Отец – Папа, вспомни, кем были твои дед, прадед? Как жили?– Не впервые пытался я, сам наполовину седой, выяснить наши корни у своего восьмидесятишестилетнего отца в дортмундской его квартире. – Да и девочкам моим захочется узнать о наших предках.
– Подожди, – как от назойливой мухи отмахивается отец, прильнув к старинному, ещё из России, приёмнику. Он, как и двадцать лет назад, слушает «Свободу», международные сообщения. Ему просто необходимо быть в курсе происходящего в мире, в бывшем Союзе, и, конечно, в Израиле. Наконец выключает «ВЭФ».
– Да. Снова льётся кровь в Чечне. Наверно, никогда не кончатся людские страдания, – почёсывая лысую голову, сокрушается он.
– И на Ближнем востоке снова неспокойно. Разве с таким бандитом, как Арафат, можно договориться? Ну, что у тебя новенького, всё хорошо?
События международной жизни волнуют его куда больше, чем дела семейные. Мы с этим выросли и с годами смирились. Память же у него цепкая и, разумеется, вопрос мой не забыт.
– Видно, плохо ты представляешь моё детство. Нас у отца было семеро. Животы с голодухи к спине прилипали. Совсем другая жизнь.
Отец, как многие старики, охотно предавался воспоминаниям.
– Это я сейчас Лазарь Моисеевич, врач на пенсии (он упорно называл социальную помощь пенсией), а тогда отчеств не существовало, не каждый имел и фамилию… – Он достал старый семейный альбом, обтёр пыль. На первом листе потемневший от времени групповой портрет времён его юности. Вот строгий лицом бородатый дед, напряжённо смотрящий в зрачок фотоаппарата. Нога на ногу. Заметно как сильно начищены его сапоги. Бабушка непонятного возраста в платочке сидит рядом. И семеро их детей расставлены и рассажены сзади. В центре, узнаваемый вызывающим выражением лица, молодой отец. Мы давно эту фотографию не рассматривали, я не всех узнаю.
– Родителей звали Мойша и Сара. Вот Абраша, Гриша, Зяма. Самый младший – Нюма. Я считался любимцем, в семье звали Лэзерке, а на улице и взрослым – Лёней. Редкие евреи при Советах назывались своим родным именем. А их ты должен помнить наверняка – эта красивая – Аня, она дольше всех прожила, до девяноста двух. А маленькая толстая – Маня. Её недавно в Чикаго занесло. Нас двое со всей семьи и осталось. Вот этих двух красавцев проклятая война унесла.
Отец закрыл альбом, вздохнул.
– Никак уж не предполагал, что придётся доживать свой век в Германии. Ночами не сплю, думаю. Там плохо, здесь – чужое. А, может, относиться ко всему проще, не думать – что ни делается, всё к лучшему? Нет, не получается пока.
Он увлёкся и, обретя слушателя, оживился, уселся в любимое кресло у окна и продолжил рассказ.
