№1/2, 2011 - 16 января 1928 года родился Борис Хазанов, русский прозаик, эссеист, переводчик
Борис Хазанов День рождения инфанты
Camino del cementerio se encontraron dos amigos;
adios! dijo el vivo al muerto;
hasta luego! el muerto al vivo. 1
Приехал цирк Бальдони! Приехали фокусники, акробаты, клоуны, дрессировщики зверей, пары, танцующие вальс на канате, прославленный маг-иллюзионист и пророк-предсказатель будущего. Спрашивается: как это могло произойти, кто их впустил в нашу страну? А что если экстрасенс, читающий мысли, разгадает государственные тайны? Если под видом клоунады нам будут внушать чуждые взгляды? Вы скажете, что нормальному человеку трудно заподозрить цирковое искусство в протаскивании буржуазной идеологии. Но в то время нормальных людей было немного. Спрашивается, кого считать нормальным. Похоже, что компетентные органы в самом деле совершили промашку.
Но, быть может, всё объяснялось очень просто: кто-то из высокого начальства захотел увидеть знаменитую труппу у себя дома, в Москве. На это и намекали знающие люди; такой пробежал шепоток. И что, дескать, Органы ничего не могли с этим поделать. Вообще рассказывали необыкновенные вещи. Разнёсся слух, – а слухи были в те времена то же, что сегодня телевидение, вернее, телевидению принадлежит сегодня роль, которую прежде играла молва, – будто ясновидящий пророк провёл серию сеансов для высшего руководства. Конечно, предсказание будущего – мистика, буржуазный предрассудок. Но зато будущее оказалось блестящим.
И вот, наконец, стало известно, что после закрытых спектаклей будут пускать всех. Цены не испугали публику. Очередь перед кассой выстроилась с полуночи, растянулась вдоль всего Цветного бульвара, загибаясь на Самотёку, потерялась где-то в перспективе Садового кольца.
Будущее несётся навстречу, будущее как бы уже существует. Где же? В будущем. Загадочная игра слов волнует воображение. Но осторожней! Пророчества опасны. Судьба небезразлична к гаданью. Судьба открывает карты пророку, но и пророчество накликает судьбу. Истинное пророчество не может не сбыться, ведь если оно не сбылось, то какое же это пророчество.
Короче, настала классическая пора гаданий – был Новый год.
Новый год – какой же именно? Один из тех ослепительных новых лет. Один из сумрачных, искрящихся в тусклом сиянии фонарей московских новогодних вечеров, когда одинокий Пушкин стынет среди сугробов, когда пустые громыхающие трамваи бросают жёлтый свет на отвалы снега. В подворотнях топчется озябшая нечисть. Во тьме безлюдных переулков скрипят запоздалые шаги. Когда вбегаешь во двор, и – по каменной лестнице, вверх, прыжками через ступеньку, – звонишь с замиранием сердца, слышишь стук каблуков, вступаешь в переднюю, в бывший коммунальный коридор, и навстречу запах хвои, духов, утюга, свежий дух мандаринов, и кто-то неузнаваемый, волосы под бугристой чалмой накручены на бигуди, поспешно скрывается на кухне. А там – раздвинутый стол занял половину просторной комнаты – будут танцы – широкий, словно шатёр, абажур озарил комнату тёплым оранжевым светом, вся в огнях нарядная ёлка в углу, и первый гость – кажется, это был Яша Меклер – мается от безделья, вертит в руках конверты с пластинками, крутит рычаг патефона. И вот зашипела игла, раздвинулись половинки мужественного аккордеона, вcплакнул саксофон, брызнули и полились бессмертные, слаще звуков Моцaрта, «Брызги шампанского».
Тр-рa-та-та. Парaра, тра-тата.
Тем временем в ванной, перед зеркалом обещаний и тайн, сбрасывают чалму, сгребают пластмассовые вафли, встряхивают головой, расчёсывают, приглаживают, взбивают, под конец поправляют плечики платья – инфанта в короне медных волос, с коком по тогдашней моде, в крепдешине с лиловыми розами, постукивая каблучками, вступает в комнату. Надо же, день рождения совпал с Новым годом. Звонок в коридоре, ещё звонок, визг, толчея, вваливаются гости. В какое счастливое время мы родились!
Было всё: и лапидарные тосты, и таинственный обещающий взор с другого конца стола, чоканье, поспешное поедание изумительных закусок, винегрета, краковской колбасы, селёдки под шубой – провожание Старого года, словно отъедались за весь год. П-пах! – роскошное, пенистое полилось на крахмальную скатерть. Торжественное стояние с рюмками под клаксоны автомобилей с Красной площади, под гнусавый нисходящий перезвон курантов – будущее уже в пути.
Смех, суматоха, скрежет стульев, бархатно-блудливый бас патефона. Все выбираются из-за стола.
Медам и месье! Танго!
Полночь, полночь вот уже пробила. А Марианна позабыла... Два шажка вперёд, два назад, поворот, два шажка вперед... Что я приду опять. О Марианна. Сладко спишь ты, Марианна.
Свежее дыхание, шёлк, под которым слабый стан, пуговки тесного бюстгальтера под ладонью, и только круглые ноги, на которые натыкаешься то и дело, выдают женщину. Как вдруг, о радость, гаснет электричество под абажуром. Потухли ёлочные огоньки.
«Ну вот; как нарочно. Обязательно в Новый год».
«Надо посмотреть, горит ли свет у соседей».
«Во всём доме погасло».
«Мальчики, я боюсь».
На мгновение – или только так кажется – барышни прижимаются к кавалерам. Призрак входит с пламенем, темно поблескивает подсвечник, её лицо неузнаваемо, пламя водружают среди рюмок и вилок, свеча одиноко сияет в глубоком, как омут, трюмо, среди неживых лиц; мерцают елочные шары, колышатся тени, – усесться поближе, прокрасться вокруг талии; в эту минуту в коридоре, в наружную дверь постучали.
Все застыли, стук повторился, хозяйка вышла в коридор, постукиванье каблуков, встревоженный голос: «Кто там?..»
Кто может быть, – жилец с верхнего этажа пришёл узнать, горит ли у нас свет. Почта принесла телеграмму. Мальчишки хулиганят на лестничной площадке. Фея Мелюзина стоит на пороге с букетом. И, смотрите-ка, в самом деле! Инфанта входит, держа в объятьях огромный куль с головками роз. За ней – некто высокого роста, в чёрно-атласной маске, в плаще и цилиндре, похожий на графа Данило из оперетты «Весёлая вдова», на вернувшегося из-за границы Вертинского, на эстрадного волшебника, на посланца судьбы; влага блестит на плечах, рот закутан белым кашне.
Снег каплет с шуршащей непромокаемой бумаги, с бледных роз.
«Здравствуйте, с Новым годом, – освободив рот, сказал гость хорошо поставленным голосом. – Извините за непрошеное вторжение...»
Ответом было молчание, изумление, гость развязал шнурок на затылке, скинул маску. Светлым взглядом обвёл растерянную компанию, посмотрел себе под ноги, не спеша размотал кашне, сбросил плащ и стряхнул влагу с лакированного цилиндра. Маленькое недоразумение, сказал он, таксист ошибся адресом. К тому же темень: говорят, это новогодний обычай, отключать ток. Только что со спектакля; так спешил, что не успел переодеться.
