Город был маленьким; несколько улиц, магазин, церковь, синагога и мечеть, а ещё танцплощадка. Больницы не было, зато был сумасшедший дом. Это было хорошо, к врачу, который лечил сумасшедших, ходил весь город.
На окраине, почти у дороги, ведущей к Большому Городу, стоял неказистый дом, на три комнаты и с тремя окнами, с маленьким грязным двором, где пролегала большая вечная лужа и торчало лысое, непонятной породы дерево. Самую большую комнату занимали Ксения со Степаном; они перегородили её досками, а из второй комнаты, хоть и без окна, Ксения соорудила спальню. В самой маленькой ютилась Фарида с детьми. Моисей и Эсфирь занимали комнату среднюю, но у них была лучшая — южная сторона. Окно Ксении смотрело на большой железный ящик для мусора, а окно из комнаты Фариды выходило на улицу.
…Фарида смотрела в окно: сейчас прошлепает Ксения с ведром и тяпкой, пойдет за город копать свою картошку. Она будет тяжело ступать босыми ногами по пыльной дороге, переваливаясь как утка. Ноги у Ксении толстые и синие, в язвах, пальцы на ногах расплющены, ногти черно-коричневые. А руки, скрюченные ревматизмом, крепко будут держать ведро и тяпку. Больше всего Фариду раздражают пальцы: темно-коричневые, угловатые, с устоявшейся твердой грязью под ногтями.
Фарида отходит от окна, она подойдет к нему вечером. Когда загорятся первые звезды в раннем, осеннем небе, можно будет увидеть Моисея, возвращавшегося из своей синагоги. Худой и маленький, он идет, широко расставляя ноги; черный лапсердак бьет по сапогам, жидкая, но все ещё кучерявая черно-сизая бородка торчит козлиным колышком. По пятницам, когда поздним вечером она сама возвращается из мечети, то обязательно пройдет мимо окна Коганов, чтобы насытить вволю своё презрение к тому, что он делает. Моисей молится, раскачиваясь, как помешанный, мотая головой взад и вперёд. Фарида такое видит часто, она работает в сумасшедшем доме. И эти малахольные тоже трясут головами, разбивая в кровь свои головы. Но к ним она привыкла, а Моисей, это узкое, козлиное создание в худом лапсердаке, выводит её из себя. Разве так молятся Богу?!
Моисей тихий, в споры ни с кем не вступает, только постоянно что-то бубнит под нос. На неё, Фариду, внимания не обращает. Фарида — это даже не грязная лужа в их дворе, которая не высыхает и в жару. Моисей всегда обходит её, значит, видит, а Фариду — нет. Но Эсфирь, жену Моисея, Фарида не переносит ещё больше. Эсфирь когда-то была красавицей, так она говорит сама о себе. Наверное, так и было. Фарида — человек справедливый и не может не видеть того, что есть. У Эсфири глаза, как мокрые крупные вишни, а волосы кучерявыми волнами спадают на плечи. Она может перевязать их жгутом, и тогда открывается высокий белый лоб без морщин, а глаза начинают сверкать, как у сытой самки. И вот за эту самую сытость в глазах Фарида её и ненавидит. Может, она завидует? Фарида не знает. Она ненавидит Эсфирь, но объяснить себе — за что — толком не может.
У Фариды нет мужа. Он погиб на какой-то проклятой войне. Она не знает, что это была за война — первая, вторая или третья… Одна из этих войн забрала отца её детей, и ей совершенно всё равно — на чьей стороне и за что он воевал. Мужа у неё нет, а детей шестеро. И она до сих плохо понимает, как они не умерли с голоду, пока у неё не было этих сумасшедших, которым она сейчас, слава Аллаху, ставит клизмы. Да, её детей сберег Аллах, и это единственное в мире, кого она любит по-настоящему и кому не задумываясь, отдаст жизнь.
