В город – куда же еще?
Ливни бессвязно речисты.
Ветер толкает в плечо.
Мы-то с тобой – урбанисты.
Нам он с рожденья родной –
Гул этих каменных прерий,
Скрип голосов за стеной,
Запах бензина от двери.
Только скользнёт холодок,
Словно сосулька за ворот.
Нас, как грибы в кузовок,
Сыплет насмешливо город.
Узники. Хозяева.
В сотах его домочадцы.
Вырвемся к морю едва –
Хватит ли сил раздышаться?
Горечь ли, горькая соль?
Губы растянет зевота.
Пуще возможных неволь
Кажется эта охота.
Лета дотлел фитилёк
В узких ладонях у года.
Ну, и куда ж мы, дружок?
В город, конечно же, в город
* * *
Мой старый подъезд, ты меня не признал,
а мне-то мечталось - домой.
Ты стал равнодушно-суров, как вокзал,
где каждому каждый - чужой.
Сегодняшний сор перемешан с золой
когда-то разорванных пут,
но бусы на горле стянуло петлёй,
и туфли, как новые, жмут.
Ступаю во двор, как в чужое жильё,
чужое парное тепло...
Вот здесь, меж балконов, сушилось бельё,
а в оттепель с крыши текло.
Здесь колокол по уходившим звонил
из тёмных глубин бытия,
но стёрта ладонями с гладких перил
дактилоскопия моя.
Что, думалось, время, твоей ворожбе
один в заповедное взгляд!
Но если нельзя возвратиться к себе,
возможен ли к стенам возврат?
А память беспечно крутила кино,
приладив экран во дворе,
но таяла радость быстрей эскимо
на липкой, не майской жаре.
И не с кем уже завязать разговор,
и некому бросить:"Прости!"
Как в реку, так в старый захламленный двор
заказано дважды войти.
Ангина
Колючий поцелуй ангины.
Дымок над кружкой молока
блестит. Щипок пенициллина
забыт. Прохладная рука
лежит на лбу, но жжёт досада
на хворь, вогнавшую в постель,
когда кружит над Эспланадой
каникул пестрая метель
и хвойный дух, неотторжимый
от всех предновогодних дней,
и конфетти лепных снежинок
в горячем токе фонарей.
А зимний день, как только в детстве
бывает, долг, хоть верхний свет
включают рано, и в соседстве
с подушкой – том, и скуки нет,
но жаль утраченных каникул,
так ожидаемых зимой,
до слёз, до сдавленного крика,
до спазмы в точке болевой.
А ветер, словно всхлипу вторя,
перебирает провода,
и нет пока иного горя,
чем эта первая беда.
Как пьяный, месяц над дворами
блуждает в облачном дыму,
и говорится только маме
«Люблю», а больше – никому.
Окна
Окно – телевизор. Но выключить – и не мечтай.
Колеблемой шторы заслонка весьма иллюзорна.
Не лучше ль – наружу? Не лучше ль вцепиться в трамвай
И с ним колесить, подчиняясь фантазии вздорной,
Кружа по кольцу… Холодок проскользнёт от дверей,
И сердце под горло взметнётся воздушной волною.
Качнутся картины в черте городских галерей:
Вполне современны, а веет от них - стариною.
Обрамлен декабрь. Не приестся ли – выбора нет:
Вольно ж любопытством кому-то оказывать почесть!
Всё тот же художник и тот же знакомый сюжет:
Чужое веселье и россыпь чужих одиночеств.
А в строчку некстати втемяшилось слово «судьба».
Есть попросту вечер – мастак нивелировать лица
И редкая участь – на время сбежать от себя,
Но кто мне расскажет, легко ли назад возвратиться?
К себе – не туда, где окна монитор всё темней,
Где, с миром связуя, пульсирует нерв телефона,
И где до утра утвердится заставка огней
И гул автобана сплошным акустическим фоном.
Но рейс не окончен. И кто я здесь – гостья, судья
На этой земле и в набитом вечернем трамвае?
Из сумерек лица летят мне навстречу, светясь,
Но я никого разглядеть уже не успеваю.
***
Бывшие латвийские легионеры СС перевели и
выпустили на латышском языке произведения
А.С.Пушкина с восторженным предисловием.
Горячий лоб не остудить подушкою.
О, время, ты неправедный судья:
Легионеры переводят Пушкина,
Как будто через улицу дитя.
Нет, не дано забвенья злодеяниям,
Но Гения защитником на суд,
Как через чёрный ров непонимания
По мостику любви переведут.
Рука в руке, творя движенья дробные,
Сквозь воздух, затвердевший над столом,
Шаг в шаг, чтоб не споткнуться о колдобины
Иноязычных крепких идиом.
Неужто время тоже пишет начерно,
Чтобы вносить поправки между строк?
И эти понимают – не чудачество
Войти в столь очищающий поток.
Но как судить нам не сплеча, не походя
В наш век, пожравший собственных детей,
Нам, пуповиной связанным с эпохою
Безумства и безумья всех мастей?
Карать, прощать, ждать знаков смысла тайного,
Которым он так верил и внимал?
А правнук Ганнибала всходит наново
На возведённый катом пьедестал.
* * *
И.Бродскому
Я думала, что без логики нельзя закрутить сюжета.
Границы его означены, но тесные рамки жмут.
А жизнь поглядит с усмешкою, рисуя свои приметы,
И то вдруг одарит пряником, то сразу покажет кнут.
Какими несовпаденьями, и путая, и мороча,
Какими дразнит загадками какой-нибудь имярек.
Нерон был брутальней Цезаря, но раньше поставил точку,
А скольким другим нерончикам отпущен был долгий век.
Что думал о совпадениях, кто высшим Сенатом избран
И этим на поругание оставлен перед молвой,
Где речка вилась неспешная, о чём-то шептала избам,
И мало в ней было общего с величественной Невой.
Но мышца, сжимаясь, падала, взлетала,- с кулак, не боле,
Которую ночь бессонница тянула к столу главу,
И чёрный ожог предательства в плечо отзывался болью,
Тем самым равняя в частностях Норенское и Москву.
К утру истлевала замертво последняя папироса.
Дровами натужно кашляя, тепло отдавала печь,
И не походило тявканье какого-то – Бог с ним! – босса
На горькую, на сладчайшую, на с детства родную речь.
Но вот парадокс ли гения, вершина ли парадокса,
Который несовместимое свести воедино смог:
Врывался язык славянский, как азии взгляд раскосый,
Горячей струёй вливался он в студёный английский слог.
Гондолы венецианские с Васильевским на свиданье
Не шли. Но любовь последняя, как первая – на века.
И слава нашла поэта в постыдном его изгнаньи,
С ответом сошлось решенье, и мы опять – в дураках.
