Схватив давно уже собранный чемодан, я первым же поездом уехала в Нюрнберг. Вечером мы отвезли Катю в роддом. Врач осмотрела ее, пощупала, прицепила к животу какие-то проводки, и мы услышали частое биение крошечного сердечка малышки и шум ее возни. Через час доктор «прочитала» пляшущие линии на выползшей из аппарата бумажной ленте, Катю отвела в палату, а нам посоветовала ехать домой и хорошенько выспаться:
- Рожать будем завтра.
***
Все ровесницы нашей дочери давно обзавелись детками. У некоторых уже двое-трое. Кате тоже очень хотелось стать мамой, да и пора: дело-то к тридцати. И мы давно созрели для внуков, но я рта не открывала и на мужа шикала, когда он к дочери с «наводящими» вопросами приставал. Не получалось у нее с детьми. Врачи ничтожно малый шанс давали. Но все-таки лечили.
Надежды, разочарования, слезы. Опять надежды… Опять разочарования… Наконец, долгожданная беременность. И безобразный токсикоз в придачу: три месяца организм ничего кроме воды и кефира не принимал. Врачи только руками разводили. В Германии, наверняка, помогли бы ей, да только не жила она тогда еще здесь. И работала без продыху. Хоть и не мешки ворочала, да ведь ответственность главного бухгалтера порою тяжелее мешков бывает.
Катя, и без того «тонкая звонкая и прозрачная», за первые месяцы восемь кило потеряла. Одна зеленая тень от нее осталась. Да чернота под глазами. А малышка в ней росла и вес набирала. Вот такой – живот на тонких ножках – и приехала Катя к нам. Отец, увидев ее, ночь не спал. Да что отец? Чужой дядька из отдела распределения по федеральным землям и тот расчувствовался и все-таки дал направление в желанный дочерью и зятем, но почему-то закрытый для переселенцев Нюрнберг.
За месяц с небольшим устроились они на новом месте, коляску, кроватку купили. Определились с роддомом. И вот теперь «началось»…
«Господь, помоги моей дочери родить!»
***
Следующим утром мы находим Катю уже в родильном зале. Схватки идут полным ходом. Обхватив обеими руками живот, она лежит на круглой кушетке и стоически терпит. Зять тут же придвигает стул, садится рядом с ней. Я опускаюсь в кресло, осматриваюсь. Уютно. Все в восточном стиле. Даже балдахин над кушеткой…
Между болями Катя спрашивает, готовы ли обещанные башмачки для малышки? Я тут же достаю вязание. Заходит врач: контроль состояния роженицы. Подходит ко мне и с восторгом разглядывает готовый башмачок:
- Жаль, что местные немки не хотят вязать для своих внуков…
Потом поворачивается к Кате:
- Вот бабушка закончит второй башмачок и малышка родится…
- Мам, ты поторопись а… - успевает произнести Катя и скрючивается в очередной схватке.
Я вяжу. Петельки, петельки... Катю отпустило:
- Мам, а ты меня долго рожала?
- Не очень…
Она снова хватается то за живот, то за руку мужа. Дышит, как учила акушерка. И зять солидарно дышит вместе с нею.
Петельки, петельки: две белых, две розовых, снова две белых… «Господь, помоги моей девочке!»
В памяти почему-то всплывают больничные тапки: черная сорокового размера, коричневая – тридцать пятого. Тупое лезвие. Белый кафель до самого потолка. Холодный блеск инструментов. Жесткая от хлорки пеленка. Странная походка рожениц, эквилибристически удерживающих эту самую пеленку между ногами. Тайно передаваемая от уходящей из роддома остающимся длинная веревка, которой затягивали на третий этаж гостинцы от родных. И еще как акушерка кричала на мою соседку по родильному залу: «Чего сжала колени?! Девять месяцев назад, нужно было их сжимать!» И как я, заплывшая по самые лопатки кровью, встала, чтобы пойти в душ, и потеряла в коридоре сознание. Очнулась в кровати, в той же самой луже и получила нагоняй: «Рожаете тут по четверо суток, а потом вскакиваете без спросу…»
Снова заходит врач, потом акушерка, опять врач, опять акушерка… Петельки, петельки… Вот и последняя. Башмачки готовы, но дочери уже не до них. К схваткам прибавляется сумасшедший озноб и рвота. Акушерка берет кровь на анализ и вскоре приносит капельницу: где-то в организме воспаление. Через час антибиотик делает свое дело, температура падает, но тошнота не прекращается. Теперь, видимо, от дикой боли.
Незаметно подкрадывается вечер. В третий раз сменяются врачи и акушерки… «Господь, дай силы моей дочери!»
***
Уже сутки тело моего ребенка раздирают схватки, а «воз и ныне там» Неужели и ей четверо суток рожать? Даже если это у нас «фамильное», то Катя истощена тяжелой беременностью и высокой температурой, и я чувствую, что у нее уже нет больше сил.