– Семья наша была бедной. Дед твой Мойша чаще молился в синагоге, чем работал в сапожной мастерской, а дети не то что без обуви, но зачастую без собственных портков росли. Уже на свидания бегали, так мы, братья, друг другу штаны и рубаху, и ботинки одалживали. Надеюсь, теперь понимаешь, почему не очень предками интересовались, не до истории было. Воспитывала нас улица и двор. Рос я несытым, но крепким и никого не боялся, мог сразу с двумя справиться. Верующему же отцу хотелось, чтоб я выучился, и отдали меня четырёхлетним в хедер. Зубрить, да ещё на иврите – скучно, хоть меня и хвалили за хорошую память. Я и сегодня знаю основные молитвы. Учитель уговаривал продолжать образование, из меня, мол, даже ребе мог бы получиться. Отец, гордясь моими познаниями торы, приводил в синагогу, хвастался перед стариками. Дома же не раз ремнём воспитывал – ничего не помогало. Жизнь нашего двора, улицы казалась мне куда интересней и веселей зубрёжки скучных молитв. Потом война с революцией, а за ней гражданская – время не самое удачное для традиционного воспитания. Во время Первой мировой наша семья, побросав пожитки, бежала из Бреста, где я родился, на Украину, и осели мы в Харькове, а два отцовских брата, тоже сапожники, потянулись на запад, осели аж в Париже, и, по слухам, разбогатели. Позже мы пытались их разыскать, но безуспешно. Вот, пожалуй, и всё о наших предках. Нет, помню ещё тётку Лизу – в деревне жила. Нас к ней отъедаться отправляли. Отощавшие и голодные, мы с зимы мечтали о лете, о картошке и яблоках…
Вспоминая, отец молодел глазами, но когда он медленно встал, с трудом разогнулся, подпирая поясницу ладонями и, шаркая тапочками, начал прохаживаться по комнате, даже сердце защемило, какой он худой и старый стал. Похожий на деда Моисея, разве что без усов и бороды. Но не забуду никогда, как, будучи тощим и, тогда ещё, слабосильным подростком, «блокадным ребёнком», как жалеючи называла меня мама, попал в переплёт, и мог быть битым «товарищами» по двору. И отец, увидев из окна готовящееся побоище, а шпана меня уже окружала, выскочил во двор, большой смелый. Рыкнул грозно, трёхэтажно. Парней как ветром сдуло. Нет, к сожалению, не могу, как он похвалиться: «любил я в молодости сразу с двумя подраться!»
Отец мой не умел толком гвоздь забить, зато тонкая ювелирная и зубопротезная работа получалась у него хорошо. Обладал он к тому же каллиграфическим почерком и врождённым орфографическим чутьём. Под настроение сочинял интересные письма, а будучи в колонии, куда, отвоевав войну, загремел он в 49-м по печально знаменитой 58-ой статье, писал для товарищей по несчастью поздравительные открытки красиво, с завитушками, а те слали домой. Такой талант в неволе весьма ценился. Впрочем, сам писать не любил, предпочитая устные рассказы. И рассказчиком был вдохновенным.
– Во время гражданской войны, – продолжал он, – люди мечтали о хлебе и все чего-то боялись. Помнишь, как в оперетте «Свадьба в Малиновке»: …Красные приходят – грабят, белые придут – тоже грабят… Мы же, евреи, чувствовали себя особенно незащищёнными. С заказами у моего отца не то чтоб на шитьё обуви, клиентов даже на ремонт каблуков и подмёток почти никого, да и с материалом вечно проблемы. Зато наш не слишком удачливый кормилец считался владельцем собственной сапожной мастерской под вывеской, и, если не молился в синагоге, то, приветствуя знакомых, подрёмывал, продавливая плетёное кресло у входа. Та самая вывеска и навлекла на него несчастье в виде молодого белогвардейского офицера. Зашёл этакий щёголь, а твой дед, как на беду оказался в мастерской. Уселся офицер в то самое кресло и, попыхивая папироской, распорядился:
– В общем, так, жид, к завтрашнему утру мне нужно две пары сапог. Понял? Давай, борода, снимай мерку.
Наш отец пробовал было жаловаться на большие трудности с кожей и невозможность выполнить заказ в такие сроки. Офицер холодно прервал его:
– Много болтаешь. Не успеешь к утру – пристрелим, а лавку твою вонючую спалим. Понял? Делай по-хорошему!
Снял отец мерку и бросился к родственникам и товарищам по ремеслу. Беда и прежде удивительным образом объединяла евреев. К вечеру раздобыли материал, ночью четверо мастеров кроили, шили и стучали. Утром две пары хромовых сапог, сработанных лучшими сапожниками Гончаровки ждали заказчика.
Мойша с красными от бессонницы глазами со страхом смотрел как офицер прохаживается, становясь то на носки, то на пятки, любуясь собой в мутное треснутое посередине зеркало. Сапоги понравились, и он ушёл прямо в них. Вторую пару нёс за ним молчаливый денщик. Вместо платы бросил милостиво:
– Ладно, живи, жид.