У Моисея и Эсфири один сын. Натан учится в Большом Городе играть на скрипке. Потому что каждый еврей должен уметь играть на скрипке. Евреи — странный народ. У них всё, как не у всех. Они странно молятся, странно одеваются, странно едят и должны играть на скрипках. Ксения и её рыжий, усыпанный веснушками Степан Фариде понятней. В будние вечера они ходят копать картошку, а по своим праздникам — преображаются. Ксения надевает белую кружевную блузку, вышитую гладью, и длинную широкую юбку, а узловатые ноги засовывает в белые толстые туфли. Степан в шляпе из старого зеленого велюра и в пиджаке цвета дворовой лужи прогуливается под окнами, явно собой довольный. На Пасху из окна их комнаты несутся запахи ванили и дрожжевого теста. Ксения угощает соседей куличами и крашеными яйцами. Никто не отказывается.
Степан, как ни странно для Фариды, не пьет. Их народ, пьющий водку, для неё также естественен, как Натан, играющий на скрипке. Там, где она раньше жила, таких, как Степан и Ксения, было не так уж много, никто из них не пил, но вокруг говорили, что они должны пить. Евреев там тоже отродясь не было. Но слышать о том, что они хотят завоевать весь мир, а потом им править, Фариде приходилось часто.
Моисей и Эсфирь были первые в её жизни евреи. Их надо было не любить, она и не любила, сначала потому, что так надо, а потом… Потом уже не могла смотреть на молящегося Моисея и влажно-блестящие глаза Эсфири. Ненависть шла откуда-то изнутри, распаляла её и не находя выхода, глохла где-то под сердцем, чтобы потом опять полыхнуть с новой силой… Но если разобраться, то Коганов можно было бы и потерпеть, если бы не их Бог, которому надо молиться, раскачиваясь из стороны в сторону. Иногда до Фариды доносится заунывное пение — и она догадывается: это Моисей читает молитвы перед сном. И ей хочется барабанить в стену и требовать, чтобы он замолчал. Конечно, она тоже становится на молитву пять раз в день после того, как муэдзин с минарета исполнит азан — призыв помолиться Аллаху. Но разве можно сравнивать азан с нытьем Моисея?
Однажды она не выдержала. Как всегда, вечером, глядя сквозь не зашторенное окно на Моисея, который держал в руках толстую потрепанную книжку и раскачивался взад и вперед, Фарида подозвала детей и, не говоря ни слова, показала им на него пальцем. Дети сначала застыли с полуоткрытыми ртами, потом первым засмеялся самый маленький Рахим, затем расхохоталась Фатима… Ей только палец покажи, и она начнет смеяться, потом загоготал старший Аслан, а за ним и все остальные… Они хохотали, кривлялись, тыча пальцами в окно Моисея. Но он ничего не слышал и продолжал делать своё дело. Тогда Рахим швырнул в окно камень. Окно разбилось, камень залетел в комнату, и Моисей увидел детей… Он подошел к окну, но все разбежались, кроме Фариды и маленькой Фатимы, которая испуганно прижалась к матери. Моисей, казалось, первый раз за все эти годы посмотрел на Фариду… Она пыталась что-то прочесть в его взгляде, ей хотелось, чтобы этот маленький человечек закричал, захлебнулся в гневе, но Моисей молчал, и глаза у него были такими, как всегда: они жили своей, совсем не оконной жизнью. Он зашторил окно, а Фарида продолжала стоять, уверенная, что сейчас выскочит с криками Эсфирь. Но никто не вышел.
На следующее утро, направляясь в свой сумасшедший дом, она видела, как сосед Степан вставляет новое стекло. «Может, нужно дать денег?» — растерянно подумала Фарида, но тут же отогнала эту мысль. Однако настроение было испорченным. Она накричала на Криволапого, умолявшего её запеленать в полотенце свою любимую игрушку — куклу из грязных тряпок, на старуху, по кличке Жёлтая, которая постоянно кидала свою оловянную кружку в ведро с помоями, и Фарида упросила местного слесаря прикрепить кружку цепью к столу.