Кто-то осторожно спросил: «У вас здесь есть знакомые?»
Дальняя родственница, отвечал гость, хотел поздравить. Но, кажется, добавил он галантно, не прогадал...
И, словно по команде, словно кто-то хлопнул в ладоши, – может быть, сам пришелец, – всё засуетилось, задвигались стулья, заметался лепесток огня на столе, эхо блеснуло в зеркале. Все узнали артиста или сделали вид, что узнали: огромные цветные афиши цирка Бальдони были расклеены в городе. Все предлагали место, кто-то снова поставил «Брызги шампанского». Статный гость с искусственной астрой на лацкане фрака, в алой с горошком бабочке на шее, излучал обаяние, излучал власть. Великосветским жестом – опять же из «Весёлой вдовы» – провёл ладонью по чёрно-блестящим волосам, картинно обернулся: инфанта несла перед собой огромную вазу-горшок с розами. И следом за нею маршировал с чистой тарелкой и фужером, сгорая от ревности, тот, кому выпало рассказывать эту историю, – вы догадались, что я говорю о себе.
Гость вознёс штрафной кубок, склонил блестящий пробор направо, налево. Цыганский хор хрипел патефонной иглой: К нам приехал наш любимый... Пей до дна, пей до дна! Гость пригубил из вежливости, поставил бокал и скромно попросил чего-нибудь покрепче. Было два часа ночи.
Белая головка явилась, одолженная у соседей. Он отыскал глазами на столе чистый стакан, налил почти до половины и, нахмурившись, опрокинул единым махом в рот. Блеснув очами, победоносно оглядел публику, щёлкнул длинными пальцами, что-то взял с тарелки, кружок колбасы, вспотевший ломтик сыра; вообще все заметили, что он пил, по-видимому, не пьянея, и почти ничего не ел. Инфанта опустила ресницы под его чёрным немигающим взором. Почему, собственно, её так прозвали? Сколько ей исполнилось? Дайте вспомнить.
По крайней мере в том, что касается Лены, память наложила запрет на всё случившееся с тех пор. Моя инфанта осталась прежней, она и теперь стоит передо мной – в блеске и красоте, тощая, как подросток, худосочная, как бывает с дочками богатых родителей, с расширенными зрачками, полными ожидания; пунцовые цветы на её платье желтоватого шёлка в тусклом свете огня казались лиловыми. Хрупкое тельце, бугорки грудей, как у Дины Дарбин, – удивительно, как умели девушки того времени повторять популярных киноактрис: вдруг явилось целое племя субтильных, пышноволосых, большеглазых девиц в платьях с широкими ватными плечами, в полупрозрачных блузках, на огромных, как корабли, белых туфлях с острыми носами.
В провале зеркала отразился светоч, отразилась тускло-блестящая голова пришельца и квадратное, с глубоким вырезом, обнажившим ключицы, платье юной хозяйки, под ним угадывался хилый стан. Но при этом у неё были взрослые, крупные, полные ноги. Обтянутые абрикосовым фильдеперсом, с чёрным швом на икрах, они ступали крупно и уверенно, – ниже талии она была женщиной.
Она источала запах иноземных духов, от которого я испытывал слабую дурноту во время танца; шёлковый абажур, мраморные слоники, фарфоровые пастушки, трофейная мебель из Германии, да и вся эта просторная, отдельная квартира, где мы были в первый и последний раз, отданная в наше распоряжение, – всё говорило, кричало о высоком начальственном ранге отца; никто не решался спросить, кто такой был этот загадочный папа, никого это, по правде сказать, не интересовало.
Москва неузнаваема, говорил гость, впрочем, ему едва исполнилось десять лет, когда родители увезли его навсегда. Мама, работавшая без лонжи, сорвалась с пятнадцатиметровой высоты. Отец взял с него слово, что он не будет воздушным акробатом, вопреки семейной традиции, и пришлось осваивать разговорный жанр. Тогда-то и обнаружились у него необычные способности. Лёгкий акцент выдавал гастролёра, говорившего на удивление правильным русским языком, но, может быть, и акцент был принадлежностью его амплуа.
«Кстати: мы не представились друг другу... как вас зовут? – мягко осведомился гость. – Маргарита? Наташа? Нет, нет. Ну конечно же! – воскликнул он. – Елена! Опасное имя – вспомните, из-за кого ахейцы воевали десять лет».
Он повернулся ко мне.
«А вас? Айн момент». Он назвал и моё имя. Но в конце концов он мог подслушать его за столом.
Гость остановил аплодисменты, слегка наклонив голову. Он угадывал имена, год и день рождения, можно было предположить, что кто-то заранее навёл для него справки и сейчас он откроет секрет; так фокусник, поразив публику, объясняет, как ему это удалось, – чтобы затем проделать нечто абсолютно непостижимое. Все чувствовали, что это только начало.
Между тем красноватый отблеск, как отблеск подземного пламени, мерцал на лицах, свечка растеклась и пылала, как погребальный факел, посылая струйку копоти к потолку. Чародей простёр руку, щёлкнул пальцами, длинная белая свеча откуда-то взялась у него на ладони. Новый светоч озарил комнату и гостей нездешним светом.
Представление продолжалось, гость сидел вполоборота к пиршественному столу, развалясь, скрестив длинные ноги в атласных брюках, без фрака, в крахмальной манишке, с огнистой бабочкой, – помнится, эта бабочка, знакомая по трофейным фильмам, называлась «собачья радость». Это была крупная, в алый горошек собачья радость, он подтянул её повыше. «Н-ну-с...» – произнёс он. По очереди мы выходили на середину комнаты. Никто ничему не верил – или хотел показать, что не верит, артист не выказывал ни малейшей обиды, подрагивал лакированной туфлей, поигрывал бровями. Как перед экзаменатором, вышел и стал перед гостем пышнокудрый романтик, наша курсовая знаменитость Яков Меклер. Ясновидящий воззрился на него соколиным оком.
«Вы, – сказал он и назвал Яшу по имени, – не в обиду вам будь сказано, нерадивый студент. Зимний семестр вами закончен из рук вон плохо... Что ж, это простительно: ведь вы поэт. Вы пропускаете лекции, вы расхаживаете по галерее аудиторного корпуса, бормоча стихи, и они расходятся по всему факультету. Пока что, позвольте мне быть откровенным, ваши творения оставляют желать лучшего. Но это неважно; не беда; всё впереди. Вы талантливы, это главное, и к тому же честолюбивы; вы мечтаете о славе, и слава к вам придёт. Да, вы станете по-настоящему знаменитым. Собратья по перу будут вам завидовать. Женщины будут домогаться вашей благосклонности. Впрочем, и теперь у вас больше шансов покорить сердце нашей прекрасной хозяйки, чем у других присутствующих...»
Последняя фраза прозвучала ядовитым намёком, и моя неприязнь к этому господину перешла чуть ли не в ненависть. Осчастливленный Яша хотел было усесться на своё место, голос прорицателя остановил его.
«Кстати... может, вы нам прочтёте что-нибудь?»
Яша Меклер счёл нужным слегка покапризничать, дескать, гость оценил его стихи невысоко.
«Ну, ну, мало ли что я сказал...»