Позже, вспоминал папа, когда он подрос и отучился несколько лет ещё и в русской школе, отец взял его в подмастерья, но починка прохудившихся башмаков не пришлась ему по душе. А вскоре зачастил он в находившийся на той же Малой Гончаровке театр оперетты, где познакомился со статистами и хористами, парнями и девушками, за грошовую плату приобщавшимися к праздничному искусству. Вскоре отец и сам с удовольствием начал принимать участие в массовках. Потом всю жизнь гордился – среди статистов подвизались в ту пору ещё юные и никому неизвестные Клавдия Шульженко и Марк Бернес. Отец запоминал арии и целые оперетты сходу, на слух. Он и читать-то не больно любил, но Б-г дал такую память, что он выучил «Евгения Онегина» Пушкина, слушая по радио. А тогда, в молодости, разыгрывал дома перед братьями и сёстрами целые сцены, пел, танцевал, и уж очень хотелось ему показать отставшему от жизни отцу, к какому прекрасному миру, отличному от сапожного, теперь он причастен. Наконец, удалось! Он выпросил у администратора контрамарку и пригласил отца, первый раз в его жизни в театр. Дед Моисей поколебавшись, согласился. Надел белую рубаху, чёрный лапсердак, начистил до нестерпимого блеска сапоги, заправил в них штаны и отправился в театр. Конечно, он не забыл предупредить, что на вечернюю молитву не придёт, пообщается с Б-гом дома. Сын усадил его на откидное место в проходе. Ставили «Баядеру» Имре Кальмана. Заиграли весёлую увертюру, и занавес медленно поплыл вверх. Отец с замиранием через дырочку в декорациях наблюдает за дедом. На сцене появляются завлекательные баядерки в рискованных своих нарядах. Аплодисменты. Вдруг громкий, как выстрел, щелчок откидного кресла, и он с ужасом видит, как Моисей, сердито жестикулируя на ходу, направляется к выходу. Дома ждала бурная семейная сцена на идише с украинским впридачу, сопровождаемая размахиванием ремнем. Дед страшно возмущался сыном, кричал, что тот хуже последнего гоя, раз обманом привёл его, еврея и старосту синагоги в вертеп, где наверняка распутные и бессовестные е женщины бегают при всех с голыми ногами... Вольнолюбивому молодому человеку стало дома совсем душно. А тем временем появился на Гончаровке щёголь, приехавший навестить родителей из Ленинграда. В клетчатом костюме и рыжих замшевых туфлях. Пахнул одеколоном. Девушки и даже парни, среди которых он вырос, слушали как сказку, рассказы о столичной жизни: «Вечером молодежь наряжается, прохаживаются по Невскому проспекту, летом ночи напролёт гуляют по набережной Невы, потому что белые ночи. Красота неописуемая!» Отец, зажёгшись, спросил, как, мол, там с работой. «Да сколько хочешь», – беспечно отреагировал тот. Этого было достаточно, обратно земляки ехали уже вдвоём. Как двадцатилетнего парня отправляли из дома, на какие деньги он ехал и как был одет – тема особая. Приятель детства разрешил остановиться у него только на одну ночь. Проследил, не оставил ли отец чего из деревянного чемоданчика и попросил адрес его забыть. Так начиналась новая жизнь. С работой без жилья не получалось, так же как и с жильём без работы. Через неделю голодного житья на улице милиция задержала его, спящего на скамье в городском саду. Наутро писал объяснение, как он дошёл до жизни такой. И тут отцу повезло. Его отвели к начальнику, и тот, полуграмотный, поинтересовавшись, откуда у отца такой замечательный почерк, предложил ему работу в милиции писарем и койку в чулане. Согласие последовало мгновенно.
