№6/2, июнь, 2009 - Проза

Белая шаль
Гея Коган

Их было двое в комнате, неярко освещенной и бедновато обставленной – старая и молодая. На первый взгляд они могли показаться почти ровесницами, но потом становилось заметно, что младшая не только разменяла второй полтинник, но и успела немало потратить, а старшая уже приблизилась к весьма почтенному рубежу. Она сидела, глубоко уйдя в темное старомодное кресло с высокой спинкой, и ее сухое, точно пергаментное лицо почти сливалось с обивкой; руки неподвижно, как-то упокоенно лежали на коленях, а взгляд… но никакого взгляда не было, так безжизненны и тусклы были ее глаза. В противоположность старшей, младшая находилась в непрерывном суетливом движении. Стоя у застланного чистой клеенкой стола, она бойко резала на деревянной дощечке овощи для «оливье», не переставая ни на минуту о чем-то говорить. И так же, как перехватывали ее руки то картофелину, освобождая ее от «мундира», то истекающий соком соленый огурец, то уже очищенные, гладко-скользкие яйца, суматошно перескакивали с предмета на предмет ее мысли вслух, ни на чем не задерживаясь надолго. Иногда она откладывала нож в сторону и помогала себе жестами; при этом руки ее широко и неприкаянно плавали по воздуху. Казалось, что женщина играет на невидимом фортепьяно.
На столе уже лежала на тарелках кое-какая снедь, стояла бутылка дешевого сладкого вина, а на краю в массивном глиняном кувшине лениво развалилась пахучая, разлапистая еловая ветка. В серебристых, похожих на бельевые, прищепках подрагивали тонкие малокровные свечки.
- Сейчас заправлю салат и будем ужинать, - женщина сгребла в миску последние
кусочки колбасы, - только сначала прими свое лекарство. Так же споро достала она
стаканчик, накапала из темного пузырька и поднесла старухе ко рту. Та проглотила
снадобье, кажется, не замечая этого, но вдруг в глазах ее мелькнула впервые за вечер
какая-то мысль:
- Инночка, детка, а где мой сундучок?
Инна вздрогнула, выпрямилась и резко и отчетливо проговорила, как, видимо делала уже не в первый раз:
- Мама, ну сколько можно! Сто раз тебе повторяла, что он на антресолях в кухне, в
самом дальнем углу, куда мы его в самом начале и поставили. Дался он тебе, старый и без ключа…
- А ты давно проверяла? – старую явно снедала тревога. Она даже разрумянилась и
развернулась в кресле всем своим мумифицированным телом. – Ты знаешь, сколько теперь воров? – она чуть усмехнулась, словно говоря с малым дитем, - наивная ты...
Дочь дернулась и закричала, уже не сдерживаясь и ничем больше не напоминая ту тихую и заботливую, какой была минуту назад:
- Что ж они, здесь были, в нашей квартире? И ничего больше не взяли, кроме твоего
сундучка? Да? Да?!
Мать еще больше съежилась в кресле и примирительно забормотала:
- Хорошо, хорошо, Инночка, я поняла, не кричи так.

Инна, уже остывая, раскладывала по тарелкам салат. Ее небрежно сколотые на
затылке волосы выбились и мотались из стороны в сторону пегими метелками. Она скинула на стул надетый поверх белой блузки передник, достала плоский коробок спичек, тряхнула его, вытащила спичку с розовой головкой и, чиркнув по коробку, стала зажигать желтые, похожие на марципановые, свечки. Мать снова шевельнулась в кресле, пригладила темной рукой ровно подстриженные седые волосы и почти робко спросила:
- Сегодня у тебя день рождения? Или папина годовщина…
Инна снова взлетела на высший градус возмущения, хотя материнское состояние давно уж перестало ее удивлять. Она еле удерживала голос в прежней тональности, но он вибрировал и каждый момент был готов зазвенеть обидой и слезами.
- Да Новый год же, мамочка, ну неужели ты не видишь – вот елка стоит! Нравится тебе? Я зажгла свечечки, а тут – взгляни – бантики прицепила и свои бусы навесила. Все как раньше, а сейчас мы поужинаем. Ты ведь салат любишь, а здесь рыбка на блюдечке, а к чаю пирог. И вина я тебе чуть-чуть налью и – попируем.
Непонятно было, кого успокаивает дочь этой тирадой, мать или себя самое, но
постепенно она становилась умиротворенней и веселей, в то время, как старуху продолжало что-то тревожить.