Иду в кабинет врача. Она мне говорит, что, судя по последнему обследованию, Катина малышка чувствует себя хорошо, но матка раскрыта недостаточно, чтобы начались потуги. Причиной этого она считает сильное мышечное напряжение от жестких болей. Многим в этом случае помогает теплая ванна, но Кате из-за повышенной температуры она противопоказана. Остается эпидуральная анестезия.
«Именно этого Катя меньше всего хотела», - думаю я, но спрашиваю совсем другое:
- Это опасно?
- Жить вообще опасно, - улыбается доктор. – Если ваша дочь согласится, я вызову самого опытного анестезиолога.
Катю долго уговаривать не пришлось. Заполняю нужные бумаги. Появившийся специалист рассказывает нам о возможных осложнениях: головные боли, паралич… «Господи, пронеси!»
Процедура и без того не проста, а тут еще живот мешает правильно согнуться. К тому же нельзя вводить катетер в спинномозговой канал во время схватки. Акушерка сидит с уже подключенным к Катиной вене шприцом и давит на его поршень в тот момент, когда дочь говорит, что боль начинается. Через четверть часа все уже позади: от поясницы и до плеча приклеена тонюсенькая трубочка, по которой поступает обезболивающее. Оно почти сразу начинает действовать и Катя тут же засыпает.
В полночь и в два ночи врач повторяет анестезию. Больше нельзя. И не нужно: «путь» свободен. В пятом часу акушерка прощипывает пузырь с околоплодными водами. Потуги. Сначала терпимые, но боль нарастает с такой скоростью, что спустя полчаса Катя уже стонет. Плачет. Кричит. Воет. Ругается. Все делаем все, что нужно и возможно в данной ситуации – не идет. Какая-то неведомая сила держит ребенка в материнском лоне.
«Господь, да сделай же ты хоть что-то!
Мне становится страшно.
***
Комок в горле, кровь стучит в моих висках. Не глядя ни на дочь, ни на зятя, выхожу из родильного зала. По нужде, якобы. И, действительно, нужда: слезы ручьями текут по лицу.
В коридоре пусто и свет приглушенный. Из-за закрытых дверей соседнего зала доносится победный крик роженицы и следом плач младенца. «Вот и еще один человечек появился на свет, а ведь женщина совсем недавно пришла сюда. Почему же у Кати никак не идет? Что не так?»
Я сворачиваю к кофейному автомату, там беру со стола бумажную салфетку, вытираю глаза и щеки. За окном непроглядная липкая тьма. Ни огонька в многоэтажках напротив, ни света автомобильных фар на дороге. «Это полумиллионный город или пустыня?»
Ни скупого месяца, ни звездочки вверху. «Небо столь же необитаемо, как и Земля? Господь, видишь ли ты муки моего ребенка? Слышишь ли ты эти душераздирающие крики? Ты оглох, ослеп и впал в маразм, ибо у видящего и слышащего не может не разрываться от этого сердце. Ты дал нам девять месяцев тревожной радости только для того, чтобы все это сейчас отнять? Без пользы, без толка, без результата… Какими словами я должна молиться, чтобы ты, наконец, услышал меня? Какие обеты должна исполнить? Сделаю все, пусть только она скорее родит…»
В груди уж в который раз за эту ночь что-то болезненно сжимается. Я открываю рот, чтобы глотнуть воздуха. Теплая рука легко касается моего плеча. Оборачиваюсь: дежурный врач. В руке у нее стаканчик с какой-то микстурой:
- Выпейте. Это вас успокоит.
Мы садимся на диван. Она кладет свой большой палец на мое запястье, глядит на часы.
- Часто ваше сердце такие кренделя выписывает?
- Бывает…
Помолчали.
- Я посмотрела сейчас все записи в истории беременности вашей дочери, – заговорила доктор. – Сначала был токсикоз, а потом угроза выкидыша и преждевременных родов и потому ей пришлось постоянно принимать гормоны. Подозреваю, что это и является причиной того, что малышка не может сейчас естественным путем выйти наружу.
- Объясните подробнее, - прошу я.
- По тому, как ребенок подходит к выходу и отходит обратно, можно предположить, что он связан с плацентой очень короткой пуповиной. Возможно, она не выросла из-за токсикоза или лекарств и теперь, как пружина, все время тянет малышку назад.
- Если ваши опасения верны, каков выход?
- Только кесарево сечение…
Я вздрагиваю.
- Мне сказали, что ваша дочь очень хотела родить сама и именно поэтому выбрала наш роддом. Я тоже обеими руками за природу, но не во вред матери и ребенку. А это именно тот случай. Мы попробуем еще один способ. Он либо подтвердит, либо опровергнет мои предположения. Но вы сейчас же должны пойти и все объяснить Екатерине. Промедление слишком опасно для них обоих.