…У Степана и Ксении была дочь. Она училась в Большом Городе на повариху и по выходным дням приезжала к родителям. Тоненькая, небольшого роста, вся в веснушках, Фёкла больше походила на отца. Лицо было белым, а глаза синие, волосы русые, и грудь — высокая, белая, бесстыдно открытая. Эта грудь выводила Фариду из себя. Женщина должна быть одета по законам шариата. Только лицо и кисти рук могут быть открыты и всё. Тогда она не даст повода мужчине соблазниться ею. И ничего унизительного в этом нет. Наоборот, в этом есть всё, чтобы быть угодной Аллаху. Потому что блуд — это смертный грех. Фарида откроет свое лицо и всю себя только мужу. Говорят, и у христиан, и даже, кажется, у евреев блуд это тоже смертный грех. Но разве они это понимают? Блудить для них это все равно, что пить воду. И только ислам на деле, а не на словах, соблюдает этот закон Божий. Вот почему Фарида с презреньем ходит мимо этой девки с конопатым носом и белой обнаженной грудью и не появляется в доме Степана, когда приезжает Фёкла.
Но однажды приключилось несчастье. На стройке, где работал Степан, обрушились железные балки, и подмяли его. Степана привезли домой, и врач сказал, что спасти его он не сможет. Из комнаты Ксении доносились крики и плач, и тогда Фарида испекла чебуреки с морковкой и пошла к соседям. На пороге стояла Эсфирь, с чашкой творожных кнейдлахов. Она не заметила Фариду и изумленно смотрела туда, где на коленях у постели Степана стояли Ксения и Фекла. Степан не стонал, и, казалось, что он умер. У кровати стояли иконы, горела свеча. Ксения, стиснув руки, молилась, никого не видя вокруг:
— О, Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий! — шептала она, захлебываясь в плаче, — Ты всякому благу Промышленник и Податель! Не по злобе моей, не по грехам моим, по великому Твоему милосердию, умоляю Тебя! Исцели раба Божия Степана! Продли еще его дни! Наказывай, но не умерщвляй! Потерпи нас! Родненький Господь! Потерпи! Молю тебя! Ты же исцелял больных в Иерусалиме! Пожалуйста! Вот как-будто мы сейчас тоже в Иерусалиме, и я подтащила Степана к Тебе и Ты до него дотронулся! Ну… дотронься, умоляю Тебя!
Что она делает? Разве их Христос такое может ? Да, он один из пророков, но какой же он Сын Бога? Фарида покосилась на Эсфирь. Их взгляды встретились, и они обе одновременно вздохнули. Постояв еще минуту и не глядя друг на друга, они вышли из комнаты, унося свои чашки со снедью и даже не заметив этого…
Полгода Степан пролежал в постели, а затем стал выздоравливать. И жизнь в трех комнатах маленького дома пошла своим чередом, была она однообразной, скучной, но спокойной и даже счастливой… А потом начались беды и начались они с любви.
Однажды они столкнулись в дверях — Фекла и Натан и оглянулись одновременно. С того дня веснушчатая Фекла и худенький очкастый Натан искали любую возможность, чтобы остаться одни. И оставались — то на широкой постели Моисея, да так бурно, что с полок падали старые потрепанные книги, то прямо под образами на увитой белыми вязаными кружевами кровати Ксении в спальне без окна.
— Мейделе…, — шептал Натан, — моя мейделе…
И рыжие веснушки Феклы тонули в черных густых кудрях Натана…
Моисей почернел от этой любви, а Эсфирь шептала сыну:
— Фёкла может забеременеть, тогда что?
— Тогда я женюсь, — отвечал Натан.
— Если ты женишься, наступит конец света…
— Почему?
— Потому что твои дети по Галахе не будут евреями…
За стеной вечерами выла Ксения:
— Они распяли нашего Господа, нашего Христа…, а ты! Что ты делаешь?!
Степан, обхватив руками голову и выпив сверх обычного стакан водки, неожиданно спрашивал тупо:
— А если это любовь?
Ксения ошарашено смотрела на мужа. Она и не думала, что он знает это слово.
А Фарида пошла к Пенелопе. Пенелопа была городской гадалкой. Фарида знала, что этого делать нельзя. И всё же пошла, потому что устала ждать. А Пенелопа ей скажет: произойдет ли в её жизни какая-то перемена к лучшему? Что ждет её и детей? Пенелопа была не старая и на гадалку непохожая: толстая, улыбчивая, в засаленном переднике. В комнате пахло кошками.