- Мы ждем гостей? – она спросила это почти утвердительно.
- Ну, кто к нам придет, - небрежно-равнодушно отозвалась Инна, накладывая в
материнскую тарелку розовый винегрет. – Попразднуем с тобой вдвоем, телевизор посмотрим и – спать пойдем.
- А Софья Львовна, Худяковы…?
- Ну ма-ма-а, - снова завелась Инна, - они все остались там, в Харькове, а где мы с
тобой? Ну где?
- Я не знаю,- грустно так, спокойно. В какие только места не заносила ее жизнь, что
и немудрено было не помнить больше, где нашла она свое последнее пристанище.
- Мы в Германии, уже три года, неужели ты никогда не поймешь этого? Ведь ты
сегодня разговаривала по-немецки с нашей соседкой и она тебя хорошо понимала.
Сама Инна по-немецки не говорила и слегка презирала этих чистеньких старушек с седыми букольками и неряшливую молодежь в джинсах и куртках – на одно лицо: не поймешь, где парень, где девка.
- Да, конечно, я все время забываю, прости. – Казалось, мать успокоилась и готова приступить к трапезе, но не выдержала и выплеснула из себя давнюю, привычную, как собственная кожа, заботу, чего делать как раз и не следовало:
- Но, если мы одни, что ж ты блузку белую надела? Испачкаешь и испортишь нарядную вещь. Она же вот какая у тебя тонкая и воздушная, из дорогого, верно, материала. Такую не стыдно и перед суженым…Бережливость …- Последнее было произнесено скорее машинально, как говорилось не раз уже в подобных случаях, но в чаше Инниного терпения оказалось последней каплей. Она рывком отбросила себя от стола и закричала почти басом, сжимая рыхлыми руками столешницу и глядя на мать почти с ненавистью:
- О боже, мама! Какой суженый?! Мне пятьдесят три года, все уже, поезд ушел, вокзал уплыл (вспомнила вдруг чью-то присказку). Суженый, судьба… Ты все загубила мне, все отравила своими принципами.
Она уронила на руки голову и зарыдала.
- Всю жизнь поломалала и теперь не угомонишься. Замолчи, наконец, чтоб твоего голоса больше не было слышно. – Она плакала, вздрагивая плечами и шмыгая носом, как обиженный ребенок. Только обида ее была не детская, а застарелая, как незаживающая рана, которой лучше не касаться, иначе снова и снова пронзает резкая боль.

Старуха смотрела на дочь растерянно и ошарашено. Она не ожидала такого взрыва ярости, хотя хорошо знала переменчивое настроение Инны. И привыкла к нему, как уже ко многому другому. Как и к тому, что стала все забывать в последние годы. И когда это началось – в тот ли странный вечер, когда… Когда что? Нет, нет, она забыла, что тогда произошло... Выронила из памяти, как роняют иголку из одеревеневших пальцев. И многое из того, что было потом, тоже... Но ее давние, молодые и ясные годы отпечатались намертво в памяти и не вытравятся теперь уже никогда. Беда ли это ее или удача, что она, тогда легкая и ясноглазая Асенька, преклоняясь перед своей матерью, усвоила и навсегда впитала в себя ее жизненное кредо, ее два основных завета, как два кита, на коих покоится женское счастье: бережливость и естественность. Да, у матери были основания для такой жизненной философии. Ее, романтическую девочку из не очень богатой, но все-же неплохо обеспеченной интеллигентной семьи увлек (да, и такое случалось, и не только в плохих романах) студент с революционными взглядами, заразил ими и, преодолев сопротивление и отчаяние семьи, обрек ее почти на проклятие, но повел под венец и прямо оттуда увез далеко от отчего дома и этим – год спустя – спас. Вся семья сгорела в безжалостном огне революции, и ничем она не могла им помочь. Потом стала худо-бедно налаживаться жизнь, а там и Ася родилась, и материнское счастье утишило лютую боль и непреходящее чувство вины. Но зато ей, пережившей разруху и голод, вкусившей военного коммунизма, стали необременительными все тяготы быта, а пуританское время, когда бантики, сережки, помада и прочие милые женскому сердцу мелочи оказались фактически под запретом и были объявлены буржуазными, сиречь преступными, не дало ей узнать таких естественных теперь вещей. Не успев по нежности возраста постичь в отчем доме, она была лишена этого и потом. Огорчения, впрочем, не испытывала и так же воспитывала свою дочь. Ася помнила у матери одно-единственное нарядное (кто бы посчитал его таким теперь!) платье, которое она надевала только по большим праздникам, и праздник начинался, освещался и освящался этим платьем. И стоял на столе чай с простым печеньем, дымилась картошка, и приходили друзья, в косынках и рубахах-косоворотках. Они долго и шумно веселились, а после их ухода платье убиралось в шкаф, на самый верх. А еще в глубине шкафа хранилось то самое – ах, какое! – венчальное платье, в котором увез ее под венец, а потом в далекую дорогу отец. Собственно, венчание было единственным, на чем удалось настоять родителям – жених-безбожник был категорически против, но, в конце концов, уступил, поступясь малым. И платье, шуршащее, креповое, оказалось единственным приданным, последним лоскутком домашнего тепла. Родители, обливаясь слезами, не пожалели денег на свадебный наряд дочери. Что могли они еще?