Яша снова вышел на середину комнаты, поднял свою красивую кудрявую голову, вперил взор в пространство и запел, завыл:
Ветер жизни мечту развеет,
Но оставит тебя такой –
О, моя полудетская фея
С несказанною красотой!
Мне обидно, что я не умею
Быть серьёзнее день ото дня,
Что, моя полудетская фея,
Ты идёшь и не видишь меня...
Все захлопали в ладоши. Было ясно, кого он имел в виду. Следом выступила полная, беленькая, с маленькими глазками, упругая и розовощёкая девочка. Мельком взглянув на неё, прорицатель сказал:
«Вы – Оля!»
Все захихикали, она ответила с весёлым злорадством:
«А вот и нет!»
«Нет?» – спросил артист с наигранным удивлением.
Он усмехнулся, переложил ногу на ногу и не глядя протянул руку к столу. Инфанта подала ему стакан.
«И на старуху бывает проруха, – сказал он добродушно и отхлебнул из стакана. – Внутренний голос подсказал мне, что у вас одно из двух пушкинских имён. У вас внешность Ольги. Но вас почему-то зовут Татьяна. Что ж, путь будет так».
Ему поднесли тарелку; подняв бровь, прорицатель взял двумя пальцами кружок колбасы, понюхал.
«Итак, – продолжал он, жуя, – что вам сказать о будущем... Несколько вариантов смутно рисуются передо мной... Но не будем колебаться. Изберём лучший...»
Что это означало? Означало ли – что судьба подчиняется гадателю?
«Перед вами, Таня, – и он описал руками какие-то круги, наподобие пассов, – широкая дорога. Вы примерная общественница, комсорг группы, если не ошибаюсь? Вы на верном пути. Шагайте же смело. Вас изберут в члены бюро. Вы найдёте себе достойную пару, и у вас родятся близнецы. А умрёте вы... впрочем, зачем же заглядывать так далеко?»
Таня – или Оля – топталась на месте, от чего же, пролепетала она, от чего я умру?
Прорицатель улыбнулся, пожал плечами.
«От старости – только и всего».
Он взмахнул ладонью, как бы говоря: идите, вы мне больше не нужны, и круглощёкая девочка, ошеломлённая, покорно вернулась на место. Кто следующий? Никто не пошевелился. Свеча горела ровным спокойным пламенем. Гастролёр искал глазами очередную жертву. Пробежал шопот, кого-то уговаривали вполголоса. К прорицателю подтолкнули ту, которую все считали гордостью курса.
«Ага, – промолвил он, – вот это уже совсем другое дело. Лина? На этот раз я не ошибся, не так ли. Но если я говорю: другое дело, то я хочу сказать – более сложный случай. Дайте подумать... Вам двадцать лет. Догадаться нетрудно. У вас чёрные выразительные глаза, блестящие, как смоль, волосы...»
Этого можно было и не говорить; и видно было, что ей не по себе. Медленным свинцовым взором прорицатель обвёл её с головы до ног, с ног до головы, – раздел и одел. Она кашлянула, машинально ощупала узел волос на затылке.
«Вы считаете себя дурнушкой, на самом деле вы красавица, но я не стал бы останавливаться на вашей внешности, если бы внешность так красноречиво не говорила о вашем характере, о вашей внутренней жизни... Вы, моя дорогая, робки, полны сомнений. Просто удивительно, до какой степени вы неуверены в себе!»
Наглый взгляд, бесцеремонность эстрадного фигляра. Лощёная кукла! И, небось, срывал оглушительные аплодисменты. Я понимал, чем он был мне так неприятен – и, увы, чем притягивал к себе инфанту. Похоже было, что игра зашла слишком далеко.
«Ваша скромность сочетается с гордостью, втайне вы презираете окружающих, ибо знаете, что вы на три головы выше их всех... Я вижу для вас две дороги. Обе ведут далеко... Но я-то, в отличие от вас, сомнений не испытываю. И смело выбираю для вас первую».
Что это должно было означать?
«Да, – бросил гость, скосив глаза в мою сторону, ибо угадал мою мысль, – у каждого из нас несколько дорог. Но выбирать приходится только одну. Вот так; запомните это, молодой человек».
Он умолк; все ждали продолжения. Он повернулся к Лине.
«Вы не занимаетесь так называемой общественной работой, вдобавок ваша анкета... скажем так: небезупречна. Надо ли говорить о том, что всё это затруднит ваше продвижение».
Неожиданно гость продекламировал:
Al Rey la hacienda y la vida
se ha de dar, pero el honor
es patrimonio del alma,
y el alma solo es de Dios. 2
«Вы, конечно, помните, чьи это строки. (Лина кивнула). Да! – воскликнул артист и развёл руками. – Или карьера, или честь, так уж повелось на этом свете. Вам будут ставить палки в колёса. Из зависти, моя милая, из зависти! Опять же анкета... Но! – Он поднял палец. – Ум, талант, блестящие успехи – ведь вы и теперь говорите по-испански лучше всех присутствующих – преодолеют всё. Ваш руководитель видит в вас будущее светило, он просто не говорит вам об этом, из педагогических соображений... Больше того. Смею ли я сказать вслух, о чём вы давно уже догадались? Разумеется, вы не делаете никаких шагов навстречу... И всё же это произойдёт. Поздним вечером, в кабинете завкафедрой, когда однажды вы окажетесь наедине, он, наконец, скажет вам... Что вы ему ответите?»
Прорицатель уставился в недопитый стакан, задумчиво крутил его двумя пальцами и молниеносно опустошил.
«Каковы бы ни были ваши чувства к нему, – впрочем, вы неспособны отдаться без любви! – что бы ни случилось, ваши успехи будут всё удивительней. Кто же не знает, что шеф – известный учёный. Он пробьёт для вас научную командировку, вы поедете вместе... Вы увидите древнюю Саламанку, собор Пиларской девы в Сарагосе, вместе с вашим возлюбленным, в толпе паломников будете стоять перед собором Сантъяго де Компостела. Авторитет учителя будет вам помогать и дальше, и со временем вы займёте кафедру. Ваш бюст, Лина... – само собой, я имею в виду не женский бюст! – украсит когда-нибудь вестибюль Академии».
Должен сказать, что впечатление от этой развязности было самое удручающее. Вдруг опять раздался стук в коридоре. Предсказатель будущего обратил медленный взор к дверям.
«Кто-то ломится к нам», – сказал он.
Пауза, стук повторился.
Он махнул ладонью. «Не имеет значения; постоит и уйдёт. Сидите, это вам показалось...»
Стук повторился.
«Какая наглость! Нет, больше он не посмеет. – Прорицатель щёлкнул пальцами. – Вот так. Никого нет и не было. А вот вы – вы там – подойдите, прошу вас».
Вася Скляр, к которому это относилось, не потрудился встать с места.
«Прошу», – мягко повторил гость.
Нахмурившись, Вася Скляр озирал тарелки и рюмки. Чародей подождал и заговорил снова. Он всё понимает, сказал он. Василий – не мальчик, он повидал жизнь. Как видно, в этой компании он единственный, кто не поддался внушению. Ибо искусство есть внушение! Всё, что здесь происходит, чтение будущего, – будем откровенны, – не более, чем внушение.
«Шарлатанство, не так ли? – улыбнулся гость. – Заезжий циркач разыгрывает публику. А? Как вы полагаете?»
