Cамой первой из них, из четырёх поколений семьи Равкиных, умерла Леночка, двадцати одного года от роду. Неправильно сказано - умерла. Леночка свела счёты с жизнью с помощью большого количества принятых таблеток. Что это были за таблетки, ведомо было лишь ей да судебно-медицинской экспертизе.
Парень, с которым гуляла Леночка в свой последний перед смертью год, был породистым красавцем, и соседи недоумевали, как польстился он на эту невзрачную девушку. Решено было, что, наверное, он покусился нa (никем, правда, не виданное и никем не пересчитанное) богатство! Ведь Равкины были евреями, пусть инженерами, но известно – все евреи богатые!!! А парень-то был - самым, что ни на есть, русским!
Все осуждали его. И, когда он явился на похороны с белой розой в руке, то дружно постановили: видно, обесчестил девку или, того хуже, обрюхатил.
Однако, Леночку похоронили во всём белом, точно невесту, и Леночкин дед Авраам Борисович как будто обмолвился комy-то, что экспертиза подтвердила её девственность.
Случилось это незадолго до Троицы, и тогда одна из «подъездных» старушек заказала панихиду по рабе Божьей девице Елене, ведь только перед Троицей и можно поминать самоубийц. «Ничего, - рассуждала старуха, - что Леночка - еврейка. Там, наверху, в сонмище душ, национальностей нет! А девушка была воспитанной, вежливой, доброй, не то, что другие, - даром, что наши, христиане вроде...»
Так исчез из мира единственный побег, который выпустил в Будущее Равкинский род.
Костлявая с косой как будто чего-то напутала, неправильно, вне очерёдности, выкашивая Равкиных.
После Леночки, ополчилась «она» на её отца - Лёню Равкина, находившегося в разводе с первой женой, матерью Леночки. По сути, за год до смерти, Леночка лишилась и отца, ушедшего к молодой женщине, и матери, болезненно переживавшей уход мужа, замкнувшейся в самой себе. Лёня Равкин был настолько увлечён своей молодицей, что и начало болезни своей пропустил. А даже если б и заметил, то тоже ничего поделать нельзя было бы. То была одна из редко встречаюшихся в человечестве болезней. Может быть, потому, что Лёня был чистокровным евреем, она и пристала именно к нему. Как известно, иногда евреи заболевают очень-очень редкими болезнями, а некоторыми - болеют только они!
Однако, ни о чём подобном Лёня не думал; естественно, надеялся он выздороветь. Но это был не грипп, и даже не инфаркт, и не инсульт, и не... как считают - самое страшное. Болезнь была фатальной. Она очень быстро (а ему показалось - и вовсе мгновенно) лишила его не только привычек, но, увы, и человеческого облика. По своей беспомощности он стал хуже грудного ребёнка, тот хоть мог глотать!
Молодая ушла от него, а вернулась бывшая жена. Она ухаживала за ним, то отчаянно жалея его, а то тоскуя по нему; в конечном счете, он был единственным мужчиной в её жизни и отцом её единственного, погибшего, ребёнка.
Ненадолго пережили сына Лёнины родитеги - Авраам Борисович и его супруга Сарра Марковна, она же, по документам, - Софья Александровна. Их семейная жизнь представлялась им удачной и спокойной, как и у библейской одноименной четы. «Я на тебе и женился, потому что ты была Сарра, судьба была нам соединиться, - часто говорил Авраам Борисович, - вот только сына мы должны были назвать Исааком!»
Но куда уж Лёне было зваться Исааком, когда и Сарре Марковне пришлось Софьей Александровной стать. В заявлении в ЗАГС об изменении имени-отчества она писала: «Не из-за неблагозвучия имени, а исключительно как личность, свободная от религиозных предрассудков, прошу..» Было то во времена пятилетки «безбожия», закончившейся крахом (пусть и говорить о том было не принято), потомy как поставленная партией и правительством задача - «искоренить понятие «Бог» в массовом сознании» - не удалась!!! Но, может быть, её заявление и было результатом пятилетки? Кто знает? И потому её единственный сын не мог стать Исааком, имя его было героическое - Леонид.
Софья Александровна не смогла оправиться после смерти внучки и сына. Она не задавалась вопросами, ей просто стало тяжко, невозможно жить. С виду она по-прежнему оставалась такой же хлопотливой, заботливой хозяйкой дома, опорой потерявшемуся мужу и его престарелому отцу. Ничем особенным она и не болела, а привычные чёткость и предусмотрительность не оставили её и до последнего часа.
- Абраша, - обратилась она тем утром к мужу, - только без паники! К вечеру я умру, я чувствую, не перебивай, - пресекла она его возражения. - Я в квартире приберу и на неделю приготовлю обед, а вот как вы с папой дальше жить будете - не представляю, - горестно всплеснула она руками.
Авраам Борисович после такого обыденного объяснения, подуспокоился... Но вечером,
ближе к ночи, Софья Александровна, она же Сарра Марковна, легла на кровати очень прямо, странно распрямилась, и в какое-то мгновение из тела своего, из себя, - выдохнула...
Всё предусмотрела покойница, так что Аврааму Борисовичу не пришлось ей и глаза прикрывать.