Так и росла Ася, не зная, что могла быть другой ее жизнь, и приняла материнскую науку, и ее же пыталась после передать дочери, хоть и встречая сопротивление и часто непонимание с ее стороны. Но это все было потом. А мамино свадебное платье необъяснимой причудливостью человеческого сознания оказалось в том потертом бауле, с которым ринулись они в эвакуацию в далекий сибирский город в самом начале войны. Столько нужного, жизненно важного осталось тогда в доме, а платье поехало как залог будущей нормальной жизни – осколок нереального уже шестнадцатого года.
А был потом омский госпиталь, где Ася, новоиспеченная выпускница медучилища, работала медсестрой, рыдая над каждым умершим раненым и бледнея при виде окровавленных бинтов. Но в этот же госпиталь прислали на долечивание молодого офицера Илью, высокого, белокурого, напоминающего молодцеватого гусара; бросило, притянуло их с Асей друг к другу, и больше уже они не разлучались. Ася стыдилась, таила свое счастье среди общего горя и потерь, но оно не становилось от этого меньше или бледней. Сколько людей утратили на войне своих любимых, а она, Ася, нашла. И была еще жива мать, и они втроем вернулись в послевоенный, в руинах, Харьков, и вместе с ними возвращалось в том же вытертом бауле мамино свадебное платье. Когда молодые вернулись из Загса, тоненькая осунувшаяся Ася надела эту белую, хрустящую мечту с белыми же парусиновыми туфлями, и они пили трофейный, добытый Ильей коньяк и закусывали выданными ему же консервами. И это было счастье.
А отца они так и не дождались, хоть и ждали упрямо и настойчиво, не веря настигшей их уже после войны похоронке.
Илья вышел в отставку по ранению, а Ася, понежась немного в тепле любви и уюта, пошла на краткие курсы рентгенологов и устроилась работать в районной поликлинике. Только после рождения Инночки посидела она дома короткий декретный отпуск, и снова – на работу. Не больно роскошно жилось, но никогда не испытывала она ущербности от того, что не хватало денег на рынок (а в магазине разве что-то было?), на желанную обновку или отпуск на юге. Было у нее, как когда-то у матери, одно выходное платье, которое называлось «театральным» и доставалось строго к такому торжественному случаю. Большего ей не требовалось, и она ласково отклоняла увещевания мужа, мечтающего приодеть свою привлекательную и стройную жену. Даже роды не испортили ее фигуру.
– Не надо привыкать к роскоши, - говорила она. – Мало ли что может быть. - И как накликала беду. Инночке тогда три года было, она болела – подхватила непонятную летом простуду, и оба просиживали у кроватки, давая питье, протирая водкой горячее тельце и шепча все приходящие на память сказки. Потом малышке полегчало, и поехал Илья с друзьями на пляж. День стоял жаркий, ни ветерка в воздухе. Это Ася его уговорила поехать, рассеяться после всех волнений. Никто уже не объяснит, каким образом он, отличный пловец, утонул, нырнув с моста. Съежилась для нее жизнь тогда, как шагреневая кожа, сжалась она, напряглась, чтобы вытолкнуть из нутра эту страшную боль. Только Инночка и давала тогда силы жить, а мама помогала, сколько могла, но скоро и сама ушла.
Остались они вдвоем, но время все лечит, а Инна быстро взрослела, и была уже у Аси родная душа. Правда, черствовата была девочка, что огорчало порой, но чаше Ася этого не замечала. Не хотела видеть. Да и материнская премудрость давалась дочке с трудом: ее бережливость. Она могла, жестоко экономя, скопить денег на обнову, а потом надеть ее на прогулку с подругами.
