«Я живу в тени собора...» Наталья Борисова Интервью с переводчицей Cветланой Михайловной Гаер
...Мы прощаемся в прихожей, где на стене висит старинная хоругвь – реликвия семьи с незапамятных времен. Светлана Михайловна, сразу ставшая еще более миниатюрной, чем когда она сидела в кресле, смотрит на меня снизу вверх своими бездонными очами, усталыми после двухчасового разговора. Два чистых окна в душу этой удивительной женщины, сияют на маленьком гармоничном лице. Мы прощаемся, что-то говорим друг другу, а во мне еще звучит разговор в гостиной и моя душа еще не готова покинуть этот старый дом в одичавшем саду.
Обаяние Светланы Гаер долго не отпускает гостя, уже ушедшего за порог. Беседовать с этим человеком – редкое удовольствие. Она способна воспринять любую мысль собеседника, чутко отреагировать на интересный вопрос и отклонить неблизкую ей тему простым: «Не знаю».
Я сажусь в машину и на вопросительный взгляд моего спутника могу только счастливо улыбаться.
«К дракону, пожалуйста», - приглаcила она меня в маленькую гостиную, где над старинным диваном висит гобелен с двухглавым драконом. Старинный столик темного дерева накрыт к чаю. «Мы ведь выпьем сначала чаю?» – полуутвердительно спрашивает она.
Сине-белое домашнее платье и в этих же тонах пушистая накидка очень к лицу этой немолодой хрупкой миловидной женщине. Волосы, уложеные классическим узлом, белыми крылышками возносятся над высоким лбом. Передо мной - знаменитая переводчица произведений русских классиков на немецкий. Титаническая задача – перенос в другой язык сокровищ русской литературы решена ею блестяще. Самым известным из ее трудов является перевод «пятикнижия» Достоевского, – пяти «слонов» - так прозвали немцы эти книги.
Она отдала этой работе более 15 лет своей жизни. Сейчас она переводит «Игрока». В конце октября Гаер предстоит лекция в казино Висбадена. В том самом, где корчился за рулеткой Достоевский, мучимый пагубной страстью, изнывая от чувства вины.
Светлана Гаер живет на юге Германии, в городе Фрайбурге с 1943 года. С тех пор, как вместе с матерью ей пришлось бежать из Советского Союза вместе с уходящими немецкими войсками. Работая переводчицей на строительстве моста в Киеве (немецкий язык она знала почти так же хорошо, как русский, так как с пяти лет у нее была немка-учительница), она была бы обречена если не на смерть, то на вечные лагеря, как сотрудница окуппационных войск. Незадолго до войны ее отец, ученый-натуралист был схвачен НКВД, просидел без суда и следствия в застенках, а потом, измученный пытками, был выпущен умирать.
«Я помню, - говорит переводчица,- как моя бабушка резала на мелкие кусочки семейные фотографии. Мой дедушка был кадровым офицером царской армии, это могло стоить жизни всем нам».
Оказавшись в Германии, семья все же не избежала лагеря для «восточной рабочей силы», но, благодаря усилиям друзей, мать и дочь вскоре вышли на свободу. И тут свершилось чудо. Светлана получила стипендию и смогла поступить в университет, на факультет германистики и сравнительного языкознания. Позже она работала советником по русскому языку и литературе во Фрайбурге и Карлсруэ. Защитила диссертацию, стала профессором кафедры славистики, непререкаемым авторитетом в области русской литературы. Более 50 лет жизни посвятила Гаер литературному переводу. Диапазон авторов, произведения которых Светлана Гаер сделала доступными говорящей по-немецки Европе, необычайно велик – Леонид Андреев, Андрей Белый, Достоевский, Солженицын, Платонов, Синявский. Манера работы Светланы Гаер с переводимым ею автором - своеобычна, смелость творческого подхода – не знает себе равных. «Моя учительница перевода обладала определенной системой, которую ей удалось внушить мне. Она говорила, что переводчик должен видеть „дальше своего носа“. Это означало, что при переводе нельзя просто продвигаться слева направо по строке. Предложение, абзац, страницу, главу произведения нужно сначала воспринять как единое целое, проникнуться ими, и лишь потом начинать переводить. Сначала я зачитываю книгу «до дыр»,- говорит Гаер. «В принципе, после этого я знаю ее почти наизусть. Потом наступает момент, когда мне становится слышна мелодия текста. В этот день я говорю своей секретарше: „ Ну вот, теперь можно начать“. И начинаю диктовать перевод прямо на пишущую машинку. Потом происходит тщательная правка».
