№11/2, 2009 - Впереди планеты всей. Фестивали, конкурсы
С о л о Инна Иохвидович
- Григорий Георгиевич, я же для вашего блага. Поймите, они могут жаловаться. И дальше и выше.
Она говорила это, теребя отвороты белого халата, стараясь не смотреть на человека, будто бы и не сидевшего за столом, а подминавшего его всей своей массой. Он внушал ей страх. И не тем, что был знаменит, здесь таких было много, и не тем, что грузно и грозно проносил своё огромное тело по коридору, и не тем, что был совершенно спившимся, опустившимся... Страх был безотчётным.
На него ей, как старшей медсестре, постоянно жаловались соседи. Претензии были самые различные: и то, что громко хлопает дверьми; и то, что ночью кричит в пьяном угаре; и на то, что груб, и ещё Бог знает на что... Но она знала, это было лишь потому, что и они боялись его. И теперь она была вся под его пристально-невидящим взглядом, от возбуждения слова, ею произносимые, казались бессвязно срывающимися, но что было особо неприятно, это то, что он мог заметить как нервно приглаживают подрагивающие пальцы и без того идеальный воротничок халата.
- Я вам премного благодарен за беспокойство о моём благополучии, - скатился перебивший тираду, его голос.
Она заставила себя посмотреть ему в глаза, ведь нельзя же было просто уйти. Глаза как глаза, красноватые, в прожилках кровеносных сосудов, не только бесстыдно открытые свету, но словно снимающие с других завесу, как с неё сейчас этот накрахмаленный халатик. Она сглотнула слюну и вышла, бесшумно прикрыв за собою двери.
Он посмотрел на дверь, через которую так тихо, будто была привидением, выскользнула эта женщина, и стал наливать белого с плавающими крошками пробки, вина. Державшая бутылку рука подрагивала, и потому горлышко постукивало о край стакана, издавая весёлые звуки. Затем ладонями он охватил стеклянные ребристые стенки, потянул ко рту, выпил...
Отёр губы, при канареечном электросвете заблестела увлажнившаяся морщинистая рука с полувыцветшей татуировкой на тыльной стороне ладони: «ОЛЯ».
«О-ля-ла, о-ля-ла»,- прогудел он. Привиделась покойница Ольга – жена. В длинном атласном, «генеральском» халате – она была уверена, что такие носят дома генеральши. И прислышался её голос, особенно этот, каким разговаривала по телефону с продавщицами комиссионных магазинов, панибратский, всепонимающий, с лёгкой ноткой заискивания. Григорий Георгиевич вспоминал о ней без злости и сожаления, словно не прожили они столько-то десятков лет, и не было её слёз, его пьяных дебошей, скандалов, обоюдных заявлений о разводе, и примирений, когда покупались – очередная чернобурка ей и дорогие снасти ему, к яхте. Словно и не было мельтешащего в памяти до сих пор «генеральского» халата.
В расслаблении, приносимом даже этим дешёвым поганым вином, ему было приятно перетасовывать эти живые картинки, по собственному желанию либо озвученные, либо немые, можно было ухохотаться, глядя на раскрывавшийся и нелепо смыкавшийся женин рот с полными губами, кожа вокруг него, впитавшая бесчисленные кремы и лосьоны, миллионы раз подсушенная пудрой, увядала.
Он снова глянул на руку. Буква «Л» посередине, тушь видно подтекла, и расходящиеся книзу палочки были как бы размыты. Пальцем он закрыл букву, надавил на неё, и внезапно, покрытое рубцами, иссечённое шрамами, столько пережившее тело, отживающее и одряхлевшее, откликнулось памятью юной боли...
Слышно было, как в комнате хрипел, отхаркивая останки лёгких, отец, а на кухне сердито двигала чугунками мать. Сидя на крыльце майским полднем Гриша калечил себя. Он был уверен в этом, и даже, немного в том, что умрёт. Ну и пусть! Он был полон обиды на мир, на мать, отца, на неё, соседскую Лёльку, длинноногую и хохочущую, и жалости к себе, страдающему, не понятому ни людьми, ни возлюбленной. Он бросит к её ногам отрубленную кисть с её именем или умрёт. И тогда уж ей всю жизнь не хохотать. А рука действительно опухла, жгла, и буква «Л», над которой он особенно бился, получилась несуразно-длинной.
Несколько дней он лежал в бреду и не знал, что боялись заражения крови, и того, что он, в самом деле, не выживет.
Но он выжил, угловатый шестнадцатилетний подросток с сухими тёмными глазами, с чуть опущенными, то ли насмешливо, то ли печально, уголками губ, и с длинными костлявыми руками, на левой кисти светилось «ОЛЯ».
А в начале осени умер отец.
Всё лето он громко и как-то озлоблённо прокашлял, на побуревших полосках губ припеклась ссохшаяся корочкой слизь со сгустками крови. Он стонал и сплёвывал в ветошь, которую мать потом сжигала.
И последний день был обычным в череде дней долгих двух лет болезни.