– Это платье – для театра, внушала ей практичная Ася. – Гулять можно и в
старом.
Инна только отмахивалась. И косметикой стала увлекаться, подводить глаза,
брови. Сама Ася впервые накрасила губы в сорок лет и считала, что ничего не опоздала. Она не замечала, что дочери не досталось ее красоты я обаяния и мягко, но настойчиво проповедовала добродетель естественности. Кажется, это все-таки дало всходы. А свое – мамино - свадебное платье Ася берегла уже для дочери, не понимая, что та крупнее и полнее, чем была и оставалась даже в своем возрасте мать, и платье едва ли придется ей впору.

Доработав до сорока пяти, Ася оставила свой рентгеновский кабинет – очень уж стало сдавать здоровье от постоянного облучения – и с помощью подруги устроилась костюмершей в оперный театр. Жизнь ее преобразилась. Кроме милой и приятной работы среди обаятельных людей, у нее появилась возможность посмотреть не только все спектакли этого театра: как работнику сцены, ей давали ей контрамарки в драматический, и они с Инночкой стали завсегдатаями, не пропускающими ни одной премьеры. Инна уже совсем взрослая была, работала и училась. Потом какая-то трещина пролегла между ними, и все ширилась, разрасталась. Что она сейчас сказала – я отравила ей жизнь! Боже мой, почему? Неужели все тем же призывом к скромности? Она больше ничего не понимает, старая Ася, она ничего не помнит после того странного вечера. Тогда возвращалась она домой после вечернего спектакля – шла с работы, и, вновь переживая натянутость отношений с дочерью, решила, что полученную сегодня зарплату вместе с премией отдаст той на новое пальто – в старом и правда ходить уже неудобно, и она все-таки молодая, а кавалеров серьезных все нет. Почти сразу у служебного входа прилепился к ней красивый, элегантно одетый юноша (Инне бы такого, подумалось), оказался заядлым театралом, стал излагать свою концепцию спектакля. Они говорили увлеченно, и он взял Асю под руку. Давно ее не вел под руку мужчина. Они свернули в переулок. Что произошло потом, Ася не поняла, не понимает и до сих пор. Только она увидела себя лежащей на земле, а юноши-театрала рядом уже не было. Не было у нее в руке и старой потертой сумочки со всеми деньгами и ключами от квартиры. Эти два исчезновения казались так не связаны между собой, что Ася и не связала. Она просто все забыла. Так защищалась от боли ее душа.
Механически добралась она до дома, растерянно шарила по карманам в поисках ключей, потом долго звонила у двери – Инна уже спала. Наконец, вышла, заспанная, зевающая, не могла взять в толк, что произошло. Но вдруг сразу все поняла и больше никогда ничего про этот вечер не спрашивала. Она взяла назавтра ссуду в кассе взаимопомощи, выделила матери часть денег, врезала в дверь новый замок (вдруг в сумке были документы с адресом, конверт, наконец), дала ей свою старую сумку. Вроде бы все наладилось. Но - только вроде бы. Ася уже не была больше собою прежней, она забывала все, что происходило после того злополучного вечера, а кроме того, совсем уже непостижимым образом стала бояться воров. Факт воровства она не осознала, а бояться начала. Вот она, загадка для психологов! Старую Иннину сумку она носила с собой, не расставаясь ни на минуту, и, ложась спать, клала ее под подушку. Инна косилась со стороны. Временами это ее раздражало, но, в общем она примирилась со всем. А работать мать больше уже не могла…
- Инна, детка, почему я загубила твою жизнь? Я для тебя лишь и жила…
- Ты не жила, а откладывала жизнь про запас, и меня к этому принуждала. - Инна,
успокоившаяся было, снова заплакала. – Твоя проклятая бережливость! Где моя белая шаль, что ты с ней сделала, продала? Все, все могло быть по-другому!
- Шаль… продала…кому? – бормотала опешившая от такого обвинения, выплеснутого с ненавистью, Ася. Но Инна ее не слушала. Она вспомнила, как рыдала так же отчаянно и безысходно ровно тридцать лет назад.

Инна не была привлекательной и знала это, хотя и дурнушкой ее назвать было нельзя. Но она страдала и пыталась исправить недоделки природы при помощи купленной у спекулянток косметики, а мать спокойно и настойчиво выискивала ее у нее в сумочке и под подушкой и прятала или выбрасывала. Силы в этой борьбе были примерно равны.