Мы усаживаемся возле маленького круглого стола, где накрыт чай. Серебряный молочник, старинные чашки. И со мной происходит странная вещь, я перестаю ощущать, какой век на дворе. Светлана Михайловна смотрит ласково и проницательно. И, вероятно, чтобы дать мне освоится, рассказывает:
С.Г. Моя внучка, которой 3 года, поет мне по телефону «Во поле береза», по-русски и уже знает два куплета, потому что Сонька-мама, учит ее русскому языку,
- Я обратила внимание, что на табличке у входной двери, кроме Вашего имени, есть еще Софья Иванова. Это Ваша дочка?
С.Г Нет. Моя дочка – София Гаер, а София Иванова – это моя мама, которую дети звали Соя, так как не могли выговорить имя София. Она никогда не была «бабушкой», Дети ее никогда так не звали. Тем более, она не была немецкой «омой». Дети звали ее Соя. Она была и осталась необыкновенно важной личностью в моей жизни и для моих детей. И она мне, конечно, страшно помогла, только поэтому я могла кончить университет и потом могла работать. И все шло, как по нотам.
-По сути дела, благодаря вашей матушке, вы смогли начать переводить?
С.Г Абсолютно. Совершенно верно.
Пока дети играли, я читала и взялась переводить Леонида Андреева.
- А что это было Андреева?
С.Г «Иуда-Искариот»
- Почему вы начали переводить?
С.Г. Я объясню. Я считаю, что переводу, как предмету нельзя научиться. Это должно быть какое-то благорасположение, почти потребность. Ангел-хранитель переводчиков мне шепнул тогда, что замысловатого стилиста легче переводить, чем Пушкина. «Был вечер. Небо меркло, Воды струились тихо. Жук жжужал». Это - непереводимо. И если бы я взяла эту строку Пушкина, я бы так и оставила, я бы бросила, это перевести невозможно. А Леонида Андреева можно было перевести. Когда мы бежали из Союза, я заставила маму взять с собой годичный комплект «Золотого руна» и академическое издание Пушкина 37-го года. И из этого «Золотого руна» я выбрала себе Леонида Андреева. У меня не было пишущей машинки, но у меня был один большой поклонник по университету. Это был очень великодушный, начитанный, образованный человек – Ганс Дайбер. Тогда еще не было телефона. При встрече я его спросила, есть ли у него пишущая машинка? А он сказал: Зачем вам пишущая машинка? Я говорю, что мне нужно перепечатать одну вещь. У меня было чувство, что перевод не должен остаться в рукописи, его нужно как-то оформить, и при этом как-то «остранить»
- Это вообще интересный стилистический прием – остранение*.
С.Г. Да. И он спросил, умею ли я писать на пишущей машинке. Я сказала: »Конечно, нет». Он говорит: „А что вы перевели?“ – «Леонида Андреева». – „Если вы подарите мне за это копию, то я вам перепишу“. Он очень хорошо знал русскую литературу, поэтому он за это уцепился. Он был немного старше меня, воевал в России, его ранили и поэтому он учился в университете, это ведь все было еще во время войны.
И он это мне переписал, я начала править и вдруг получаю от него открытку. «Мне срочно нужно с вами встретиться. Скажем, в четверг, в два часа, на первом перроне, под часами» А мой муж говорит: «Ты никуда не пойдешь. Что это такое, замужней даме назначать свидание на перроне, да еще под часами. Нет, ты не пойдешь». Но я, конечно, пошла. И узнала, что моя рукопись, которую он переписал, уже в Мюнхене. Там живет профессор Эрнесто Грасси, который для издательства «Ровольт» („Rowolt“) организовывает серию «Мировая Классика». Дайбер показал ему мой перевод и Грасси сразу же взял его в портфель издательства. При этом он захотел иметь у себя еще несколько рассказов Андреева и попросил написать предисловие. И так это пошло. Все по милости.
Потом я была в университете. Еще в России я начала заниматься русским символизмом. Сегодня, в эпоху йогов, медитаций и я не знаю, чего еще – все это привычно. Тогда же вопрос расширения сознания считался совершенно неприличным, ненаучным. Сегодня это можно печь как оладьи, а тогда было совершенно строгое представление о научности. И с лекциями о русском символизме мне было трудно вклиниться в программу для студентов. Тогда я решила перевести воспоминания Андрея Белого о Блоке. На смерть Блока Андрей Белый ответил книгой «Под знаком зорь» - «Im Zeichen von Morgenröte“, мой перевод для студентов. И нашелся швейцарец, который это издал. Сейчас это переиздают во второй раз. А потом, как раз через этого издателя и через моего мужа, я столкнулась с кругом антропософов. Тогда я достоверно узнала, что Андрей Белый был «протеже» Марии Яковлевны Штайнер, они жили по-соседству, и Белый увлекался антропософией. В то время, слависты, и, в особенности, русские слависты отстаивали Белого и пытались доказать, что Белый антропософом не был.
