"Что мне тебе ещё написать, дорогая моя? В наших малых силах лишь очень-очень немногое, и мы можем только роптать, жалиться и стенать... И я и горюю и плачу вместе с тобою. Не думай, что это случилось потому что, как пишешь ты, мы живём на чужбине. Не помню, кто так правильно написал: "Твой дом везде, но он везде чужбина!" или Марина Цветаева: "Чужбина - родина моя!" Мы же с тобою, как лермонтовские тучки, у которых нет родины, но нет и изгнания. Но после того, что сотворил этот злодей, тебе однозначно нужно искать другую квартиру".
Она отодвинула полуисписанный лист письма к подруге в Америку и задумалась.
Не о том жутком событии, происшедшем с ее подругой далеко за океаном, когда ее квартирный хозяин, казалось бы, доброжелательный американец итальянского происхождения, в ее отсутствие вошел к ней в дом со своим ключом и отравил ее прирученного, наученного говорить, любимца-попугайчика. (Он и раньше при случае намекал, что не то чтобы не любит, а на дух не переносит птиц).
И не о том, что и здесь, в Германии, у хозяина их сеньоренхауза* наверняка тоже есть свои ключи от всех квартир. И не о том, что его жильцам, одиноким старикам и старухам, запрещено держать какую-либо живность, кроме разве аквариумных рыбок, которые способны только усугубить глубину и без того царящего безмолвия.
И даже не о том, что неделями молчит зачем-то поставленный телефон.
Ну не смотреть же ей, в самом деле, телевизор, найденный кем-то на шпермюле** и подаренный ей еще в те времена, когда она жила в общежитии. Да она никогда за свою жизнь в СССР не смотрела телевизор, что уж теперь.
Нет, почему-то в голове всё время звучала вычитанная в дайджесте русской прессы фраза из статьи о Луи Армстронге - легендарном джазмене-трубаче. Он сказал о себе: "Я живу для того, чтобы дуть в трубу". И это встревожило ее, наполняя и без того смятенное сердце незадаваемыми вопросами. И не могла она от них отвлечься, переключиться, даже взять в руки книжку, принесенную из русского отдела городской библиотеки, просто подумать о другом...
Когда поняла, что уже ничего с этим поделать нельзя, решилась она на крайность, чего прежде не позволяла себе никогда – отдалась воспоминаниям. "Крайний случай, когда только и остаётся, что прошлым жить!" - только и сказала она себе.
… Как и для всех живущих, очень многое для неё было как будто недостоверным - к примеру, начало - рождение. Впоследствии, конечно, узнала она, что родилась в 1933-м, в год свирепого Голода. Отца, арестованного в 1938 году, она помнила плохо, чтоб не сказать - совсем не помнила. Это позднее узнала она, что звали его Матвеем Цукерманом, и что был он профессиональным революционером. Она только недоумевала: "А разве есть такая профессия - революционер?"
Видимо, отца расстреляли тогда же в 38-м, во времена Большого Террора, это подтверждала и справка, которую выдали ей после 56-го года. Хотя, согласно бумаге, полученной матерью, он значился умершим в тюремном лазарете от пневмонии.
Революционер-отец свою единственную дочь назвал Эрленой, что расшифровывалось как Эра Ленина. По документам была она Эрленой Матвеевной Митрофановой - как оказалось, мать тотчас после отцовского ареста вернулась на свою девичью фамилию и ребёнка "переписала".
Мать оказалась на удивление дальновидной, чуть ли не мудрой! Она не стала, как другие жены репрессированных, дожидаться, пока к ним придут, арестуют, приклеят ярлык "чесеиров" (членов семьи изменника родины), да повезут в лагеря и детприёмники. Нет, она тут же, сложив нехитрый скарб, основной ценностью которого была пишущая машинка "Континенталь" (и здесь мать оказалась права, машинка стала их "кормилицей"), вместе с дочерью отправилась на Восток страны, в Казахстан. Как потом мать рассказывала об этом несчётное количество раз: "Сама себя сослала в ссылку!"
В войну они жили в Алма-Ате не как эвакуированные, а как обустроенные местные жители.
Эрлена, которую и мать и другие сроду так не называли, только Леной, закончила школу много раньше своих соучеников, пятнадцати лет, и поступила в Пединститут на филологический факультет, на отделение русского языка и литературы.
Когда исполнилось шестнадцать, и пришла пора Лене паспорт получать, она, памятуя, что отец её евреем был, и сколько евреев в войну уничтожено было, вписала в анкету в графе национальность: "еврейка".