Тут я снова подумал о фокуснике, открывающем публике свой секрет. Открыть-то он откроет. Но затем последует нечто сверхъестественное.
«Разыгрывает или не разыгрывает, – мрачно возразил Скляр, – только я не собираюсь тут...»
«Вы хотите сказать: не собираюсь быть подопытным кроликом? О, ради Бога, разве я настаиваю? Друзья мои... Ни один артист, будь он даже знаменит, никогда не может быть уверен в успехе. И, я бы даже сказал, тот, кто абсолютно уверен в себе, кто, выходя на сцену, в убийственном сиянии прожекторов, один на один с многоглазой публикой, не испытывает волнения, страха, ужаса... – тот не артист! И потом, что это, собственно, значит: читать будущее? Разве будущее – это письмо, написанное симпатическими чернилами, и нужно только провести мокрой ваткой, чтобы проступили слова и строчки? Разве то, что нас ожидает, кем-то предустановлено, проложено раз и навсегда, как рельсы, с которых невозможно свернуть? А что если вы сели по ошибке не в тот трамвай, поехали в другом направлении? Или произошла авария на линии, вы пошли пешком и заблудились. Или вовсе передумали, вернулись домой... Сколько непредвиденного, какая тьма случайностей! И нас ещё будут уверять, что судьба прокладывает себе дорогу сквозь эту чащобу! Скажите, – он обратился к Васе, – ведь вы, кажется, играете на скрипке?»
Вася Скляр пожал плечами, не сказал ни да ни нет.
«Вы где-нибудь учились? Нет, вы, конечно, самоучка, – проговорил задумчиво прорицатель. Он снова обвёл глазами всех нас. – Друзья мои, дети мои милые, не могу вам передать, как мне здесь у вас... уютно. Какие счастливые лица! И как удивительно было ходить по городу, где все от мала до велика, даже собаки, даже деревья, – все говорят по-русски. Не верится, что я снова на родине. О, Россия. Кто родился здесь, никогда тебя не забудет, никуда от тебя не уйдёт. Если б вы знали... – он высосал последние капли водки из стакана, – как утомительна эта бродячая жизнь. Да... жизнь прожить, как это говорит русский народ? – не по полю пройтись... Так вот, уважаемый Василий. Может быть, вы нам что-нибудь сыграете? Леночка, если вам не трудно, будьте добры...»
Она возразила, что в доме нет скрипки.
«Вот как? Странно. Что же нам делать... Но вы всё-таки сходите, – и он указал пальцем, – я думаю, вы там найдёте».
Инфанта, заслонив ладонью свечу, вышла, я вызвался её сопровождать. Компания ожидала нас в темноте. Скрипка, к удивлению Лены, висела в соседней комнате на стене. Провидец вознёс свой кубок, водки там уже не осталось, но никто больше ничему не удивлялся – в стакане снова плескалось прозрачное питьё. Непохоже было (как уже сказано), чтобы он опьянел; пожалуй, только взгляд гостя становился тяжелей – и упёрся в Скляра. Вася Скляр был тщательно причёсанный и ухоженный мужчина в новом пиджаке и, единственный среди нас, при галстуке. Он прошёлся смычком по струнам, подтянул колки. Прорицатель, держа стакан перед собой, дирижировал другой рукой, притопывал лакированной туфлей. Вася сыграл вальс «На сопках Манчжурии». Бурные аплодисменты.
«Ваше искусство вам пригодится, – промолвил гость. – Позвольте, я скажу несколько слов вам в похвалу. Жизнь, будем откровенны, вас не баловала. Вся эта молодёжь, ваши сокурсники, ведь они представления не имеют о том, что значит родиться в глухой деревне, в тёмной избе, у неграмотных родителей...»
Вася Скляр скорбно возразил:
«Вы-то откуда знаете?»
«Откуда знаем, – прорицатель вздохнул, – это наше ремесло, наше, так сказать, искусство. Ваша жизнь, дорогой Василий, предстаёт моему взору как прямая дорога, и тут уж не может быть никаких колебаний. Вы, если не ошибаюсь, подростком вступили в комсомольскую ячейку, так, кажется, это называлось... У вас обнаружился и поэтический талант, вам помогло выдвинуться стихотворение... постойте, как это там?»
Он повёл рукой в воздухе, продекламировал:
А в углу мы богов не повесим,
и не будет лампадка тлеть.
Вместо этой дедовской плесени
из угла будет Ленин глядеть!
Странно было после звучных кастильских стихов услышать эти вирши.
«Стихи были опубликованы в стенгазете... Обращает на себя внимание смелый образ: вы не хотите вешать Бога, вместо него повешен будет Ленин...»
«Ничего я такого не писал...»
«В самом деле? – удивился гость. – Выходит, я перепутал; простите великодушно; значит, это был кто-нибудь другой. Конечно, другой. Какой-нибудь там Твардовский... Но не в этом суть. Главное, на вас обратили внимание. Сверху заметили! Вы были переспективный кадр. Вы окончили рабфак. Так это тогда называлось. Потом война... не буду утомлять вас подробностями. Партия не могла рисковать своими кадрами – вы были солдатом в тылу. Потом педагогический техникум, вы стали парторгом... Потом вас перевели в столицу, московская прописка, всё такое... Было решено определить вас по учёной части. Правда, вы плохо успеваете, загружены поручениями, да и возраст, понятное дело, уже не тот. Но это не имеет значения, вы... – палец пророка снова взлетел вверх, – будете рекомендованы в аспирантуру!»
Кто-то засмеялся; смех тотчас же умолк. Понимали, что Вася Скляр человек простой, а в то же время и непростой, но в чём была его сила, толком никто не знал. Вряд ли это кого-нибудь интересовало.
«Вам угодно знать, что будет дальше».
Васе Скляру вовсе не было угодно, он считал необходимым решительно пресечь... И вообще, сказал он, кто вы такой? Гость как будто не слышал его.
«Вы пробудете аспирантом дольше, чем положено. К сожалению, вам не удастся подготовить диссертацию, начальству придётся поломать голову, но всё к лучшему! В конце концов вас направят председателем в колхоз. Мудрое решение. Вы вернётесь в деревню... И всё-таки мне кажется, что ваше истинное призвание – игра на скрипке».
Он поднял руки дирижёрским жестом, кивнул, топнул туфлей, и Вася покорно поднёс инструмент к подбородку. Пары кружились под звуки вальса «На сопках Манчжурии», пламя пошатывалось на столе, я снова чувствовал под ладонью узкую, слабую спину инфанты, пуговки лифчика. Дуновение её уст овевало меня, её ладонь млела в моей руке, а правая рука вместо того, чтобы покоиться на моём плече, упёрлась мне в грудь, не давая нам сблизиться... Вдруг она вырвалась, музыка прервалась, – иноземный гость стоял в плаще, в белом кашне, держа наготове цилиндр и перчатки. «Нет, нет, друзья, не надо меня провожать, – говорил он, озабоченно роясь в карманах, – я и так задержался... Но где же мой паспорт, вдруг кто-нибудь остановит».
Я вышел с ним в коридор. Ура, ура! – раздалось в комнате. «Ага, – проговорил гость, – вот и свет починили!» Хилая лампочка тлела под потолком, угасла, снова затеплилась и, наконец, зажглась ровным неярким светом. Из комнаты доносился патефон. Я спросил: «А что же будет со мной? Вы мне ничего не сказали».