Ленинградский период его жизни с перерывом на войну и тюрьму продлился более шестидесяти лет. Там выучился отец на зубного техника, а позже и на зубного врача. Несмотря на неуживчивый характер, как специалист с золотыми руками, был весьма востребован в городе. А Ленинград пришёлся ему впору, как хорошо сшитый костюм. Он обзавёлся друзьями и подружками, благо любил компании и неплохо зарабатывал. Друзьям говаривал, если и придётся жениться, то уж непременно на длинноногой блондинке. Судьбе же угодно было дать ему в жёны мою мать, кареглазую брюнетку, стандартам невской красавицы не отвечавшую, но прожившую с ним, опять же, с перерывом на войну и тюрьму, много более пятидесяти лет и родившую троих сыновей.
Мой отец отвоевал всю войну, да и потом, вплоть до ареста в 49-ом году был офицером, пройдя путь от батальонного фельдшера до главного стоматолога группы советских войск в Австрии. Способный и решительный, научился оперировать раненых в лицо и разным тонким премудростям своей и смежных профессий. Конечно, как и все, порядочно хлебнул он военных трудностей. В военкомат пришел он добровольцем, оттуда прямиком на фронт. Оружие приказано было добывать в бою. Известная форма тогдашних ополченцев: кому комплект, а кто в шинели, шляпе и в летних туфлях. Бедолаги-добровольцы сорок первого, немногим из них повезло выжить. Отец служил поначалу на Ленинградском фронте и однажды, я это помню, вырвался к нам, в блокадный город, где мы с мамой погибали от голоду. Как-то зимой 42-го в нашей почти онемевшей квартире раздался мужской голос и смех. Возгласы мамы:
– Лёня! Лёнечка! Юрка, радость-то какая, папа приехал!
Отец, большой и шумный, берёт меня на руки.
– Да он ничего не весит! – прижимает к себе. Колючая щека. Мне больно от кожаных ремней на его груди. Я плачу.
– Почему он плачет?
– Наверно, испугался. Отвык. Как же я тебе рада, даже не верится!
– Какая ты худенькая, одни глаза остались. Смотрите, я вам мешок сухарей привёз.
Позже мы с мамой годами вспоминали тот отцовский мешок сухарей, спасший нам жизнь.
Много лет спустя отец рассказывал, как неделями выходил из окружения, голодал и мёрз, перевязывал раненых на передовой, но Б-г хранил, и он прошёл войну невредимым.
В рассказах отца часто слышалась алкогольная тематика тех времён. Шло насильственное спаивание, причём офицеров даже жёстче, чем солдат. Пили перед военными операциями, часто в обязательном, почти в приказном порядке, за любые победы и по поводу всех праздников. Многие выжившие закончили войну алкоголиками. Зачем спаивали? Может пьяным народом, как писала царица Екатерина, править легче? Что ж началось, когда армия дошла до винных Венгрии, Румынии и Австрии?!
Отцовские воспоминания: ранняя весна 45-го, Венгрия. Госпиталь меняет дислокацию. Врачи, сидя дремлют в кузове санитарной машины. Неожиданная остановка. Распахиваются задние дверцы, офицер СМЕРШа подозрительно оглядывает медиков и командует солдатам – заносить! Человек шесть с натугой вкатывают огромную, литров на триста, бочку. Ткнул пальцем в старшего по званию врача, – ты отвечаешь за груз. Тяжёлая бочка, мешая заснуть, перекатывается от колен слева до колен справа, внутри неё что-то подозрительно булькает.
– Коллеги, а там, небось, вино. Может, попробуем?
– Да, не повредило бы! Но как?!
Врачи оживились, заработала смекалка. Нащупали пробку.
– Хорошо, но чем же открыть?
Невропатолог приставил к ней молоточек, и все по очереди били по пробке кулаками, пока не затолкали её внутрь. Кузов наполнился восхитительным ароматом вина. Врачи, глотая слюнки, обнюхивали дырку.
– Что же дальше?
И снова выручила знаменитая русская смекалка. Терапевт извлёк фонендоскоп, снял трубочку, опустил в бочку, и… пошла гулять она по кругу. Развёртывание госпиталя, по уважительной причине, задержалось.