Паспортистка, хорошая знакомая матери, прибежала к ним домой и показала ей, сидевшей за машинкой и ни о чём не подозревавшей и не догадывавшейся, злосчастный формуляр.
- Лена! - плакала мать, - ты же Митрофанова, как и я, и по национальности - русская! Ведь я же русская, доченька!
Лена была неумолима. Что ж, если еврейкой быть так плохо, так небезопасно, тем более она будет ею. Ведь, к собственному удивлению, она всегда ощущала какое-то странное сродство с жертвами!
- Мама, пойми, я не могу иначе! Это мой, наконец, долг, обязанность! Нас и так столько погибло, что ж я "убью" ещё одну женщину-еврейку, что ли?!
Стоявшую на коленях мать сразило слово "нас", произнесённое дочерью.
Осталась Эрлена Митрофанова еврейкой.
В 55-м вернулись Митрофановы в Украину. Лена получила туда распределение на работу после института. Мать, усмехаясь, говорила: "Вот закончила б ты вуз в Украине, точно бы попала сюда, в Казахстан. Совершенно по-советски!"
Много чего успела узнать Лена ко времени окончания института. И про хоть неофициальный, но "государственный" антисемитизм - его она уже успела ощутить собственной кожей и тогда только поняла, почему мать стояла на коленях; и про "двоемыслие" советских граждан; и про лживость, шутка ли, партии и правительства; и про надуманность, вымороченность советской литературы, и про многое-многое другое...
Когда ещё училась Лена на третьем курсе, на институтском вечере познакомилась она с курсантом-выпускником военного училища. Уже многие девушки с их курса повыскакивали замуж за будущих офицеров, и ей хотелось того же. Это был период, когда ей так хотелось стать такой же, как и все, счастливой и любимой...
Парень нравился и ей, и маме. Да почему-то он всё не делал предложения, а старался выспросить и вызнать из их с матерью жизни.
- Почему тебя так странно зовут, Эрленой? - спросил он, заглянув в её студенческий билет.
- Означает Эру Ленина, - засмеялась она, - многие, и мой покойный папа в том числе, верили в эту эру, в мировую революцию!
- Мне совсем не кажется это смешным, - протянул он, и как-то быстро, мельком, глянул на неё.
- Лена, а не был ли твой отец троцкистом? Ведь Троцкий утверждал идею перманентной революции!
- А мне почём знать! - отбивалась она.
- Вы случайно не высланные? - продолжал своё "дознание" Кирилл, - здесь, знаешь ли, много "этих"?
- Нет, - Лена покачала головой, а ведь первым её порывом было рассказать материнскую историю о том, как она "сама себя в ссылку сослала".
Последний раз явился Кирилл каким-то торжественным, но и более чем обычно, осторожным.
- Лена, ты же знаешь, что ты мне очень нравишься, - начал он.
"Вот оно, - замерло в ней всё, - и есть объяснение, про которое столько написано, неужели это и есть те самые важные в мире минуты, и неужели это он - мой жених, мой суженый?!"
- Понимаешь ли, я вскорости должен получить младшего лейтенанта. Я - отличник боевой и политической подготовки. У меня прекрасное, без подвоха, происхождение. Я из рабочей семьи - класса-гегемона. И, если у тебя в документах всё в порядке, я женюсь на тебе, Леночка, обещаю!
- Что ты имеешь в виду? - оторопело она смотрела на него.
- Лена, извини меня, но всё же, я хочу посмотреть твой паспорт и твоё свидетельство о рождении.
Долго ещё корила себя Лена за то, что сразу не выгнала его и не сказала ему всего, что думает о его поведении. Она послушно копалась в бумагах, и с надеждой, может быть, на то, что случится чудо, подала ему требуемые документы.
"Отец - Цукерман Матвей Аронович, - прочел Кирилл вслух и прошептал себе под нос что-то вроде того, что он это предвидел.
"Митрофанова Эрлена Матвеевна, 1933 года рождения; национальность - еврейка"…
- Социальное происхождение тоже не очень-то, - проговорил Кирилл, и аккуратно сложил документы стопочкой, паспорт поверх метрики.
- Так-так, - забарабанил он пальцами по столу, - я предчувствовал эдакое, и сам не знаю, почему? Наверное, оттого, что ты не только в своей группе, но и на курсе, и на факультете, сразу бросаешься в глаза.
- Как это? - тупо спросила она, ничегошеньки не понимая.