«Вы верите в предсказания?» – возразил он. Мы вышли на лестничную площадку. Внизу слышались голоса, смех, подвыпившая компания спускалась по лестнице, хлопнула выходная дверь.
«Ей я тоже ничего не сказал. Вам не кажется, что в предсказаниях скрыта некоторая опасность? Судьба – это странная вещь... Можно ведь и накликать судьбу».
Некоторое время мы смотрели друг на друга; он как будто не решался уйти.
«Где же моя маска? (Сунул руку в карман). Нет, лучше не надо. А то ещё остановят... Так вы хотите, чтоб я и вам что-нибудь предсказал? Не хочется вас разочаровывать. У вас ничего не получится. Даже если вы наберётесь отваги. Она... как это говорится по-русски? – Он наклонился и с неожиданной грубостью прошептал мне на ухо: – Она тебе не даст. Всё, что могу тебе сказать. Иди, тебя ждут».
Я вошёл в комнату, где теперь было светло, и, превозмогая отвращение, сказал Лене, что артист желает отдельно с ней попрощаться.
После этого я присоединился к танцующим, но не вытерпел, оставил партнёршу и поплёлся в коридор. Выглянул на лестницу – там никого не было. Значит, они успели сойти вниз, она, такая болезненная, выскочила на улицу в лёгком платье. С этой мыслью я воротился в квартиру, шёл по коридору, толкнулся в дверь напротив кухни. На тумбочке в углу горела лампа под зелёным абажуром, темнела кровать. В сумраке на ковре посреди комнаты, спиной к дверям, инфанта, встав на цыпочки, обнимала гостя за шею, её губы прильнули к его губам, платье, поднявшись, подчеркнуло бёдра, я видел её высоко открытые, слишком полные для её хрупкого сложения ноги в чулках со стрелками, с приоткрывшимися резинками.
Она не слыхала, как я вошёл. Прорицатель смотрел на меня из-за её плеча и густых, тёмно-медовых, снизу подвитых волос. Всё это продолжалось минуту, не больше; но коридор показался мне до странности длинным, тёмным. Ни звука не доносилось из большой комнаты: ни голосов, ни патефона. Ощупью я нашёл дверь, вошёл. И увидел, что кое-что там изменилось. Там были другие люди. «Что вам надо? – запинаясь, спросил я. – Что вы тут делаете?» Тебя ждём, был ответ. «А как же Новый год?» Мне ответили: Новый год уже наступил.
Постараюсь всё-таки восстановить всё как можно точней. Итак: нашему гостю вздумалось попрощаться с инфантой наедине. На лестничной площадке их не оказалось, я вернулся, прошагал мимо гостиной, в коридоре было ещё несколько дверей, – вся квартира, как уже сказано, принадлежала родителям инфанты, – сунулся наугад в комнату напротив кухни, там горел ночник, прорицатель молча смотрел на меня из-за головы инфанты, она ничего не слышала. Всё это заняло несколько минут. Нам легче допустить расстройство в собственной голове, чем предположить, что планеты съехали со своих орбит; тем не менее я готов клятвенно подтвердить: то, что я увидел, – или те, кого я увидел, – не продукт больного воображения. Вообще-то говоря, всё бывает – даже то, чего не бывает. Остаётся вести себя так, словно ничего особенного не произошло. И в самом деле, ничего не изменилось. Стол стоял по-прежнему, правда, выдвижные части оказались сдвинуты, и скатерть была другая. В большой вазе увядал букет роз, новогодний презент прорицателя. (На который клюнула эта дура, подумал я мстительно). Разукрашенная ёлка стояла в углу. Звезда поникла под потолком. В углу патефон. Новостью были три светильника молочного стекла вместо шёлкового абажура. Ровный белый свет превратил лица сидящих в гипсовые маски.
Я хотел было вернуться в ту комнату.
«Ты куда?»
«Пойду позову Лену».
«Слушайте, – спросил кто-то, – а куда она делась?»
«Она там», – сказал я.
«Не трудись», – промолвил старец библейского вида, в сивой бороде, с кудрями вокруг голого черепа.
Я опустился на стул.
«Знаете, – проговорил я в отчаянии, – ведь она... с ним...»
«С кем?»
«С этим... – я замялся, не зная, как назвать прорицателя. – С этим циркачом. С артистом. Я их застал...»
«Какой артист, ты что-то путаешь».
Старик следил с беспокойством за моими движениями, я держал в руках тяжёлую, чёрную, всё ещё холодную бутылку, вероятно, тоже принесённую прорицателем, – это была славная Вдова Клико, о ней мы читали в книжках. Отколупнул станиолевую обёртку, взялся за петельку проволочной спирали. Осторожней, сказал дед, подальше от глаз.
«Заявился в гости, – продолжал я, отворачивая проволоку, – никто его не звал. Вы его не знаете, вас там не было...»
«Здесь, ты хочешь сказать».
Я повторил: «Вас тут не было».
«Как это так, не было?» И кто-то, как эхо, отозвался: как это не было?
Пробка выстрелила, и полилась пена.
«Ах ты, Господи, разве так открывают».
«Ну, хорошо, – я стал разливать шампанское по бокалам, – а как мы Новый год встречали, вы хотя бы помните? Какая была снежная зима».
«И сейчас снежная», – заметил кто-то.
Дед ждал, когда осядет пена. Старая женщина сидела напротив, с серыми косичками на затылке, с лицом, белым, как мел.
«Слава Богу, из ума ещё не выжили. Ведь правда?» – спросила она.
Все молча, согласно подняли кубки.
Старик продекламировал: «Вина кометы брызнул ток... Вкусно, – сказал он и погладил бороду. – Напоминает старые времена».
Я заявил, что сейчас докажу им. Не верите? – сказал я. Сивокудрый дедушка, утирая тылом ладони волосатый рот, вышёл из-за стола, старуха отложила вязанье, переваливаясь, как утка, ковыляла следом, и с ней вся компания. В пустой квартире стояла гробовая тишина, я приложил ухо к двери и услышал шорох. Мстительное чувство взыграло во мне; я проговорил вполголоса: сейчас увидите – и распахнул дверь.
Так я и знал! В зеленоватом сумраке, в углу комнаты кто-то лежал на кровати, лежали двое. Женщина на спине, закрыв глаза, он, уткнувшись в её голое плечо. Они не пошевелились, обессиленные тем, что, по-видимому, только что произошло. Я повернулся к стоящим за моей спиной, ну что, прошептал я злорадно.
«Ну и ничего», – сказал старик.
«Полюбуйтесь!»
Молча все вернулись в гостиную.
«Чем любоваться-то?» – спросила старая женщина. Сбитый с толку, я снова вышел в коридор. Заглянул в комнату.
Так уж устроен человек, что он испытывает горькое удовлетворение, когда оправдываются его худшие опасения, и – и чувствует себя обманутым, если ожидания не подтвердились. Не могу найти другую причину, кроме той, что сумрак и ревнивое воображение обманули меня. В комнате, где, как я отчётливо помнил, она стояла, обнимая за шею артиста, теперь по-прежнему светилась в углу лампа под зелёным матерчатым абажуром, смутно рисовалось ложе, любовники исчезли.