— А ничего хорошего не будет, — сказала она весело, — у всех будет плохо. Евреев сожгут, правоверных… ах,… сама посмотришь, если… сможешь… Любви Фёклы не завидуй… Всё — пепел… Чаю с травкой хочешь? А ещё пирожки с капустой только напекла…
К Пенелопе, крадучись, ходила не только Фарида, но и Эсфирь, и Ксения, и даже Натан с Феклой. И все говорили: это грех… это страшный грех, но всё равно шли… И о хорошем, и о плохом Пенелопа говорила с одинаковой улыбкой, как если бы она говорила о том, что завтра будет дождь, и нужно не забыть зонт. Улыбающаяся толстая Пенелопа всё равно внушала надежду… И они шли к ней снова и снова, скрывая свои хождения друг от друга: Фарида от детей, Эсфирь от Моисея, Ксения от Феклы, Фекла от Ксении… И Пенелопа делала так, что никто и никогда не столкнулся на пороге её дома.
Пенелопа пугала черными временами, ей то верили, то нет. Но чёрные времена действительно пришли. На город спустились «Серые ангелы». В серебристых скафандрах, на машинах, похожих на мотоциклы, они днём и ночью носились по улицам. По городу поползли слухи: они пришли исполнить свою миссию: «своих» оставить, а «чужих» убрать. Кто были свои — кто чужие город не знал. Потому что не знал — кто они, эти «Серые ангелы»… «Это мусульмане-террористы, — говорили одни, — они пришли устанавливать свои порядки и мстить за убитых, и месть их будет страшной», «Это евреи, — говорили другие, — они пришли завоевывать город», «Это инопланетяне, — перешептывались третьи, — они заберут нас на другие планеты…»
Когда мотоциклы разрушили ювелирную лавку Соломона, стало легче, потому что все всё сразу поняли. Возвращались хорошо знакомые времена… И евреи заколачивали дома, ожидая погромов... Но через несколько дней «Серые ангелы» ворвались в дом православного священника, а потом изуродованный его труп привязали к машине и с шумом гоняли по улицам. Затем они сожгли мечеть и опять взялись за евреев… И тогда город застыл в ужасе. Так продолжалось несколько дней. А затем неожиданно наступила тишина. Умолк рев моторов, «Серые ангелы» исчезли, но улицы всё равно жили в страхе и ожидании…
Моисей продолжал молиться, не задергивая штор.
— Им бы спрятаться, исчезнуть куда-нибудь, — говорил Степан Ксении, но Ксения молчала и только с ужасом смотрела на Фёклу.
— Они ничего не замечают, — шептала она по ночам Степану.
— Кто они?
— Фёклуша и её… еврей, посмотри, какие у них лица…
Фарида почти не выходила из дому и не выпускала детей. Работы у неё стало совсем мало. Большую половину сумасшедшего дома «Серые ангелы» уничтожили. Как-то Эсфирь принесла ей картофельные оладьи.
— Возьми детям…
— Не надо…, — сказала гордо Фарида.
Эсфирь ушла, дав себе слово больше никогда не обращаться к этой юдофобке. А Фарида, всю ночь не сомкнув глаз, прислушивалась к тому, как за стеной молился Моисей.
«Серые ангелы» появились так же внезапно, как и исчезли. Когда вышел приказ — всем евреям явиться к Волчьему мосту в указанное время, город сразу догадался, что будет дальше.
Эсфирь умоляла Натана бежать. Шёл проливный дождь, и они бежали, взявшись за руки, по дороге, в сторону Большого Города, бежали, весело смеясь, как шаловливые дети, размахивая торбой с испеченными в дорогу пирожками. Эсфирь и Ксения стояли у своих окон, и каждая молила своего Бога, чтобы не появились «Серые ангелы». Но Фёкла вернулась на второй день; избитая и опухшая от слез, она рассказала, что Натана забрали, а ей было велено отправляться домой. И тогда Эсфирь отправилась искать сына, а Моисей продолжал молиться.
