в «Признаниях» наталкивался на такой пассаж: «Один великий демократ как-то сказал, что если бы король пожал ему руку, он поспешил бы сунуть её в огонь, чтобы очистить её. Я сказал бы подобным образом: я вымыл бы руку, если бы самодержавный народ (Курсив мой. – Г.И . ) почтил меня рукопожатием». Первая реакция читателя: «Какой отвратительный снобизм!», «Ату его!» Однако Гейне двигал не снобизм, а беспощадная трезвость в оценке ситуации. Хор льстецов, кадивших народу, «этому бедному королю в лохмотьях», вызывал его негодование. Вступив с ними в спор, он выдвигает при этом свой план решения вопроса. «Придворные лакеи народа непрестанно прославляют его достоинства и добродетели: «Как прекрасен народ! Как добр народ! Как разумен народ!» Гейне последовательно разбивает сомнительные аксиомы. Бедный народ не прекрасен, а безобразен из-за грязи. Нужно строить общественные бани. Народ совсем не добр, он зол, поскольку голоден. Народ должен иметь хлеб насущный . Его величество народ не разумен, а глуп. «Любовью и доверием он дарит только тех, кто говорит или рычит на жаргоне его страсти, но он ненавидит всякого честного человека, говорящего с ним на языке разума для его же просвещения». Такое происходит повсеместно с незапамятных времён. Гейне вспоминает давние события в Иерусалиме. Народу предоставили свободу выбора между праведнейшим из праведников и гнуснейшим разбойником с большой дороги. Каков был выбор толпы? «Отдай нам Варавву!» Причина этого извращения – невежество. Необходима сеть общественных школ, где народ будет получать обучение бесплатно вместе с потребными для этого бутербродами и прочими съестными припасами. «И когда каждый человек из народа получит возможность приобретать любые знания, вы не замедлите вскоре увидеть и разумный народ». Теперь, когда вы ознакомились с программой Гейне, думаю, желающих побить его каменьями не осталось. Он, как это бывает с поэтами, намного опередил время, и те, кто побывал сегодня в Западной Европе, не могут не признать, что его программа работает. И осуществили её не коммунисты. Здесь Гейне ошибся. Многие из его предсмертных записей посвящены Германии, до последних дней мысли его устремлялись к Рейну, уносились за Рейн. Вот лишь одно высказывание: «Немцы хлопочут сейчас над выработкой своей национальности; однако они запоздали с этим делом. Когда они с ним наконец справятся, национальное начало в мире уже перестанет существовать и им придётся тотчас же отказаться и от своей национальности, не сумев извлечь, в отличие от французов или британцев, никакой пользы из неё». Гейне не суждено было узнать, что эти хлопоты доведут немцев до национал-социализма, который ввергнет его возлюбленную Германию в бездну. Но он, сумевший подняться над шаблонами мышления своего времени, предвосхитил идею объединения Европы. Нынешние тенденции глобализации, существование Европейского союза с единой валютой, куда вошла и Германия, казалось бы, подтверждают правоту Гейне, но наряду с этим действуют угрожающие миру центробежные националистические силы. Опасность, идущую с Востока от радикального ислама, даже такой ум, как Гейне, не смог предвидеть. Но он твёрдо верил в то, что познал на своём горьком опыте: «Везде, где великий дух высказывает свои мысли, есть Голгофа». Мы начали с «жалоб сердца» Генриха Гейне. Кто-то их не слышал, кто-то им не верил: Париж – циферблат Европы, с чего бы это жаловаться поэту?! Но нашлась одна душа в далёкой России, которая в год смерти Гейне откликнулась на его жалобы. Видимо, безоглядная любовь поэта-еврея к немецкой родине оказалась близка исстрадавшемуся сердцу Афанасия Фета. Под небом Франции, среди столицы света, Где так изменчива народная волна, Не знаю, отчего грустна душа поэта И тайной скорбию душа его полна. Каким-то чуждым сном весь блеск несётся мимо, Под шум ей грезится иной, далёкий край; Так древле дикий скиф средь праздничного Рима Со вздохом вспоминал свой северный Дунай. О, Боже, перед кем везде страданья наши, Как звёзды по небу полночному горят, Не дай моим устам испить из горькой чаши Изгнанья мрачного по капле жгучий яд. >>> все работы aвтора здесь! << Вернуться <<			О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ Это и другие электронные издания наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги» Наши партнеры:                         Hаши баннеры Hаши друзья
	 | Библиотека | Вернисаж | Фонотека | VIDEOмир | Архив | O нас | Электронные книги| Бумажные книги