Пора, чёрт возьми, знакомиться. Я узнал старуху с косичками. Вспомнилось, как циркач говорил, что она больше похожа на Ольгу, чем на Татьяну.
«Ты была такая... – лепетал я, – пожалуй, даже ничего... миловидная...»
«Была, ну и что?»
«Активная общественница, выступала на собраниях...»
«Чего?.. – Она плохо слышала. – Что-то не помню. Да чего вспоминать».
«Всё-таки он оказался прав...»
«Кто? А?»
Чей-то голос за столом прошамкал:
«Кто старое помянет, тому глаз вон».
«Предсказатель. Ладно, – сказал я, – оставим это. Расскажи о себе».
«Чего рассказывать. Рассказывать-то нечего. Жизнь прошла, и слава Богу». И снова спицы задвигались в её руках.
Я повернулся к бородатому старику: от буйной шевелюры остались белые кудерьки на висках и затылке, жёлтый череп Яши Меклера поблескивал в мертвенном свете. А я тебя тоже узнал, промолвил он, мы все тебя узнали.
Мне хотелось возразить, ничего удивительного, ведь я-то остаюсь каким был. И когда это они успели, думал я, электричество потухло во всём доме, пришёл артист из цирка Бальдони, пил водку, всё происходило этой ночью.
«Да, – проговорил я, – вот так встреча.
Я с другом праздную свиданье,
Я рад рассудок утопить!
Ты ведь был у нас поэтом».
«Был».
«Ветер жизни мечту развеет. Но оставит тебя такой...»
«Как же, как же», – сказал Яша Меклер.
«Наверно, стал знаменитым»
Он усмехнулся, пожал плечами.
«Выходит, всё сбылось!»
«Что ты хочешь этим сказать?»
Яша Меклер обернулся на сидящих, там развели руками. Он взглянул на меня с сожалением. Разлил вино по бокалам, знаешь, сказал он, я это занятие оставил.
«Поэзию?»
«Ну да. То есть не совсем. – Он объяснил: – Я переводчик. Понимаешь, перевожу. Других поэтов».
«Понимаю. Испанских?»
«Кто старое помянет!..»
«Да что это такое, – вскричал я с досадой, – мне не дают рта раскрыть!»
«Оставьте человека в покое. Он хочет знать... Каких там испанских, – продолжал Яша, – испанский я забыл. Да и не видел никакого смысла. Кто будет платить за этих испанцев? Я перевожу фантомных поэтов. Вернее, переводил».
Он смотрел на меня, как взрослый смотрит на несмышлёныша. Он и в самом деле годился мне в дедушки.
«Что тут не понимать, 6ыла целая куча республик, союзных, автономных, ещё каких-то. И везде свои поэты. Что-то кропали, пели под домбру, ну там, под кок-сагыз...»
«Кок-сагыз – это растение...»
«Знаю; какая разница Одним словом, сочиняли. А чаще просто были местными шишками. Переводчик изготовляет стихи, национальный поэт стряпает под них что-то, якобы оригинал. Можно и без оригинала. Да я не один такой, – сказал он. – Мы, можно сказать, процветали».
Я по-прежнему недоумевал, ждал продолжения.
«Ты что, не знаешь, что произошло? Всё кончилось. Разрушать они мастера. Пенсия мизерная. Поступил было в инвалидную артель, жрать-то надо. Потом, правда, повезло, устроился по специальности».
По специальности, что это значит?
«Текстовиком. Писал слова для песенок. Для этих собачьих рок-певцов. Ты не представляешь себе, сколько их развелось. Но, между прочим, неплохо зарабатывал. Так и прожил до самой... ну, сам понимаешь».
Зимние ночи в Москве бесконечны. Мы сидели вокруг пустой бутылки из-под шампанского, не видно было никаких признаков рассвета в запотевших чёрных окнах, отороченных хрустальными кружевами. Зябко, батареи еле тёплые. В этом доме всегда что-нибудь не в порядке. Яков Меклер переставил бутылку на пол. Плохая примета, объяснил он.
И в эту минуту в коридоре задребезжало. Мы повернули головы к дверям, я встал. Звонок повторился. Вернувшись к гостям, я сообщил:
«Там никого нет».
«Небось мальчишки, хулиганьё, – проворчала старуха, прежде называвшаяся Таней, и почёсала темя спицей. – Надо бы дворнику пожаловаться».
«Правильно. Я слышал топот на лестнице», – сказал я, хотя никакого топота не слышал.
Мне хотелось спросить: поддерживают ли они связь с кем-нибудь ещё из наших? Вопрос был излишним. Лина сама вышла из-за стола и остановилась передо мной, как когда-то перед прорицателем. Я успокоился. Время соскочило с оси, лорд Гамлет был прав, – но Лина, гордость нашего курса, Лина, которая считала себя дурнушкой, нисколько не изменилась. Все те же гладкие и блестящие волосы, чёрные глаза, только румянец исчез, она была бледна алебастровой бледностью – следствие бессонной ночи или эффект освещения.
Я приветствовал её по-испански, она как будто не слышала. В недоумении я обвёл глазами компанию; они знали то, о чём я не знал; я не решался нарушить общее молчание. Лина заговорила сама, привычным жестом ощупывая узел волос на затылке. Насчёт предсказания – ведь я это хотел спросить? – всё правда, и соборы, и Саламанку, она всё это видела, побывала в стране своих грёз. Жили в гостиницах, по целым дням бродили вдвоём, а ночью... Она запнулась. Да, конечно. Ночью любили друг друга.
«Он нагадал. Если бы он не пришёл, ничего бы не случилось».
«Но тогда, – заметил я, – не было бы и Саламанки».
«Да. И Саламанки бы не было, и ничего бы не было».
«Ты была счастлива?»
«Он сделал меня женщиной».
«Подожди, о ком ты говоришь: об этом гадателе или о...?»
Лина ответила, прямо глядя мне в глаза:
«Я думаю, это одно и то же лицо».
Мы с Яковом переглянулись, он постучал себя по лбу.
«Если помните, – сказала Лина, ни к кому не обращаясь, – диссертация была готова ещё прежде, чем мы окончили университет».
Тут я не выдержал.
«Лина, о чём ты. Нам до окончания ещё далеко!»
«Я прошу, – сказала она тихо, – меня не перебивать. Я пришла показать тезисы. Он сидел в кресле. Я подошла к зеркалу. Я видела его в зеркале, он был красив: высокий лоб и над ним дыбом стоящие седоватые волосы. Я спросила, заметил ли он что-нибудь. Нет, сказал он и вынул трубку из рта, чтo я должен заметить? Ты ничего не заметил, сказала я. Он ответил: ты слишком много работаешь, у тебя круги под глазами. Не надо сидеть по ночам, всё будет прекрасно, это я гарантирую тебе. Я усмехнулась и сказала: не знаю, так ли уж прекрасно, ты действительно ничего не заметил? Я взялась обеими руками за низ живота, и тут он, наконец, догадался».
Банальная история, усмехнулась она; я спросил: а он что? Испугался, сказала Лина. Стал её уговаривать. Дело, конечно, рискованное, аборты запрещены, но у него были связи, нашёлся специалист, который делал это на дому.