Ночью рев моторов разбудил дом. Но Степан успел силой затащить Моисея в погреб. «Серые ангелы» обыскали дом и вывели во двор Степана. Но он молчал и только мотал головой. Тогда они уложили его на дорогу, и самый высокий «Серый ангел» уселся на мотоцикл. Моисей появился неожиданно. Худой, в разодранном лапсердаке, спотыкаясь, не отрывая глаз от неба и распевая свою молитву под хохот «Серых ангелов», он подошел к лежащему Степану и всё сразу понял… Послав последний вопль к небу, он неуклюже улегся рядом. Мотоциклы, радостно заурчав, сделали свое дело, они утюжили два распростертых тела, пока те не сравнялись с землей.
На следующий день вернулась Эсфирь. Она видела Натана, но её к нему не пустили. И тогда вечером Фекла сказала матери:
— Теперь пойду я и буду с ним…
— Нет!! — исступленно закричала Ксения, — не пущу!!
— Я пойду, мама, — сказала Фекла.
Но Ксения, захлебнувшись в крике, протянула руки к дочери, словно молила её о пощаде.
— Мама, скажи, чтобы я шла…
Ксения молчала, её угловатые пальцы мелко дрожали, а в глазах застыл страх…
— Мама, — спросила Фекла, — что такое Бог?
— Бог?
— Да, что это такое?!
— Бог — это… любовь, — вдруг радостно заплакала Ксения.
— Тогда… я пошла…
— Тогда… иди, — тихо сказала Ксения.
В одну из холодных темных ночей в окно Эсфири тихо постучали, но она не слышала или не хотела слышать, она вообще ничего не хотела и молила Бога о смерти. Но упорный и робкий стук слышала Фарида и пошла открывать дверь. В первый момент она не узнала Натана. Фарида затянула его в комнату и плотно зашторила окно.
— Где… Фекла? Позовите её…, пожалуйста, — шептал Натан, обнажая беззубый рот в радостной улыбке.
— Феклы нет… И тебе здесь оставаться нельзя…
— Как нет? Где она?
— Я… не знаю…
— А я… сбежал… Сбежал от них! А Феклы нет… Где она?… А мама? Я хочу к маме… Она… дома?
— Она спит…
— А папа? С папой всё в порядке?
— Послушай, тебе надо бежать…, я… я… тебя спрячу… Подожди, я только оденусь…
— Вы? Меня?… Вы… меня, наверное, не узнали… Я — Натан, сын Моисея…
— Я знаю… пошли…
— Вы… хотите меня им вернуть, да? Я знаю… вы этого хотите! А я не пойду! Я хочу домой! Где мама? Почему вы открыли дверь, а не она?..
— Пошли… нам надо спешить…
— Куда?! Куда вы меня тащите? А… родители? Я хочу их видеть!
— Они… тебе не смогут помочь… А я смогу…
— Но я не хочу идти с вами! Я вам не верю!
— Послушай…, тебя уже, наверное, ищут… Я тебя спрячу… Они сожгли мечеть… И там завалы… А рядом минарет… Они его почему-то не тронули… Я тебя там оставлю… Возьми…
— Что… это?
— Это… немного хлеба, дня на два тебе хватит…
Наутро Ксения пришла к Эсфири.
— Мне кажется, — сказала она, — что …ночью я слышала голос Натана…Он был у Фариды… Я… пошла к ним, но их уже не было… Она его куда-то увела….
Фарида была еще в постели, когда к ней в комнату ворвалась Эсфирь.
— Где мой сын?! Куда ты его дела?!
— Перестань орать ! Ты испугаешь детей!
— Я спрашиваю, где мой сын? Где мой мальчик? — вопила Эсфирь, — я знаю, ты ненавидишь меня… и решила…
— Я… он… там…, я его отвела, — только и успела сказать Фарида.
— Ты… его отвела к ним! Ты… гадина! Убийца!
Обезумевшая Эсфирь схватила табуретку и ударила по голове Фариду.
— Нет! Я не…, — застонала Фарида.
Но Эсфирь била её ещё и ещё…, пока Фарида не захрипела. Вопили дети, и только когда старший Аслан и вбежавшая Ксения оттащили Эсфирь в угол, она увидела окровавленную Фариду, распластавшуюся на постели. Эсфирь снова ринулась к ней и упала на колени.