Когда мальчик зашёл в комнату, то увидел, как стоит отец, прямо во весь свой высокий рост. Он подбежал, чтобы поддержать высохший остов некогда могучего тела, но мужчина отпрянул, и напрягся, до того, что гримаса исказила лицо, а глаза выпучились... Он попытался то ли что-то сказать, то ли что-то извергнуть из себя, то ли от чего-то освободиться. В груди у него заклокотало, и вырвался стон, перешедший в громоподобные взрывы, раскаты кашля. И рухнув на постель неожиданно смолк... и как-то застыл, глядя прямо сыну в глаза. Стало страшно. Гриша кашлянул сам, словно призывая отца отозваться. Тишина...
Хоронили фельдшера Нарского всей железнодорожной станцией, да ещё из ближних деревень пришли. В основном бабы, у которых он принимал роды да лечил от разных хворей. Гриша шёл рядом с матерью за телегой, на которой покачивался свежий, с занозинами, гроб, беспрестанно голосили бабы. День был жарким, почти летним, и косоворотка, глухо застёгнутая, сдавливала шею. Он чувствовал, как в мареве этого призрачного дня растворялось всё: и внутреннее спокойствие матери, и доносившиеся её скорбные крики и причитания, полагавшиеся на похоронах; гроб колыхался по лесной белорусской дороге, так что казалось, что внутри него никого и не было, а вся эта разношёрстная процессия была сказочным шествием... Не уходило и не исчезало только то, что он уже знал – Смерть, ведь это она смотрела ему в глаза застывшим отцовским взглядом. Всё же остально продолжало быть таким же фантастическим, будто и не происходило в действительности – могила, комок земли, бас попа, холмик, светлый крест, высокие, уже тронутые осенью, травы.
Потом, почему-то вместе с Олей, ходили между крестов и плит, одни на опустевшем кладбище. Он помнил, что нужно идти домой и понурившись сидеть на поминках среди женских воплей и грустных покряхтываний мужиков. Но не хотелось отсюда, от безлюдья, места спокойного в молчании, пристанища завершивших земной путь.
Он опустился на могильную плиту, девушка боязливо присела рядом. Он посмотрел в её испуганные, бархатистости тёмных лесных фиалок, глаза и не почувствовал жалости. И повалил её и лёг, весь, узким длинным телом, тяжело дыша, изнемогая от ярости. Она затрепыхалась, и ему захотелось придавить её так, чтобы не чувствовать и малейшего движения её тела, но вместо этого поцелуями, острыми, как укусы, покрывал её лицо, крохотные холмики грудей, сжатые у лона ноги... Внезапно она расслабилась, и он овладел ею на нагретом осенним солнцем надгробии, на полустёртых буквах чьего-то былого имени. Он кричал и бесновался над её телом, золотисто-загорелом на блекло-светлой плите. Он целовал её, впивая сладковатую слюну, подсоленную кровью от покусанных губ, он входил в самую сердцевину её мягкой покорной плоти...
Когда он оставил её, она лежала на плите как мёртвая, бледная, с закрытыми глазами, в косых лучах заходящего солнца. И в этот миг – неподвижности, тишины, последнего света, она стала для него самой Смертью. Так он причастился...
Потом были женщины, много во всю его жизнь. Но только в момент обладания и ухода он чувствовал себя мужчиной. Потому такими многочисленными, случайными и краткими были его связи. Попросту, он боялся женщин, как боялся и смерти. Они несли в себе «её», какими бы они ни были – любящими или ненавидящими, ласковыми или дерзкими... Всякие, они опустошали его. И он бежал, перескакивал как затравленный зверь, притянутый невидимым силком к преследователю, из постели в постель, обнимая и лаская, ибо в глубине их лона таилась гибельная сладость. Путались руки, губы, волосы, имена...
Удивительным было то, что он женился. Никто и не догадывался, что для него это был лишь простой, требуемый жизнью, обряд, эдакая формальность – дом, дети, очаг... Да и жена не была для него притягательной, она была женой. И источала она не изумительный, влекущий и ужасный аромат смерти, а пахла французскими духами и зубным эликсиром, увы, тогда ещё дезодорантов не было.
Проходили годы, была жена, но не было дома, т.е. с его восхождением как известного художника, с персональными выставками, премиями, званиями... им, конечно же улучшали жилищные условия, но то были всего лишь квартиры с паркетами, балконами и прочим, но не было очага. Они и не были бесплодны, проверялись вдвоём, да видно, не могли у них зародиться дети, не от бесстрастия же, с каким он занимался исполнением супружеского долга, вдыхая парфюмерные запахи жены.
Он работал. Плавал на яхте. Брал и бросал женщин.
Она старела, превращаясь на его глазах в жеманную, наподобие его нынешних соседок, старуху. На себя он в зеркало давно перестал смотреть, хоть и много их было в богато обставленной их квартире, где никогда не раздавались детские голоса, но по которой гуляли сквозняки, как в оставленном людьми жилье – жена любила свежий воздух... Ушла она из его жизни внезапно, как и появилась.