- Ну, потому что ты не такая как все, другая! Потому я и решился, наконец, посмотреть твои документы. Чтоб ненароком не влипнуть. Мне ж нельзя, я в Вооружённых Силах служить буду!
- И что же дальше? - как-то хоть и обречённо, но спокойно спросила она.
- А ничего, подруга! Не унывай, встретишь и своего, тоже "другого"! Прости уж, осечка вышла. И меня не вини, нельзя мне на тебе жениться, ну никак!
Она молчала да и заговорить бы не смогла. Кирилл продолжил:
- Не подумай чего плохого! Я же не против евреев, они тоже люди! Вот хоть ты - хоть и еврейка, а человек хороший!
Лена отчаянно, до головокружения, закачала головой, и только тогда Кирилл ретировался.
Она не получила диплома "с отличием", хоть многие курсы была круглой пятёрочницей: по советской литературе еле-еле на тройку вытянула. Ахнувшей матери хмуро объяснила: "Скажи спасибо, что не двойка!"
Лена потом очень жалела, что пошла работать в школу. Именно здесь, наблюдая, общаясь, работая с детьми, она лишилась иллюзий о доброй природе человека.
Ведь до этого Лене представлялось - и это было её "тайным знанием" - что во всей неустроенности их жизни, бездомности, бесприютности, беспросветности, безденежья и глобальности одиночества не только её и матери, а и многих миллионов иных человеческих существ, виновата Советская власть! Она же и отца расстреляла, и их с матерью "в ссылку отправила", всех обратила в лжецов, заткнула рты правдолюбцам, и сделала несчастнейшими всех, понявших это!
И потому она знала, что этим своим "тайным знанием" поделиться она не может ни с кем! Потому что это не просто опасно, а смертельно опасно!
В школу же она, двадцатидвухлетняя, пришла с какими-то ей самой неясными надеждами.
Всё вроде бы складывалось так, как она и хотела - она преподавала русский язык, и, слава Богу, классическую русскую, XIX века, литературу. Она даже и представить себе не могла, как бы смогла преподавать литературу советского периода!
Она была счастлива в окружении Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Некрасова, Тургенева, Льва Толстого, Чехова... Её даже не смущали ни письмо В.Белинского к Гоголю из-за "Выбранных мест из переписки с друзьями", ни статьи Д.Писарева, ни добролюбовский "Луч света в тёмном царстве" или известная статья В.Ленина "Лев Толстой как зеркало русской революции". Что ж, это была необходимая дань советской образовательной системе.
Вот только дети! Оказалось, что дети, как и старшие, терпеть не могли идеи "равенства"! Свои отношения они, опять же, как и взрослые, строили только по принципу насилия над другим, собственного главенства, чтобы быть "над" другим. И если не получалось, то подчинение оказывалось для них более привлекательным, чем равенство.
Столкнувшись с этим впервые, Лена не поразилась, а ужаснулась. А ученики расценили её дружественность, как слабость. И, упоённые, собственной, как им показалось, силой, они начали оказывать на неё, подчас и невыносимое, давление.
Восстановлению в классах дисциплины не помогали никакие призывы. Уроки её откровенно срывали! А она не могла ни кричать на них, как делали это другие учителя, ни унижать их, ни «закладывать» зачинщиков завучу или директору... Кстати, многих учителей практикующих весь этот арсенал средств борьбы за дисциплину, ученики уважали, то есть попросту боялись!
Потом до неё дошло, что человеческие детёныши, как и звериное потомство, сильны лишь стаей, и только тогда она выработала методику индивидуальной работы с каждым из них наедине. И это при наполнении классов - в 38 - 40 человек!
Один на один они изумляли её своей слабостью и незащищённостью... Они были так беспомощны, а ведь в классах агрессивность казалось, была разлита в воздухе.
Конечно, были среди них и откровенные, уже сформировавшиеся человеконенавистники, в основном второгодники, которым ещё год-два не хватало до детской колонии или чуть больше до взрослой "зоны", которых она так и не смогла привлечь своими гуманистическими призывами. Эти в свои юные годы уже были "за пределами" человеческого.
- Да что ты всё возишься с ними! - говорила ей мать, - даже Марк Аврелий, уж на что римский император был, да и тот сказал: "Как ты не бейся, а человек всегда будет делать одно и то же". Разве не прав был?
- Пожалуй, и прав, - уныло соглашалась Лена.