В тот день Инна, студентка-вечерница, измотанная суматохой и авралом на работе – конец месяца, квартала, года – решила не идти на вторую «пару». Но и домой ее не тянуло, и она выбрала кружную дорогу через городской парк, где уже стояла украшенной огромная пушистая ель. Она прошла по заснеженной аллее и, смахнув варежкой снег, села на боковую скамью недалеко от елки. Было слегка морозно и очень спокойно. А на соседней скамейке расположилась группа молодежи.
Они передавали по кругу бутылку красного вина, хватали что-то по очереди из газетного кулька и заразительно смеялись. Особенно выделялся среди них высокий парень с крутой волной волос, единственный из всех без шапки. Около него вертелась бойкая белобрысая девица в красном берете. Инна почувствовала, что смотрит на них неприлично долго и отвернулась. Она посидела еще немного, любуясь нарядной, сверкающей елкой, и решила было идти домой.
- Вы позволите? – Она вздрогнула от неожиданности и повернулась. Тот самый парень, которого она приметила среди веселящихся, не дожидаясь ответа, садился рядом с ней. – Не страшно вам вечером одной, простите за банальность, - спросил он,- и… не скучно?
- Нет, - Инна улыбнулась.- Здесь так хорошо. Да мне уже и пора.
- Вы не возражаете, если я вас провожу?
Инна неопределенно пожала плечами. Жест ее был принят, видимо, за согласие, потому что неожиданный провожатый встал и повернулся к приятелям. Белобрысая тотчас подскочила к нему и затеребила:
- Ну же, Витя, пошли. Нам еще до общаги пилить и пилить.
- Иди к ребятам, Оля. Я вернусь сам, - и он повернулся к Инне, закончив этим разговор. Обиженная Оля отошла, а Виктор взял Инну за руку и она, словно иначе и быть не могло, пошла с ним рядом.
- Ну, и куда же нам идти? - спросил он. Только не называйте мне улицу и район, я не здешний. Просто покажите: налево, направо...
Смеясь, Инна махнула рукой, и они двинулись, рука в руке, в сторону ее дома. Как порадовалась тогда Инна, что жили они на окраине и что он не предложил поехать трамваем. Но сначала она нахально (а впрочем, все было естественно в этот вечер) спросила:
- Тебе нравится Оля?
- Я ей нравлюсь,- чуть смущенно ответил Виктор, только это ничего не значит. Мы
просто из одной группы, и здесь на преддипломной практике.
- И откуда же вас сюда принесло? – Инна уже совсем освоилась с ним и смотрела прямо в его серые с пушистыми ресницами глаза.
- Принесло нас из самой столицы, - в тон ей ответил он, - и скоро уже унесет
обратно.
Что-то неприятно крутануло у Инны в животе. Но потом они еще долго шли по черно-белым гравюрным зимним улицам, и о стольком говорили, и столько общих оказалось у них и мыслей, и вкусов… Они подошли к подъезду, за которым начинался замусоренный двор, а дальше пропахший кошками Иннин подъезд, и она не разрешила ему провожать ее дальше. Они условились встретиться через день, в субботу, на той же скамейке, в полдень, и Инна, подробно объяснив Виктору дорогу к общежитию, нырнула в подворотню.
Ночью, охваченная волнением и непонятной тревогой, она долго не могла уснуть. Лежала, перебирая, как четки, мелкие подробности вечерней прогулки, вспоминала все слова Виктора с их интонацией, мимикой и – улыбалась в темноте своим мыслям.
В таком же приподнятом настроении отправилась она на работу, и вдруг ее как холодной водой окатило, разом отрезвляя и низвергая со всех придуманных высот: она познакомилась с Виктором в темноте зимнего вечера, свет фонарей не разоблачал, а только делал загадочней черты ее лица. Но что будет, когда они увидятся при свете дня и он разглядит всю ее невзрачность, неинтересность. Они еще так мало знакомы, чтобы принять друг друга душой, а не глазами. Он взглянет на нее, погуляет немного из вежливости, а потом распрощается и больше никогда не пересекутся их пути.
Терзаясь этими раздумьями, Инна еле дождалась обеденного перерыва, проглотила наспех взятый с собой бутерброд и выскочила на улицу. Ей хотелось уйти ненадолго от гудящего людского муравейника и остудить свежим морозным воздухом горящую голову. Она рассеянно, занятая своим, остановилась возле витрины комиссионного магазина, а потом, сама не зная, зачем, вошла в него. Народу почти не было, и молоденькая продавщица увлеченно читала растрепанную книжку.