Отец закончил войну в столице Австрии Вене. Через год, в 46-м ему удалось перевезти в Австрию и нас с мамой. Мы прожили два года в городке Мёдлинг. Там я пошёл в школу, там научился болтать с соседскими ребятами по-немецки. В Австрии родился мой средний, проживший короткую жизнь брат Боря, а вскоре после возвращения в Ленинград – Миша, живущий, как и мы, с семьёй в Германии.
Но вернёмся к отцу. Не прошло и года после нашего отъезда, как его арестовали. За что? – Он тайно перевёз две еврейские семьи беженцев из Австрии к ним домой, в Венгрию. То есть, люди вернулись к своим очагам, минуя проверочные лагеря, минуя, что бывало нередко, Сибирь. Кто-то его «заложил», и вот отец, после десяти месяцев львовской следственной тюрьмы, где он после нескончаемых допросов и побоев похудел на тридцать килограммов, приговорён по 58-й статье. Ему щедро отмерили 25 лет колонии строгого режима с формулировкой: попытка предательства родины. Мама, получив сообщение, билась головой о стену и кричала страшно.
Отцу ещё посчастливилось: не расстреляли. Он попал в короткое двухлетие, когда в СССР была отменена смертная казнь. И повезли нашего «везунчика» в пермские леса, приставили к валке леса, где, получив жестокий радикулит, он попал в тюремную больничку, и там ему, впервые за год ужаса и отчаяния, повезло ещё раз. Выяснилось, что он единственный на все местные лагеря зубной врач, техник и хирург. Определили его санитаром в санчасть, где ему, как врачу, протезисту и каллиграфу хватало работы на 20 часов в сутки, но был сыт и в авторитете, под защитой воров в законе, за что ставил им золотые фиксы на здоровые зубы. Такая среди воров была мода.
И вот наступил 1953-й год и помер усатый злодей, а то, что Сталин злодей, в тюрьме не сомневались. А бедная моя мама, отнеся в комиссионку последний папин костюм – её нищенской зарплаты на пропитание не хватало, плакала: «как мы без него /Сталина/ жить будем?». В результате амнистии распахнулись ворота, и сотни тысяч заключённых оказались на свободе. Но не все! Маятник судьбы качнуло в другую сторону. Пока отец не «отпротезировал» всё ближнее и дальнее лагерное начальство, их жён, тёщ и подруг, его не отпускали, хоть под амнистию он подпадал. Потому, когда в 1957 его всё же освободили, приехал он домой озлобленный на советы, на весь мир несправедливости, на всех. Пил целый год, обижал мать, нас, детей. Казалось, он разучился любить, превратив жизнь семьи в сущий ад.
Через год он подостыл, реже рассказывал о тюремных ужасах. Например, о том, как воры играли в карты на первого проходящего мимо дверей барака. Проигравший должен был убить этого проходящего. И убивал…
А когда отец начал больше жить настоящим, сработал старый авторитет и способности, и он нашёл работу преподавателя в медицинском училище, где с удовольствием проработал до пенсии, воспитав сотни зубных техников, неплохо зарабатывавших себе на кусок хлеба с маслом.
Хотя жизнь налаживалась, одна заноза никак не покидала сердце: за что его осудили на 25 лет? Даже то, что он не один такой, не утешало. Отец всё порывался написать Брежневу, мечтал, чтоб его, невинного, оправдали. Мать и мы, уже взрослые, отговаривали его. Знакомые по синагоге и бывшие однополчане тоже. Люди опытные делились, что письма в Кремль в ЦК даже не уходят из Ленинграда, просматриваются и выбрасываются в корзину, не покидая города. Отец отмалчивался, что-то тайно писал, не показывая никому. И вот, в год своего 70-летия, ровно через 30 лет после того как его осудили, он решился. Узнал, что на поезде «Красная стрела» есть почтовый ящик, почта из которого доходит до московского начальства. Отправив письмо, он вроде успокоился и через месяц спрашивал с иронией: «разве они ответят?» И даже стал забывать о письме. Спустя полгода пришла повестка: отца приглашали в вызывающий ужас Большой дом на Литейном, в Управление КГБ. Он, далеко не трус, испугался ужасно. Утратил сон, хватался за сердце и пил корвалол, стонал, что нового срока не выдержит. Мы еще не знали в тот момент, что с этой повесткой в нашу жизнь вошло чудо, из тех, без которых немыслимы судьбы как еврейского народа в целом (чудо ханукии), так и отдельных выживших.