Постепенно отгладилась дисциплина и на её уроках. А она уж так старалась! И, если после рассказа о гибели Муму замечала у кого-то набежавшие слёзы, то была просто счастлива!
Немотивированная детская жестокость не только ставила её в тупик, но была и вовсе непонятна. Получалось, что дети лишь насильно становились "хорошими", то есть не издевались над себе подобными. Получалось, что необходима была "социализация", система "табу", в конечном счёте, насилие над личностью, чтобы и мыслей о правонарушении не возникало? Она изумлялась всему этому ещё и потому, что как ни анализировала мотивы собственных поступков, не смогла обнаружить в себе ни грана агрессивности по отношению к кому-либо.
И она пришла к безутешному выводу, что изменить человеческую природу не в силах человеческих. А провозглашаемый ею постулат "мощь слабых в великодушии сильных" оставался для учеников пустым набором слов.
Для этих маленьких людей существовала только сила, и подавление они не только понимали, но и уважали?!
- Мама, - бывало, делилась она впечатлениями учебного дня, - наверное, всё же такова человеческая природа. Не помню где в Библии сказано, что "человек от юности зол". Так ещё и власть эта бесчеловечная во многом виновата. Ведь полнейшая пропасть между тем, что есть, и тем о чём и как говорят. Этот немыслимый феномен "двоемыслия", ведь он же человеческое существование делает изначально ложным, а для ребёнка несмышлёного особенно, и вот уже все друг другу не доверяют, боятся...
- Прекрати антисоветчину разводить, - мгновенно пугалась мать, которую пожизненно парализовал страх 38-го года.
- Ой, мама, не смеши! Ты где-нибудь не "анти", а "советчину" слыхала?
Мать тихонько смеялась, склонившись над своей пишущей машинкой.
Ежегодно, в середине учебного года либо во время "резиновотянущейся" третьей четверти, Лена давала себе зарок уйти из школы, навсегда. Но как только наступала пора двухмесячного отпуска, школа (или "тюрьма народов", как называла её Лена), забывалась, как дурной сон... и она оставалась.
Мучительно длинными были школьные дни, и уже не столько в классах, сколько в учительской, в кабинете завуча, директора, на педсоветах... А бежали не только годы, десятилетия!
Насчёт любви, после некоторого своего, не самого удачного опыта, Лена не заблуждалась. Ведь любовь была тоже одной из человеческих иллюзий. Ещё с древнейших времён люди зачем-то пытались облагородить половую страсть. Сама по себе эта страсть не была ни плохой, ни хорошей - инстинкт, к тому же подкреплённый сложной химической реакцией в коре головного мозга, удовольствием! И люди, хоть и не верили в мифическую любовь, но каждый почему-то отмечал, что она была в его или её жизни (вроде бы стыдно было без неё). Как правило, эта первая любовь была несчастной и как-то "окрашивала" для человека "фон" его прошлой жизни. Поэтому во всех встреченных ею мужчинах Лену, прежде всего, интересовали не его первичные и вторичные половые признаки, а человеческие качества, человеческие черты. Так как она сама с собой старалась быть предельно честной, то обнаружила, что как-то не по-хорошему воспринимает крайнюю полюсность - будь то женственность или мужественность - как и любую крайность. Она искала Человека!
И он ей нашёлся! Исай Маркович, дамский закройщик. Невзирая на его неказистость, учуяла в нём Лена жалостливую доброту, и не ошиблась. Был он тихим и неговорливым. И жили они вдвоём без особых слов, но в ладу, в ласковой тишине!
Да не прошло и полутора лет, как после обыкновеннейшего гриппа с осложнением, он скончался.
Видно, жизнь и в самом деле обделила Лену.
В начале 80-х произошло катастрофическое, по своим последствиям, событие.
То были времена особо интенсивного "самиздатовского" чтения. К одному Лениному знакомому пришли люди "оттуда". Конечно, у них не было санкции прокурора на обыск, потому они произвели не требующий никаких санкций "досмотр с изъятием", мало чем отличающийся от обыска. И изъяли много нелегальной литературы.
У Лены, к тому времени тоже скопилась приличная подборка неразрешённой литературы. Она любила перепечатывать на том же стареньком "Континентале" полюбившиеся ей стихи или целые страницы прозы, к тому ж, у неё были и две книги своих собственных стихотворений, в которых цензору наверняка многое не понравилось бы.
Так как у того знакомого неприятности продолжались - его почти каждый день приглашали на "беседу" в КГБ - мать стала заклинать Лену уничтожить все бумаги.