— Боже! Что я натворила! Господи! Что? Что? Что с тобой! Я не хотела! Она мертва? Фарида! Открой глаза! Я убила её?! Господи!!
Фарида не умерла. Ксения и Эсфирь выхаживали её, как могли. Фарида пыталась что-то сказать, но Эсфирь закрывала ей рот и шептала:
— Потом… потом… тебе нельзя…
А через несколько дней запылала высокая круглая башня минарета… Огненный столб возвышался над городом, освещая его и ночью и днем.
— Не надо говорить ничего Фариде, — сказала Ксения. Но Фарида стонала в своей комнате столько, сколько горел минарет.
— Она чувствует, — шептала Эсфирь.
«Серые ангелы» исчезли раньше, чем догорела башня. Больше они не появлялись, и город постепенно приходил в себя.
Наступила весна. Эсфирь и Ксения сидела на пороге своего дома, с надеждой вглядываясь в изможденные лица тех редких прохожих, кто сумел вырваться из рук «Серых ангелов» и теперь возвращался домой. Женщины почти не разговаривали. Ксения удивленно смотрела на соседку. Волосы Эсфири ещё недавно такие пышные и иссиня-черные, были белыми, как первый снег.
— Почему… это всё? Зачем?… Ты знаешь? — глухо спрашивала Эсфирь.
— Не знаю…
— Мишна говорит, что мир стоит на трех вещах: на изучении Торы, на служении Богу и на милосердии. Моисей изучал Тору, он служил Богу каждым своим дыханием, но где же милосердие?
— Твой Моисей… …Что он говорил?
— Когда умерла наша маленькая дочь, а потом ещё одна, он сказал: « Не знать страдания, значит, не быть воистину человеком». Я не хочу быть человеком… я хочу умереть… А ты? Или ты веришь, что твой Христос спасет тебя?
— Я не знаю… Может Бог испытывает мою веру? Но почему осталась я, а их нет?
— Да, да! Почему мы, а не они… Где мой Натан? Где мой мальчик? Где Моисей?! Почему они, а не я?! Они же безгрешные! Может,.. я осталась для того, чтобы… страдать и каяться?! Да?! Но это так жестоко! — плакала Эсфирь.
— Они ушли, потому что… они хорошие? А мы… мы остались, потому что… грешные… Наверное, так… Тогда мы должны… смириться. Если мы так сделаем, нам будет легче… И нам уже не будет так страшно…, — Ксения взяла руку Эсфири и погладила её.
— Эсфирь, знаешь, а ведь все люди умирают по-разному… Каждый по-своему умирает… Одни умирают хорошо, а другие плохо… Я вот подумала… Они… хорошо умерли… мой Степан и твой Моисей…
— Не говори… не говори ничего… Я не хочу….
— И Феклушка моя… Она когда уходила… она так красиво уходила…
— И тебе не страшно?
— Мне страшно… Но бояться — это плохо…
— И мой Моисей говорил: не надо ничего бояться… «Господь — мой свет и моё спасение. Кого мне страшиться?», — так он молился.
Ксения, удивленно взглянув на Эсфирь, повторила:
«Господь — крепость жизни моей. Кого мне бояться?»
Она заплакала, а потом жалобно и горячо зашептала: «Услышь, Господи, голос мой, когда я воззову…»
«Помилуй меня и ответь мне…!» — продолжила Эсфирь. Они изумленно посмотрели друг на друга, и, перебивая одна другую, стали читать один и тот же псалом Давида: «Не покидай меня и не оставляй меня, Боже спасения моего… Надейся на Господа, крепись, и пусть мужается сердце твое…»
…Над городом опустилась темная звездная ночь. Давно спали Фарида и дети. А Ксения и Эсфирь еще долго сидели на пороге дома и смотрели на звезды. И чем дольше смотрели, тем больше им казалось, что от звезд исходит целительный и успокаивающий свет. И каждая молилась своему Небу, и ощущение, что они — самые несчастные и никому не нужные в этом мире, — постепенно уходило. И может быть, этому звездному своду, который так щедро распростерся над ними, есть до них дело? И неожиданное радостное чувство охватило их…