***
Возвращаюсь в родильный зал. У дочери очередная потуга. Она уже не стонет, не плачет, а только хрипит затравленно.
Не могу больше это слышать. Не могу больше смотреть на дочь. Я забываю, что только что кляла Бога, за его слепоту и глухоту:
-Господь, отдай мне ее муки! Отдай! Лучше я еще раз это переживу. Я смогу! Смогла же когда-то. Сердце, говоришь, не выдержит? А этот ужас, значит, выдержит?
Дочь затихает. Пользуюсь короткой передышкой:
- Детка, делаем последнюю попытку родить самостоятельно – сейчас поменяем позу. Если не пойдет, кесарим.
Смотрю, дошло ли до нее сказанное. Дошло. Втроем помогаем ей встать на четвереньки. Потуга. Хрип. Тошнота. Рвать уже нечем. Еще полчаса кошмара, и врач снова определяет положение малышки. Выжидательно и вопросительно смотрю докторше в глаза. Она отрицательно качает головой.
- Кесарево, - выдыхаю я.
Моей девочке делают укол и потуги прекращаются. Лицо светлеет. Заполняю бумаги на операцию: рост, вес, чем болела, аллергические реакции. Даю дочери подписать. Опять плачет.
- Ну, что ты?
- Я так хотела сама…
Подходит хирург:
- В операционный зал может пойти только один из вас. Выбирает роженица.
Дочь смотрит на меня. Зять понимающе кивает. Ее увозят, а я иду переодеваться. Спрашивают размер одежды и обуви.
- Всё 36-го, - отвечаю.
Такого нет. Выдают 38-ой. В другой ситуации обязательно бы «прошлась» насчет «гигантомании». В другой…
Штаны, рубашка, чепчик, башмаки, маска – все зеленое. Акушерка заглядывает в раздевалку:
- Что-то еще нужно?
- Пару носовых платков.
«Какой смыл сейчас-то сдерживаться?»
Приносит.
-Да Вы не волнуйтесь так.
«Не волнуйтесь…» Ну да…»
Сижу, «жду выхода». Внутри бьет дрожь, а по спине прощекотала холодная капля пота. «Да что они там, заснули все? Кажется, уже вечность торчу перед этой дверью. Или что-то опять наперекосяк?» Наконец, зовут. Ставят у отгороженного зеленой занавеской изголовья дочери. Она не спит. Анестезиолог рядом:
- Сегодня такое солнечное утро!
«Что? Утро? Неужели утро? Чушь какая-то. Вокруг дремучая нескончаемая ночь и это вовсе не солнце, а лампы над операционным столом».
«Ну что они там так долго возятся?» Глажу дочь по щеке и пытаюсь заглянуть за занавеску. «Зря, конечно…» Отворачиваюсь и натыкаюсь на укоризненный взгляд анестезиолога. «О'кей-о'кей, больше не буду, только, давайте, побыстрее». Смотрю на часы под самым потолком. Минутная стрелка стоит на четверке. Глажу дочь по растрепанным, враз засалившимся волосам. Лепечу что-то ободряющее. Снова смотрю под потолок: на часах никаких изменений. «Прилипла эта стрелка что ли?»
Вдруг все тело дочери подпрыгивает вверх, а лицо тут же искажается от боли. Рука анестезиолога ложится на ее лоб:
- Ну, вот и все…
«Что «все»? Что «все»?
Крик младенца. Стрелка на часах вздрагивает и перескакивает на одно деление.
- Восемь двадцать одна, - бросает хирург в глубину операционной.
Неся на вытянутых руках махровое полотенце, к столу подходит акушерка. Дочь беспокойно крутит головой.
- Сейчас малышку оботрут и принесут тебе, - успокаивает ее анестезиолог.
Младенец орет уже на столе у акушерки. Хирург перегибается через зеленую перегородку:
- Поздравляю. Ты просто героиня. Мне перед операцией твою «историю» доложили: не каждая на такое способна…
Малышка затихает. Завернутую в полотенце ее кладут рядом с головой дочери. Девочка моя счастливо улыбается, а по зеленой подушке расползается темное мокрое пятно. Хирург возится в ее животе:
- Вы были правы: пуповина от силы 30 сантиметров, - говорит он рядом стоящему врачу и в сердцах шмякает плаценту в металлический контейнер. Снова перегибается через перегородку:
- Как дочку-то назовешь?
- Викторией…
- Правильное имя.
Спустя несколько минут акушерка аккуратно кладет сверток с дремлющей малышкой на мои руки, и я выхожу в родильный зал. Зять кидается навстречу.
- Ч-шш… С Викторией тебя!
Он нежно прижимает к груди свою кроху. По комнате радостно скачут отраженные от стеклянных витрин солнечные зайчики, а за окном звенит изумрудами ясноглазая весна…