«Я отправилась туда. Всё было договорено, меня ждали. Но я была до такой степени зла на него, не за то, что он не хотел ребёнка, а за то, что он был такой трус, боялся за свою репутацию, за своё место, боялся своей жены, и это после всех обещаний... словом, я уже разделась, и этот зловещий тип в белом, в маске из марли, в резиновых перчатках, указал мне на кресло, что-то такое говорил, ворковал, дескать, не больно, пять минут потерпеть. Тут меня охватило такое омерзение – я схватила в охапку своё бельишко, платье, сверху набросила пальто и сбежала».
«А профессор?»
«Я с ним больше не виделась. Перестала вообще ходить в университет. Это был уже пятый курс, у всех дипломные работы, никто не заметил. Я уехала из общежития, чтобы он меня не разыскал. Да и зачем ему... Небось был рад-радёшенек, что я от него отстала. Диссертацию вычеркнули из плана. Я вообще этим больше не занималась. Всей этой наукой...»
«Так тебе и надо», – изрекла старуха.
«Таня! – сказал Меклер. – Ты бы помолчала».
«Чего молчать. Раньше надо было думать».
Я спросил: что стало с ребёнком, где он?
«Мальчик родился уродом, болезнь Дауна. У меня в роду вообще не всё в порядке. Началось что-то ужасное, я видела, как он ползёт ко мне, уже совсем большой. А я его отталкиваю».
«Ты лучше покажи», – проговорил мрачно Яша Меклер.
Пуговичка под воротничком закрытого чёрного платья не слушалась, Лина взялась двумя руками и рванула, обнажив сине-багровую борозду вокруг шеи.
Тут снова задребезжал звонок.
Я вышел открывать; если бы оказалось, что это он, я бы не удивился, – и, надо же, так оно и было. Что же вы стоите, сказал я, заходите.
«Нет, нет, – промолвил чудодей, – меня ждёт такси... я на минутку».
«Цирк, кажется, уже уехал?»
«Сегодня был последний спектакль».
«А вы?»
«Мы, кажется, были на ты, – заметил он холодно. – Я успею на вокзал».
Как и в тот раз, он был в плаще, в шёлковом белом кашне и цилиндре. Но без маски.
Я сказал:
«Через порог разговаривать – плохая примета, зайди хотя бы в коридор. Они не слышат. Они вообще забыли о вас... о тебе».
«Ничего удивительного, – возразил он. – Так ты веришь в приметы?»
Мы стояли на лестничной площадке.
«Рад, что удалось повидаться снова, но я пришёл по делу, – сказал он. – Вряд ли я приеду когда-нибудь снова в Россию. Я бы хотел знать... чисто профессиональный интерес. Подтвердилось? Я имею в виду мои прогнозы».
«Ошибиться может каждый, – сказал я. – Можешь быть спокоен. Всё полностью подтвердилось».
«О! У меня камень с сердца свалился. – Он оглянулся и шопотом добавил: – Можно ведь и накликать ненароком».
«Adios, – крикнул, сбегая по лестнице, предсказатель будущего, – счастлив был познакомиться!»
«Я поговорил с дворником. Он их приструнит», – сказал я.
Сидящие переглянулись, за столом произошло движение. Вылезла девочка-подросток в рваных чулках и башмаках без шнурков, вела за собой старика, заросшего волосами, в видавшем виды пиджаке и тряпичном галстуке.
«Это ещё что за номер, – сказал Яков Меклер, – тебя тут только не доставало»,
«Понятия не имею. Внучка... или просто так прибилась к нему. Много их сейчас. Небось тоже подрабатывает».
Стоя у кафельной стены, под Пушкинской площадью, слепой Скляр исполнял вальс «На сопках Манчжурии», девочка пела. Какие-то парни, обритые наголо, вырвали скрипку.
«Я не знал, что у этого вальса есть слова».
«Наверно, он сочинил».
Я пробормотал:
«Значит, он снова был прав. А в углу мы богов не повесим, и не будет лампадка тлеть».
«Чего болтаешь, – сказал дедушка Вася. – Это не я. Это Твардовский. – Он повернул голову к девочке: – Давай. Пой!»
Девчонка вышла на середину комнаты, встала в позу:
«Широка страна моя родная. Много в ней...»
«Не то поёшь!»
Она скорчила ему злобную гримасу, проворно подсела ко мне, сунула между ног грязный подол и зашептала:
«Я здоровая, вот-те крест. Хочешь, я всё умею...»
«А ну, пошла отсюда!», – грозно сказал Яша Меклер.
«Куда?» – жалобно спросила девочка.
«Катись откуда пришла. Оба катитесь...»
Кто-то сказал:
«Там человек тридцать погибло, не меньше».
Я воззрился на Яшу.
«Ну, теракт, взрыв. Разнесло весь подземный переход. Само собой, и от них ничего не осталось».
Девочка что-то жевала, торопливо сгребала пальцами остатки еды с тарелок, допивала из рюмок. Седая кудлатая голова спящего Скляра лежала на столе.
Между тем другое имя висело в воздухе. Я подумал, что, проводив прорицателя, забыл вставить в жолоб дверную цепочку. Сейчас повернётся ключ в английском замке, она войдёт.
О Господи, как мне не хотелось увидеть её, ссохшуюся, с провалившимся ртом.
«А чего, – сказала Татьяна, – самое время спеть. Давайте, бабоньки. Тряхнём стариной».
Она отложила вязанье, приосанилась и широко раскрыла рот.
«Шир-рока страна моя родная!.. Как там дальше-то?»
Хор подхватил дребезжащими голосами:
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю...
«Имей в виду, – сказал Яша Меклер, – наше время истекает. Новогодняя ночь, конечно, длинная, но и она когда-нибудь кончится. Народ устал...»
Он окинул меня взглядом, словно хотел сказать: ты-то ещё молодой. А мы люди пожилые. И неожиданно добавил:
«Ты ведь, кажется был к ней неравнодушен».
«Как и ты».
«Я? что-то не помню. Путаешь, друг мой».
Над страной весенний ветер веет.
С каждым днём всё радостнее жить.
Вася Скляр поднял голову.
«Не то поёте. Разорались...»
Набравшись смелости, я спросил прямо: что с инфантой? Как она поживает?
«Поживает? Да никак».
«Послушай... ведь это их квартира. Значит, они больше здесь не живут?»
«Кто?»
«Родители».
Яша Меклер длинно зевнул, погладил лысину.
«Смотрю на тебя. Ты как будто с луны свалился. Нет больше никаких родителей. Вообще никого нет, неужели не ясно?»
«Как! Отца арестовали?».
«Ты догадлив».
«Когда?»
«Откуда я знаю... Через неделю».
Хор умолк, все прислушивались к нашему разговору.
Через неделю, пробормотал я, но ведь неделя ещё не наступила.
«Та-ак, – сказал я. – За что?»
«Милый мой, – сказал Яша, – не надо задавать глупых вопросов. Ты думаешь, мы все тут всеведущи? В конце концов, за столько лет можно и забыть».
Голос за столом проскрипел:
«...тому глаз вон!»
«Когда вызывали, то спрашивали...»
«Кого вызывали?»
«Всех».
«Куда?»
«Туда, куда же ещё».
«И тебя тоже?»
«Что я, не такой, как все? Брали подписку о неразглашении, но теперь это уже не имеет значения. Теперь вообще ничего не имеет значения. Никого не интересует».
«Меня интересует», – сказал я.