Инна подошла к прилавку и опять, словно по чьему-то наущению, произнесла, показывая на что-то белое и пушистое под стеклом: «Покажите». Девушка недовольно подняла голову, потом поднялась и вынула из-под стекла ажурную белую шаль, подержала мгновение в руках и передала Инне.
- Оренбургская, ручная работа, - заученно-служебным тоном произнесла она. – В колечко продеть можно.
Инна неуверенно разворачивала это легкое кружевное чудо. Она видала и прежде оренбургские платки, один такой, серый, пуховый, был у матери, и она его, как и все свои вещи, очень берегла. Но такое! Невесомый, но даже на взгляд теплый, как щека ребенка, искрящийся, словно иней, он перетекал у нее между пальцами, льнул к ладоням и так тянуло прижаться к нему лицом. Вдруг продавщица утратила свою сонливость, взяла из Инниных рук шаль и сама накинула ей на голову. Один конец расправила на груди, второй легко перекинула через плечо. Затем отвернула зубчатый ободок, приподняла надо лбом и слегка прикрыла щеки. Отошла в сторону, любуясь.
- Ваша вещь. Вы сами-то взгляните.
Инна подошла к висящему в простенке зеркалу и замерла. Как могла какая-то тряпка, пусть и очень красивая, так ее преобразить! Волшебным образом удалось ей скрыть главные иннины недостатки – небогатый волос и легкую одутловатость лица - и подчеркнуть, проявить ее достоинства: яркие глаза и смуглую матовость кожи. Незнакомая девушка смотрела из глубины зеркала, красивая и уверенная. Инна ахнула про себя и быстро выдохнула: «Беру». Потом спохватилась, а хватит ли денег, но денег хватило. Шаль оказалась на удивление дешевой, видимо, сдатчице позарез нужны были деньги и она сама занизила цену. Судя по ярлыку, вещь поступила в магазин только сегодня утром.

Инна не помнила, как вышла из магазина, прижимая драгоценный сверток, как доработала до конца дня. Это провидение, в том она не сомневалась, послало ей волшебный, королевский подарок. Завтра она наденет его и пойдет на свидание с Виктором. И все будет хорошо. Возможно, он захочет угостить ее мороженым, но и в кафе она не снимет шаль, не снимет вообще, пока она будет с ним. Как хорошо было бы встретить вместе Новый год, только не в шумной компании с танцами и разгоряченными телами, едой до боли в желудке и возлияниями, нет, они придут снова на ту скамейку в парке. Он принесет с собой шампанское, а она напечет пирожки с капустой, которые ей всегда так удаются. Они будут пить пузырящееся шампанское возле самой большой в городе елки, и лампочки будут им заговорщицки подмигивать, и щеки ее будут гореть от мороза и шампанского и еще от тихого и непривычного счастья. И белая шаль будет обнимать плечи…Правда, не исключено, что к Новому году он захочет вернуться домой. Что ж, и это не страшно: они придут сюда накануне ночью, а тридцать первого она будет сидеть одна в своей комнате и думать о Викторе, а это значит – почти что быть с ним. Они наговорятся обо всем на свете, а когда он уедет, будут переписываться. Инна будет писать длинные и интересные письма – уж это она умеет! – и он узнает, примет и полюбит ее всю, и уже не будет замечать ни редких волос, ни рыхлости, когда она приедет в Москву… Ну конечно, он пригласит ее туда, и покажет город, и сводит во все театры и музеи, и, конечно же, познакомит с семьей. У него должны быть очень симпатичные родители… И они поженятся в московском ЗАГСе, и будет веселая свадьба, и мама приедет и будет плакать от счастья за нее. Инна родит ему сына Игоря и дочь Таню. Или кого-то одного, что тоже неплохо.
Дальше Иннины мысли зашли в тупик, она не знала, какую картину еще нарисовать в своем воображении и уснула, наконец, сладко и блаженно.
На другой день была суббота, и можно было поваляться подольше, что Инна и сделала. Потом встала, выпила чаю с булкой и стала, не спеша, собираться. Она причесалась и даже подмазала губы утаенной от матери помадой, оглядела себя придирчиво в зеркале: серая юбка, грубовязаный джемпер на случай, если придется снимать пальто. И спохватилось- уже время. Пора выходить. Протянула руку к подзеркальнику, куда вчера бережно положила белую шаль, и замерла: шали не было. В тревоге метнулась Инна в спальню, заглянула в сумку, в шкаф, под вешалку – бесполезно. Шали не было нигде. Снова и снова, уже сознавая тщетность поиска, она ворошила все свои вещи, вытряхивала содержимое ящиков, проверила мамину половину и даже полку с ее бельем. Все было напрасно. Мама же ушла готовить примадонн к утреннему спектаклю и позвонить ей было некуда.
