Не в поиске новых открытий,
не в жажде грядущих похвал,
сижу, как известный мыслитель,
какого Роден изваял.
Не в памяти ветхой листаю,
не боль захватила в тиски.
Гудит голова, как пустая,
а так тяжела для руки.
И старой привычке в угоду,
которая всё объяснит,
решаю, что типом погодным
оправдан мой бедственный вид.
Набухшие лопнули почки,
а в горле - предчувствие слёз.
Я молча сижу в уголочке.
Быть может, авитаминоз?
Ведь есть же, должна быть причина
для этой внезапной хандры.
Закат догорает лучиной,
но светлые всходят миры.
Штольперштайне
Штольперштайне - в буквальном переводе: камни для спотыкания. Так называют камни тротуаров с вмурованными в них медными табличками с именами бывших граждан города-евреев, уничтоженных во время нацизма. Там же даётся информация о том, куда они были направлены.
В Германии все преданы порядку
и жизнь по строгим правилам идёт.
Всё заносилось издавна в тетрадку,
как в бухучёте – траты и доход.
Бесследно ничего не пропадало,
но помещалось в нужную графу,
хотя едва ли б это утешало
тех, кто лежать остался в чёрном рву.
Но свято сохраняют память камни,
надёжнее, чем прочный обелиск,
о том, что тот отправлен был в Майданек,
а этот – в Аушвитц, Ригу или Минск.
Осталось мало видевших воочью
(и память сохранивших до сих пор)
и тех, кто был убит хрустальной ночью,
и тех, кто выносил им приговор.
Тянулись бесконечной вереницей,
не в силах угадать, в чём их вина,
но в улицы, как в города страницы,
впечатаны людские имена.
Их голоса, как дым, рассеял ветер,
соседи растащили барахло,
но этой нестираемою медью
им обрести бессмертье повезло.
Я, чувствуя в висках биенье пульса,,
стою, плотнее запахнув пальто,
и вижу: ни единый не споткнулся,
лишь взглядом зацепился кое-кто
из тех, кому такое видеть внове –
особенность немецких городов;
а улица, как жила с тёмной кровью,
течёт меж аккуратных берегов.
И, чтоб с внезапной справиться тоскою,
коснётся лба холодная рука ,
скользнёт неувлажнённою щекою,
вдоль рано поседевшего виска,
и - снова в путь. Пластинки под ногами
кричат – то в линзах луж, а то в пыли,
что кто-то депортирован в Майданек,
ну, а кого-то - в Аушвитц увезли.
Тётя Зина
Тётя Зина, волосы - пожар,
в доме управляется сноровко.
Тётя Зина ходит на бульвар
и салазки тянет за бечёвку.
"Мама!" И со всех несётся ног
тётя Зина, плач заслыша горький,
повторяя: "Я с тобой, сынок",
к санкам, опрокинутым под горкой.