«А меня нисколько. Было и быльём поросло».
«Значит, смерть – это равнодушие?»
«Да. Или наоборот».
Баба Таня – спицы так и мелькали в её руках – проворчала:
«Меня только не впутывай. Я тут ни при чём».
«Да ведь это уже не тайна, – сказал Яша Меклер. – Спросили, что мне известно о контактах с иностранцами. Что я мог ответить? Никаких иностранцев я в этом доме не видел. Вообще был там первый раз. По-моему, мы все там были первый раз».
«И Скляр тоже?»
«Может, и Скляр, откуда я знаю... Следователь был какой-то лейтенантишко. Потом вошёл чин повыше. Наклонился и прохрипел: а вот у нас есть сведения, что на квартиру прибыл агент, под предлогом встречи Нового года; что ты можешь рассказать об этом? Что я мог ответить... Мы были – своя компания, кроме нас, никого больше не было. Тогда он говорит лейтенанту: ну, что ж, придётся его задержать. Годков этак на десять. За пособничество, за укрывательство».
«Что же ты ответил?»
«Ничего я не ответил. Чин этот вышел, лейтенант говорит: ну хорошо, пойди и подумай. Дня через два вызывают снова. Ну как, вспомнил? Положил передо мной протокол. Я стал исправлять орфографические ошибки, ни одного слова не было без ошибки, в третьем классе поставили бы двойку».
«Что же там было написано?»
«Лейтенант стоял надо мной и говорил: мы университетов не кончали, давай подписывай. Что там было написано... Было написано, что я подтверждаю о том... они так писали: подтверждаю не “что”, а “о том”. Что в ночь с 31 на 1 января на квартиру прибыл агент иностранной разведки, переодетый цирковым артистом. А что мне оставалось делать – и ты бы на моём месте...».
Любопытство томило меня, я спросил: а кто же всё-таки?..
«Кто настучал? – Старый Яша Меклер усмехнулся. – Не волнуйся, у тебя ещё всё впереди. Вся жизнь... Тогда и узнaешь».
«Ты что же. Тоже предсказываешь будущее?»
«Я его просто знаю».
«Да, но ты не ответил».
«Это теперь тоже не секрет». Он показал на дедушку Васю. Скляр спал, девочка прикорнула возле него.
«А что стало с Леной?»
«Что стало с Леной...» Он пожал плечами, покачал головой. Компания за столом приумолкла. Синий рассвет стоял за окнами.
«Не знаю, – сказал Меклер. – Куда-то делась. Вместе с мамашей. Их сослали, вот и всё».
Я спросил: кто-нибудь пробовал их разыскать? Пробовали; позже. Обращались в разные инстанции. Никаких сведений. Не было таких, вот и всё. И они не вернулись? Разумеется, не вернулись. Да, но... – хотел я возразить, но возразить было нечего.
Приехал заграничный цирк Бальдони. Что творится! Словно приземлились инопланетяне. На Цветном бульваре милиционеры на конях над толпой. Приостановлено трамвайное движение. Давка перед кассой, километровая очередь загибается на Садово-Самотёчную и дальше, чуть ли не до Каретного ряда. Спекулянты продают билеты по цене один к десяти. Приехал цирк, приехали фокусники-чудотворцы, волшебники-иллюзионисты, дрессировщики-укротители, приехали обворожительные артистки-ассистентки с голыми бёдрами, в лазоревых, переливающихся искрами трико, летающие акробаты, клоуны, музыканты, балет танцовщиков и балерин на канатах, роскошный шпрехшталмейстер и таинственный пророк-предсказатель будущего.
И что особенно важно: из абсолютно надёжных источников стало известно, что предсказатель провёл серию сеансов для руководителей нашей партии, членов правительства и ответственных работников министерств. Прогноз великолепен.
Приехал цирк Бальдони, к сожалению, только на одну неделю, по два спектакля в день, и поздно вечером 31 декабря поезд с директором, шпрехшталмейстером, реквизитом, с клетками для зверей и со всей труппой неслышно отошёл от пустынного перрона Белорусского вокзала и, набрав скорость, помчался, посылая вперёд слепящие струи света, к западной границе, на другие гастроли в иные страны.
Никто не знал (и вряд ли когда узнает) о совещании ответственных чинов учреждения, принужденного дать согласие на этот набег. О совещании, на котором было постановлено ввести чрезвычайное положение, – разумеется, и об этом никто не слыхал. И было подписано, завизировано, размножено в инструкциях, в дополнениях к инструкциям и новых распоряжениях: каким образом следует подготовиться к прибытию иностранной делегации, усилить наблюдение, обеспечить своевременную обработку информации, принять меры к пресечению. Никто не узнал об этом, и слава Богу.
И настал Новый год.
Бегут, исчезают и снова бегут световые надписи на крыше дома «Известий» на Пушкинской площади, каменный человек с шляпой в руке стоит на своём постаменте между жёлтыми фонарями, снег покрыл его курчавую голову, плечи, складки плаща. Снег засыпал безлюдные тусклые переулки, в домах свет, никто не спит. Вбежать в подворотню, не оглядываясь на нечисть, притаившуюся в тёмных углах. Взлететь, прыгая через ступеньку, на второй этаж и с бьющимся сердцем надавить на пуговку звонка. Тишина, и затем в коридоре цоканье туфель. Позвякивает цепочка, щёлкает английский замок, дверь отворилась как бы сама собой. Кто-то в порхающем, розовом улепётывает в ванную комнату. Большая гостиная, оранжевый абажур, праздничный стол, раздвинутый во всю ширину, и ёль в углу, опутанная финифтью, в цветных огоньках, с серебряной покосившейся звездой на верхушке. В гостиной уже мается от безделья первый гость, инспектирует патефонные пластинки.
Змеиным шипом шипит игла. Скрежещет аккордеон. И вот полилась бессмертная мелодия, сверкнули, брызнули – эх! – «Брызги шампанского»; а тем временем в ванной торопливо сбрасывают чалму, сгребают пластмассовые вафли, расчёсывают тёмномедовые волосы, вертятся, охорашиваются... – инфанта в блеске юности, в испанской короне, в платье палевого шёлка с крупными розовыми цветами, с квадратными накладными плечами, вступает в комнату. Звонок в коридоре, шум, топот, вваливаются гости. Спешно поедаются изумительные закуски. Я хочу рассказать о ней, о глазах с другого конца стола, но некогда, жизнь несётся, минуты скачут, хлоп – и шампанское полилось на скатерть, а из матерчатых недр радиоящика, с Красной прощади, уже слышатся гудки автомобилей. Древний гнусавый перезвон курантов, двенадцать ударов похоронной меди. Ура! Снова шум, смех, народ выскакивает из-за стола...
«Медам и месье! Фокстрот!»
И в эту минуту раздаётся звонок.
Это почтальон принёс телеграмму. Соседи сверху пришли поздравить. Мальчишки хулиганят на лестничной площадке. Фея Мелюзина стоит на пороге с букетом роз.
_____________________________________
1 - Два друга встретились на дороге к кладбищу. Прощай! – крикнул живой мёртвому. До скорого! – мёртвый ответил живому. (Испанский фольклор) 2 - Пускай король распоряжается моим добром и моей жизнью, но честь – это собственность души, а душа принадлежит только Богу. Педро Кальдерон де ла Барка