Так в одно мгновение рушился воздвигнутый с любовью воздушный замок, что Инна уже не вспомнила про то, что еще сутки назад не было у нее белой шали, а на свидание она, скорей всего, все же пошла бы. Она рухнула на кровать и отчаянно, в голос зарыдала. Так проплакала она до полного изнеможения, пока полусон – полуобморок не втянул ее в темноту. Очнулась, когда были уже сумерки, и мать бесшумно двигалась в соседней комнате.
- Где моя шаль? – выкрикнула Инна с тихим отчаянием, и, понимая ненужность последующего ответа, повторила все же с глубинным горем, - где шаль?
Видно, мать поняла, что совершила какую-то непоправимую ошибку, растерялась, стала отрицать свою причастность к пропаже, а потом шепнула, гладя руку дочери:
- Ах ты, модница моя. Ты у меня и так хороша.
Для нее Инна была хороша и без шали, и в старом вытертом пальто и натянутой до глаз самовязаной шапке. А Инне стало внезапно все безразлично. Что-то перегорело в ней в тот день – слишком ярко вообразила она свою будущую жизнь, так, словно и прожила ее уже всю, и только воспоминания осели в душе слоем донного ила. И вот сегодня вдруг всколыхнулось, заныло, как ноет к непогоде застарелый ревматизм.

Ася все так же недвижно сидела в кресле, подавленная внезапно выплеснувшейся ненавистью дочери, а главное, непонятным ей обвинением. Потом что-то шевельнулось в ее больном старческом мозгу. А Инна уже пыталась успокоиться, она откупорила вино, разлила и подвинула матери до половины наполненную рюмку, вытерла глаза рукавом и еще вздрагивающим голосом предложила:
- Ну, выпьм, мамуля, за Новый Год. Чтоб ты не болела и вообще. – Она отпила из своей рюмки, закашлялась и отставила ее. А старая Ася, не прикасаясь к вину, вдруг тихо, но требовательно велела:
- Принеси мне мой сундучок.
Инна судорожно вздохнула, сжала виски ладонями и вышла из комнаты. Через некоторое время послышался шум двигаемой мебели, возня и легкий вскрик, а затем в дверях возникла Инна. Одной рукой она потирала свежую ссадину на виске, а в другой держала за кольцо источенный жучком и временем ларец. Называть его сундучком казалось даже неуважительным. Она с глухим стуком хлопнула свою ношу на стол перед матерью, и снова со злостью и презрением процедила:
- На, успокойся, наконец. И что ты с ним будешь делать теперь – без ключа. Где ключ-то? – Не дождавшись ответа, она повернулась и вышла из комнаты.
Ася потянулась и погладила ларчик темными морщинистыми руками. Да, мозг ее многое утратил в последние годы, но память рук осталась неповрежденной. Руки помнили все, им не нужен был ключ. Сдвинув в сторону замок, служивший скорее декорацией, она нажала темную пластинку на боковой грани ящичка, и в ту же секунду раздался тихий щелчок. Дрожащими руками и с колотящимся сердцем старуха открыла крышку. Как давно она этого не касалась! Извлекла на свет свои старые лайковые перчатки – подарок мужа, отрез на шелковое платье, бумажник с какими-то странными (какие?откуда?) ассигнациями и несколько блестящих тюбиков с губной помадой. Вынула и бережно, как святыню, положила на стул свое свадебное платье, плотно спрессованное в упругий пакет. Потом нырнула в глубину и вытащила сверток, развернула и достала из него нечто легкое, пушистое, обволакивающее теплом. Развернула и радостно засмеялась. Вот она – шаль. Приберегла для Инночки, а то бы та уже давно сносила и забыла о ней. Старческие глаза не разглядели, что местами расползся, разлезся тонкий кружевной узор, а по краям прорех налипли мерзкие коконы. Моль хорошо знала свое дело. Со светящимся от счастья, помолодевшим лицом она притянула к груди мягкое облако и позвала высоким, звенящим голосом:
- Инночка, девочка моя, у меня для тебя новогодний подарок. – Не услышав голоса дочери, поднялась не без труда с кресла и, прижимая к себе испорченную шаль, вышла в коридор, заглянула на кухню. Вплотную к стене стоял стол с взгроможденным на него стулом. Инны там не было. Ася приоткрыла дверь в спальню, нашарила выключатель, щелкнула им и осмотрелась. Спальня тоже была пуста. Испуганно и растерянно опустилась старая женщина на кровать и прислонилась к стене. Вспышка радости прошла, унеся с собой последние силы и ясность ума. Она понимала теперь только одно: Инны нет, нет рядом с ней и ее сумки, и где они обе, тоже неизвестно. Она, Ася, осталась одна в этом чужом и незнакомом мире, и холод, жесткий, суровый обступал ее все плотнее со всех сторон. Но усталость поборола страх и, откинувшись на спину, она закрыла глаза.