В Управлении отца принял полковник, зам. военного прокурора Армии, специально прибывший из Москвы, чтобы задать ему несколько уточняющих вопросов. Он успокоил отца, сказав, что внимательно изучил его дело и что, похоже, тот был осуждён невинно. Он оказался настолько любезен, что лично ползал по полу на карачках, собирая рассыпанные отцом ролики валидола. В заключение полковник задал вопрос, не собирается ли отец или кто-то другой из нашей семьи в Америку или Израиль, и остался доволен отрицательным ответом. Через час отец, счастливый, был отпущен. Он уже ничего не хотел, лишь бы его больше не вызывали. Но прошло ещё месяца четыре, и мы получили внушительный, в сургучных печатях, пакет. Чудо свершилось!! В пакете находился документ, подписанный, кажется, генпрокурором, о том, что отец, как невинно осуждённый, полностью реабилитирован. Ещё там был пакетик с его орденами Красной звезды, Великой Отечественной Войны и медалями. Был и ещё один документ, о том, что он должен получить в Госбанке, в качестве компенсации за конфискованное у него имущество и ещё за что-то, тысячу рублей. Правда, документа о восстановлении его в воинском звании, а следовательно, шансов на военную пенсию, в пакете не оказалось. Но отец был так ошеломлён происшедшим, что сразу отказался от дальнейших хлопот. В Госбанке с удивлением заметили, что последний раз подобную компенсацию они выдавали кому-то двадцать лет назад…
А сейчас и мне почти семьдесят. Отца уже одиннадцать лет как нет. Он прожил немалые 87 лет. И мама семь лет как покоится на том же Дортмундском еврейском кладбище. Жаль, что они столь немолодыми покинули Совдепию, у них оставалось уже совсем немного сил. Прожили они вместе в Германии пять лет. У родителей была в Дортмунде хорошая квартира. Сходят в соседний магазин, погуляют в садике, послушают русское радио, попереживают. Папа помягчел, стал добрее к маме, да и у нас отношения улучшились. Отцу не нравилась тамошняя синагога, и он редко посещал её. Мой брат и вся его семья часто навещали стариков и заботились о них. Они ссохлись, мало ели. Иногда садились в автобус возле дома, ехали до кольца. Смотрели на город из окна. Доехав до кольца, не выходили, боялись заблудиться. Болели, лечились. И всё. Очень радовались, когда мы приезжали навестить их из Штутгарта.
Многие годы мне казалось, мы совершенно разные. Но вот и сегодня я вспоминал его. У меня есть тайный уголок, там хранятся все папины военные награды, его и мамины фотографии. Я подержал в руках ордена, перебрал медали за Оборону Ленинграда, за взятие Будапешта и Вены, другие... От них исходит тепло. Посмотрел пожелтевшие фото, словно поговорил с отцом, и мы без слов поняли друг друга. Сейчас стою, как любил и он, у окна и с удовольствием смотрю на пробегающие по нашей улице машины. Движение, жизнь. И мне кажется даже, что я – это он. В сущности, мы сделаны из одного теста. Небездарные, немного сибариты. У меня тоже неплохая память, но не такая! За неделю до его смерти, мы с моими девочками навестили его, беспомощного, в больнице, и он чистым голосом спел нам арию Ленского, а в бреду с кем-то выпивал, смеялся.
Мне, как и ему, необходимо знать, что происходит в мире, но уже не по радио, а (о, ХХI век!) через Интернет! Люблю жену, семью, люблю застолье, книги, музеи, путешествия. Счастлив, когда посещает вдохновение. Как и отец, люблю жизнь!
Мой отец Фельдман Лазарь Моисеевич родился 22 июня 1909 года в г. Бресте.
скончался 26 января 1997 года в г. Дортмунде.