Вначале Лена не хотела и слышать о сожжении своей "секретной", десятилетиями собиравшейся, "библиотеки"! Да чтобы она своими руками уничтожила Ахматовский "Реквием" и Мандельштамовские стихи, страницы "Архипелага", Оруэлла, Конквиста, Коржавина, Авторханова, Галича... Что она, сумасшедшая, что ли?!
Мать уговаривала, упрашивала, умоляла... И, убедившись в непреклонности дочери, она упала на свои, уже плохо сгибавшиеся колени, и запричитала:
- Лена, не губи нас! Вспомни, сколько тебе пришлось перетерпеть оттого, что ты меня не послушалась! Вот я снова молю тебя, сожги всё! Ты же знаешь, в каком душегубском государстве живёшь, ведь мы для "них" даже не пыль! А, если послушаешься и сожжёшь, то никогда не жалей, даже если к нам, даст Бог, не придут!
- Мама, встань, - плакала Лена, - я всё сделаю, как ты сказала. Ты мудрая, ты всё знаешь наперёд, и я послушаюсь, потому что ты - права! - не переставая плакать, она помогла старухе подняться с колен.
И всё это "богатство" вместе с выстраданными, выплаканными, выплеснувшимися из неё стихами, превратилось в груду пепла.
"Почему ж это рукописи не горят?! Ещё и как пылают!" - констатировала она.
Но с тех пор никогда уж она не слышала "музыки" внутри себя, и умер ритм, и больше не приходили слова... И так и проживала она в непреображённой реальности.
В перестройку из магазинов вовсе исчезли все товары, а очереди из больших сделались гигантскими. И вот однажды, стоя в такой очереди за сосисками, скончалась старуха-мать.
- Ну что это за жизнь в этой, во всём враждебной человеку, стране? - ожесточённо, после похорон кричала Лена, одна в своей хрущобе.
После выхода на пенсию основным её заработком стали частные уроки.
Да вот незадача: в конце 91-го в Беловежской Пуще рухнул СССР. Украина, оказавшись "независимой", взяла курс на тотальную "украинизацию" образования, от школьного до вузовского... И Лена с ее "русским языком и литературой" оказалась не у дел!
Тогда устроилась она гувернанткой к детям "новых богачей", то ли русских, то ли украинцев.
Поскольку не могла она быть заложницей эгоистических желаний юных отпрысков нуворишей, ей приходилось часто менять места службы.
Тогда приобрела она репутацию, хоть и блестящей в культурном отношении обслуги, но с "характером" и неуживчивой. То есть подразумевалось, что она имеет недопустимое в её положении чувство собственного достоинства! И для хозяев это чуть ли не оскорбительно!
- Чего ты, в самом деле, головы не можешь склонить? Ведь они твои работодатели, значит - благодетели, - выговаривала ей подруга, из бывших клиенток покойного Исая Марковича.
- Жестоковыйные мы, евреи! Об этом ещё в Библии написано.
- То-то и оно, - как-то неопределённо согласилась подруга.
"Ехать надо, вот что!" - додумалась вдруг Лена и рассмеялась. А ведь уже многие годы, когда заходил разговор, почему же она не уезжает, она отшучивалась, что является "Заслуженным евреем СССР", поэтому эмиграция ей как бы не к лицу. Либо повторяла слова, приписываемые А.Амальрику, погибшему правозащитнику: бежать из этой страны, всё равно, что бежать с поля битвы... И сама же себе читала мандельштамовские строчки: "Я люблю эту бедную землю, потому что другой не видал".
Как-то, листая газеты, она натолкнулась на интервью с Ю.Карабчиевским и ее поразили его слова о том, что 200-летняя история евреев в России подошла к своему концу.
"Что же это значит - снова в путь, как в Библии, в этой Книге Книг сказано: "...чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших, и посох ваш в руке вашей..."
А тут еще подруга сообщила ей, что они с мужем выиграли "зелёную карту" и уезжают в США.
- Что ж с того, что нас нигде не любят! Зато мы были при начале истории, и будем при её конце! И пусть завистники скрипят зубами от злости, нынче мы - в ы е з д н ы е! - произнесла Лена перед подругой краткий спич.
- Ну что ж, поехали! - сдвинули подруги, чокаясь, рюмки с коньяком.
- И поеду-ка я в Германию, раз они раскаялись! - и Лена пересказала изумленной подруге недавно прочитанную речь какого-то их современного политика: "после преступлений, совершённых во времена гитлеровского режима, немецкий народ беспримерно и не щадя себя пытается переосмыслить прошлое..."