Инна в это время была уже далеко от дома. Она выскочила из дома наспех, вдев ноги впотьмах в материнские башмаки, на размер меньше, чем у нее. Ноги в тесной обуви стали подмерзать, но она не замечала этого. Она шла быстро и уверенно, словно за невидимым спутником, и сама не смогла бы объяснить, почему она сворачивала именно в эти переулки, выходила на улицы, снова отклонялась в сторону чистеньких домиков, из всех окон которых рассыпался и переливался золотой свет, пахло теплом, праздником и уютом. Все палисаднички были украшены цепочками огоньков.То там, то тут взлетали ракеты с оглушительным треском, и с шипением гасли огненными брызгами. Инна вздрагивала, но продолжала идти. Наконец, она остановилась и огляделась.
Она стояла возле ряда девятиэтажных домов, так похожих на те, что были дома. Район оказался ей незнаком, но она знала, что в таких домах обычно селятся иностранцы, чаще всего русские. Возле освещенного подъезда стоял высокий парень в костюме, приплясывая от холода. Волосы темной волной дыбились над его лбом. В руке он держал бутылку с шампанским. Яркий огонь, как от фейерверка, сверкнул в иннином мозгу и завертел все цветной каруселью. Она шагнула к незнакомцу, остановилась на миг, шагнула снова и произнесла хрипло и почти просительно:
- Виктор! – И снова, чуть тише, - Витя…
- Ошиблись, бабушка, засмеялся тот. – Меня Игорем зовут.
- Ну, конечно же, не идиотка ли я, - отругала себя Инна. - Виктор должен быть ее ровесником, а этот совсем молодой, не больше тридцати – двадцати пяти.
- Но отца-то твоего, наверняка Виктором зовут, - она смотрела на Игоря почти умоляюще. Теперь и он посмотрел удивленно и даже заинтересованно. – А как вы догадались? Ведь я на него совсем не похож. Все говорят, что я вылитая мама. – И добавил растерянно: - Совпадение, видно.- Но Инна больше не слушала. Одно слово «мама» высветилось, вычленилось из его речи и заполнило все ее существо.
« Мама!» Конечно же, это ее сын, их с Виктором сын, вымечтанный ею, зачатый той бессонной ночью, когда она лежала, думая о нем, строя планы и обхватив руками горячую смятую подушку. Как она могла о нем не знать, простит ли он ее? И она задохнулась, залившись горькими и одновременно счастливыми слезами, обхватила Игоря за шею и прошептала ему в плечо: Сынок… Игорь мягко отстранялся, пытаясь освободиться. Ему было неловко и неудобно. Из подъезда выпорхнула белокурая девица, тоже налегке, остановилась в замешательстве перед этой сценой:
- Гарька, это кто? – Тот, оправдываясь, пожал плечами:
- Обозналась, наверно. – Он вывернулся-таки из объятий, закивал на ее недовольное:
- Скорей, нас ведь ждут, и шампанское у тебя, а уже без четверти…, - и они побежали, нырнув в соседний подъезд. Вот почему были оба так легко одеты.
Она постояла еще какое-то время и побрела назад. Шла без мыслей, без эмоций, как робот. Шла и припоминала свой адрес, хотя как возвращаться домой, она не помнила, а спрашивать было не у кого – улицы пустынны. И все же она шла и шла, и подкожная интуиция не подвела ее – уже появились знакомые глазу места. Неожиданно начал сыпать такой редкий в этих краях снег, сухой и легкий, он оседал на растрепанных Инниных непокрытых волосах и не таял, окутывая ее голову серебристым облаком, как узорчатой пуховой шалью.
Ей и сейчас, тридцать лет спустя, это очень шло.

>>> все сочинения Геи Коган здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"