В коридоре послышалось движение. То поздно, по многолетней привычке, просыпались обитатели дома престарелых работников искусства. Подойдя к двери, и долго не попадая куда следует ключом, он всё-таки вставил его в замочную скважину. Чтоб неповадно им было. Ему одинаково противны были его соседи, как мужчины, так и женщины. Мужчины, наверное, думали, что обильно полившись «Шипром», заглушат запах своей медленно, исподволь, гниющей плоти. А женщины, он называл их «бабы», воображали, небось, что это не холл «дома престарелых», а театральное фойе, где можно сплетничать и интриговать, и не замечали аляповатости румян на размалёванных лицах, спустившегося чулка или лохмотьев комбинации. Они много занимались своими редеющими кудельками на узких головках да тосковали по своим болонкам и левреткам, которых сюда категорически не принимали.
Он знал, что боялись они его, и того, что один, а с ними быть не хочет, и ночных его разговоров с самим собой, и того, что хронический алкоголик, доведший жену до могилы, и неизвестно чего ещё могущий выкинуть... Они же только и могли, что шуршать, как мелкие хищники у его двери, разговаривая шёпотом, даже иногда с опаской приникая к замочной скважине. Когда ему хотелось позлить их чуток, то тогда и вставлял в скважину ключ.
Он снова выпил, куснул засохший бутерброд, подошёл к окну.
Всё было то же, в неярком свете январского утра, была река, на берегу которой стоял этот дом. Вдоль другого берега шло полотно железной дороги, ещё дальше были дома, улицы, переулки. Бесконечные дороги. В них и всматривался Нарский своими, ещё не утерявшими зоркость, глазами художника, глазами 75-летнего человека.
Иногда он даже удивлялся, как же всё-таки совпали в пространстве его начало и конец. Он родился у железной дороги, шедшей, как и эта, вдоль реки, всегда бодрствующими были семафоры, они открывали путь либо запрещали, предупреждали об опасности...
Но и тогда и сейчас ему было мало этой дороги, ему нужна была своя, видимая ему одному. Многие его картины были поиском её, неосуществлением детско-недетской мечты. В «стекляшках», где Григорий Георгиевич пил до поселения в этот «дом», ему часто хотелось рассказать об этом, пусть и случайным собутыльникам.
Как-то, прислонясь к плечу изрядно выпившего парня, он сказал: «Понимаешь, у меня с семафором больше интимности, чем с берёзкой! Понимаешь?!» Тот всё, с полузакрытыми глазами, кивал: «Ды, «проф», конечно». В забегаловках он получил прозвище «профессор», «проф.», на которое откликался, никому не говоря, что он академик, действительный член Академии Художеств.
Дорога шла по Земле, но была ещё Вода – река, море, океан. Когда-то он жалел, что не родился рыбой, маленькой серебристой, или большой, рассекающей плавниками водную толщу. И всё его удлинённое тело с руками-ластами было создано для воды. С годами хотелось этого ещё больше, ибо вода давала иллюзию молодости, лёгкости живущего в ней тела, а земля пригибала его к себе, грузневшего с каждым днём.
И были картины с тихой водой, отражающей стены белого, древнего храма, и море, и даже, океан.
Женщин он не писал, впрочем, как и людей вообще – разве так, жалкими точками у воды и на суше. Они и были-то маленькими-маленькими, порождением двух стихий. Такими же он видел их и из окна, и в приближении, в коридоре или на улице. Они не казались больше или значительней.
Обо всём этом – о дороге, о воде, о людях бездольных и потерянных на этой земле, не могущих жить переливающимися рыбами в воде – и говорил он ночами, расхаживая по комнате, отшвыривая попадавшиеся на пути стулья, глядя на полированную мебель казённого дома, на стены, потолок и окно, за ним стояла ночь, сквозь которую видели, так и не потерявшие зоркость, глаза художника...
Там были и дорога, и море... Может быть, это снова был обман? Источённое алкоголем сознание, не чувствующее своего бессилия, пускалось вдогонку за призраком. Но слабым было его большое тело, и немощными руки его, когда-то охватывающие древоподобные бёдра натурщиц, крепко державшие в руке кисть. Единственным, что могли теперь удерживать его крепкие ладони – был стакан с волшебной, дающей забвение, влагой. В ослепительном электросвете он смотрел на мелкую дрожь рук, и проклинал, и молился, и веровал, и изнемогал... А устав, засыпал, одетый, в ботинках, проваливаясь в тяжёлый похмельный сон.
Отошёл ещё один день. Стихли шаркающие шаги одиноких, смешных людей.
Он приник к окну, и ему, из тьмы, призрачным прекрасным сиянием предстала радуга. Она изливала на него своё семицветье, все цвета и оттенки жизни. Примиряя извечную вражду двух стихий, между которыми метался человек. Соединяя их, она распространяла свою благость и на него, тоскующего и бессильного. Он забарабанил по стеклу, прорываясь к ней, не ощущая крови, бегущей по порезанным рукам.
В коридоре забегали, поднялся шум, крики: «Оградить... Хулиган... Алкоголик... До каких пор...»
Он слышал голоса, но был уже вне пределов досягаемости. Он был в середине радуги, которую ждал целую жизнь.