Но, в отличие от праотца Авраама, он не смог жить без своей Сарры, пусть о смерти и не думал. «Она» сама явилась за ним и забрала с собой.
А получилось всё как-то нелепо-обыденно. В общей, охватившей бывший Советский Союз разрухе, дворники прекратили, даже зимой, убирать улицы. Авраам Борисович каждое утро шёл в булочную специально за диетическими, для отца, булками. И, прижимая к груди драгоценные булки, в сумраке зимнего утра - он распластался на ледовом ухабе у магазинного крыльца. И сразу почуял: конец, нынче - его черёд.
«Скорая» привезла его в больницу, поставили диагноз: перелом шейки бедра обеих ног. Видать, больно истончёнными были старые кости, немного понадобилось им, чтобы поломаться!
Десять последних в своей жизни дней провёл Авраам Борисович в больнице. У него появились пролежни, да как-то странно нарушилась чувствительность, и он совсем не страдал от боли, как раньше его покойный сын.
Авраам Борисович «отошёл» так тихо, что поначалу в палате этого никто и не заметил.
Единственным оставшимся в живых был родившийся больше века назад старик. Пережив всех своих потомков, он перестал быть не только прадедом и дедом, но и отцом.
В последние десятилетия его жизни звался он Борисом, а настоящее имя его было Барух - Благословенный.
Когда-то, еще в девятнадцатом веке, говорила мать маленькому Баруху, что родился он «в рубашке», и потому обязательно от бед убережётся и счастлив будет. «Ведь изначально Бог отметил тебя, Барух!" » - сказала она ему.
И вправду, порою жизнь превращалась в кромешный ад, из которого невредимым выходил лишь он - Благословенный...
Сначала он пережил родителей, братьев и сестёр, убитых во время погрома. Когда возвратился он домой из соседнего местечка, где был в учениках у портного, всё было кончено. Родительский дом стал домом крови, а он - сиротой.
Седой пятнадцатилетний мальчик ушёл из осквернённого дома, чтоб больше никогда не возвратиться.
Потом, уже после Второй войны, узнал он, что не только дома не стало, а и всей улицы, да и всего местечка. Всё упокоилось на дне рукотворного моря.
Полвека было ему, когда разразилась последняя война. Старший сын Авраам был мобилизован, а всё немалое к сорок первому году семейство Баруха - собиралось в эвакуацию. Да не довелось...
Одна из первых бомб, упавших на город, угодила прямиком в их жилище - крохотную халупу, на окраине. Все, кроме него, погибли: и жена, и близнецы-мальчишки, ещё школьники, и восемнадцатилетняя красавица - единственная дочь его, Дина. Что осталось от них? Имена, имена пришедших в мир, чтоб мгновенно и исчезнуть???
Он был контужен, и когда оглохший, всё же очнулся и узнал о своих, то смог только дрожащими губами прошептать: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»
Вернувшийся с фронта старший сын поначалу и не признал отца в глухом старике, с взлохмаченными седыми космами, придерживаемыми на затылке ермолкой, со слезящимися, будто и не видящими, глазами.
- Что, Абраша (так он называл сына, на русский манер), не нам судить, не нам обвинять. Кто мы? И что мы знаем? Мы можем только уповать на Него. А кротость покроет всё, это нам ешё Соломон-мудрый завещап. С сыном, с семьёй сына началась «третья жизнь» Баруха.
Проходили десятилетия, и веточка в «бессмертие» росла и укреплялась - сын, внvк, правнучка...
Но к умудрённому старцу приходили неуместные к случаю мысли, особенно часто посещавшие его на все более пышно отмечавшиеся дни рождения.
Он не пытался прогонять эти мысли: раз есть, значит, так и должно быть. Ему поставили абсолютно ненужный слуховой аппарат. Кроме того, что он мало чем помогал, так ещё оказалось, что звуки внешнего мира ничего не значили и ни о чём не говорипи, и подчас ему слышался звон от пустой словесной оболочки.
Всё - основное и важное - было в нём самом, внутри него... Он бы затрудился обозначить это словесно, но чувствовал «это».
И когда пришла череда смертей, вызванная Леночкиным то ли самоубийством, то ли несчастным случаем, он не поразился этому. Кроткий, он лишь скорбно принимал это... Даже в свои сто лет, как когда-то в пятнадцать, сиротой остался один на земле.
Соседи поместили его в дом престарелых. К тому времени катаракта ставнями закрыла от нет Божий свет. Так во тьме и тишине, с притуплённым осязанием, будучи нечувствительным к ползающим по нему насекомым, и не обоняя зловония вокруг, доживал он...
Никто об этом не подозревал, а ему не с кем было поделиться, что он был - счастлив!!!
Это, наверное, было и непередаваемое ощущение покоя, какое редко, точечно, мгновениями, посещало его и раньше. Теперь это чувство, как и яркий внутренний свет, как и чудесные звуки псалма, слышанного еще в глубоком детстве, были в нём всегда. И он радовался могучей радостью.
Когда к старцу, покрытому пролежнями, язвами и некрозами, подошли, то глаза его были закрыты, а губы застыли в лёгкой улыбке, словно он стал обладателем тайного знания: и почему пришёл он в мир, и почему навеки его покинул...