- Ленка, ты всё равно сумасшедшая!
- Отчего? Я люблю немецкую литературу. Мне нравится их упорядоченность в повседневности, могу же я хотеть быть бюргершей, - смеялась она, алкоголь давал обманчивое чувство лёгкости. - Хотя, - посерьёзнела она, - я всё же русский человек и мне очень больно...
И вот, высказанное в каком-то бездумном порыве желание материализовалось.
Германия - страна гётевских Эдуарда и Оттилии, Германа и Доротеи, страдающего Вертера, жёлчного Шопенгауэра и прозорливого Шпенглера, страна бюргеров и духовидцев, философов и мейстерзингеров... И высказывание Ницше: "Шопенгауэр вовсе не был пессимистом, он был флейтистом, потому что каждый день после обеда он играл на флейте", казалось Лене совершенно "немецким". Она знала и любила немецкую культуру, и литературу особенно: от романтиков до современных писателей, и потому считала что знает, по крайней мере, понимает немецкую душу, их мироощущение, (или, говоря по-современному, ментальность)
...К тому же её самые любимые писатели - Грасс и Бёлль были современниками...
Оказавшись в Германии она осознала, что тех немцев, с кем ей пришлось столкнуться, она понимает плохо, а может, и не понимает вовсе. Наверное, это было из-за того, что все они были из чиновничьего сословия, а чиновники во всём мире были одинаково безнациональны. Они практически не отличались от известных ей советско-украинских бюрократов, да и, вероятно, от столоначальников гоголевских времён. Всей своей деятельностью направленные против человека, они были в представлении Лены одним из воплощений мирового ЗЛА!
И очутилась Лена в Германии совершенно одна.
Только тут, в квартире дома для пожилых людей - "сеньоренхауза" - впервые в жизни услыхала она тишину! Хотя, пожилой немец, живший в соседней квартире, любил выпить, а, потом громко сам с собой разговаривал. И Лена тогда радовалась его надтреснутому голосу, иначе было бы слышно, как муха пролетит. Но в Германии мухи не водились, а если где-либо и были, то в ничтожно малом количестве.
В сеньоренхаузе были строгие правила проживания и поведения жильцов. Этими правилами регулировалось, когда можно использовать в хозяйстве молоток или электродрель, когда сливать воду в унитаз из бачка, а когда пользоваться ведром с водой; когда "тихий час" во всём доме, и когда можно или нельзя играть на музыкальных инструментах... Домашних животных старикам держать было категорически запрещено! Поговаривали даже, что вроде бы ходят представители хозяина, звонят в двери, и если жильцов не оказывается дома, внимательно прислушиваются, не раздастся ли из-за двери лай или мяуканье.
Птички-рыбки запрещались тоже, но проверить их наличие было сложнее.
Находиться днями в квартире было невыносимо, и Лена предпочитала хождения в библиотеки и различные культурные центры "встреч", музеи и ...даже дневные цирковые представления!
Еще любила она заходить в магазин для детей, наподобие "Детского мира". Там глаза разбегались, столько всего диковинного продавалось. Это была как бы "Страна Чудес для детей" в миниатюре!
Но возвращение "домой" всегда бывало неотвратимо-печальным.
И вот однажды она увидела на полке очаровательную мягкую игрушку - собачонку с блестящими глазками. Лене так понравилось, как та на неё глядела, что, неожиданно для себя, она ее купила. Принеся домой, положила коробку с собачкой на стол, возле вазы с засохшими листьями платана, так похожими на кленовые. И почти забыла о ней.
… Теперь, отодвинув от себя так и ненаписанное письмо подруге в США, Лена вынула, наконец, собаку из коробки, и поставила на пол.
Нажала кнопку - и собачка смешно зашагала, мелко перебирая лапками, и хвостик её при этом подрагивал. Сдвинула кнопку - и она тотчас залаяла, звонко и весело. Её задорное гавканье разбило тишину.
"Боже! Да она же для меня как искусственный соловей из сказки Андерсена!" – подумала, было, Лена, да тут же и позабыла об этом, счастливо улыбаясь своей собачонке и радуясь её лаю.
____________________________________________________________________
*Seniorenhaus (нем.) - дом для пожилых людей.
** Sperrmull - немецкая свалка, куда обеспеченные люди выбрасывают почти новые вещи и предметы, а нуждающиеся - старое и отработанное.