- Ах, вот, что им было важно! То, что Андрей Белый к этой «ереси» не имеет отношения.
С.Г. Да. И в один прекрасный день я сидела под печкой. Все хорошее случается со мной, когда я сижу под печкой (смеется). Я получила посылку, открыла ее и увидела внутри рукопись и корректуру Белого.
- Рукопись?
С.Г Напечатано было на машинке. Но я знала его машинку. Это были воспоминания о Штайнере, которые он написал на смерть Штайнера в Дорнахе. И оказалось (они же расстались, как у Белого это почти всегда было, то есть, чуть ли не с дуэлью), что они встретились, что было неизвестно. Они встретились в Штуттгарте, на вокзале и, так сказать, помирились. Но у Белого был тогда большой защитник. Это была жена Штайнера, которая Белого очень уважала. Может быть, она понимала, что он придурок, психически нездоровый человек. Он написал отвратительный пасквиль о Штайнере. Это была просто истерия. Психическая патология. И тогда я, через антропософов, получила эту рукопись, и я ее тоже перевела. И вышли два тома Белого в моем переводе. Первая – «Под знаком зорь» - «Im Zeichen von Morgenröte» и вторая - «Творчество жизни» - в немецком переводе - «Verwandeln des Lebens». Белый был ярым антропософом. Я была знакома с его женой – урожденной Тургеневой, Ася Тургенева. Белый ухаживал и за женой Блока, Любовью Менделеевой, но не имел у нее успеха. И хотя Блок был для Белого самым близким человеком, но это его не смутило и он продолжал ухаживать за его женой.
- Светлана Михайловна, я хочу вернуться к вашему искусству перевода. Я присутствовала на нескольких ваших лекциях, о чем вспоминаю всегда с теплым чувством. Уходила всегда, наполненная до краев. Все, что вы говорили, я впитывала буквально кожей и до сих пор многое помню, хотя моя память, конечно, несовершенна. Однажды вы сказали, что сегодня никто не может переводить на немецкий так, как переводили до Первой мировой войны. Это очень интересно. Просто потому, сказали вы тогда, что сдвинулись эстетические границы, потому, что переводчик привносит привычки своего времени и себя самого в перевод. Конечно, это почти безусловно так, но в то же время, не потеряло ли смысл тогда высказывание Тредьяковского «Переводчик от творца только именем разнится». Что бы вы сказали по этому поводу?
С.Г Я живу во Фрайбурге, жизнь здесь отличается от жизни в других городах, тем, что когда я хожу на базар и покупаю там два десятка яиц и капусту, я делаю это в тени собора. А собор - это самая любопытная книга, какую себе можно представить. И я поняла, что у каждого ремесла, у плотника, у слесаря, у кузнеца есть какой-то покровитель, какой-то «патрон». И я подумала, что ремесло переводчика тоже должно иметь какого-то покровителя. И я его нашла – это Иероним. И у каждого ремесленника есть какой-то символ: у шахтера - шахтерский молоток, у мясника – секира и поросенок, а у Иеронима - покровителя переводчиков – дом, домик.
- Знаменитое das Gehäuse?
С.Г Да. Я очень ценю словарь Гримма, конечно, я понимаю, что Gehäuse это, прежде всего, «дом». Gehäuse это очень старое слово и это очень старый символ. И в далеком прошлом он связан с гробом и еще дальше – с мумией. Мы – так сказать, ходячие «домики», в которых кто-то живет. И живет с «ограниченным договором о найме», вот это и есть Gehäuse. Что это значит для нас? Это значит, что этот символ Иеронима – домик.
- Это его келья отшельника, ведь он же был отшельником?
С.Г Да. Но отшельников было много, а именно у Иеронима всегда упоминается «домик», у других - иные аллегории и символы. А он – «Hieronimus in Gehäuse“
- Это намного более широкое понятие, чем просто жилище?
С.Г. Ну да, это - место, где человек находится. И очень интересно, что он изображается (ведь он же тоже святой) в средневековом соборе и возле него всегда домик.
- Я-то вижу эту картину Дюрера...
С.Г Да, да, конечно. Это то, что к нему относится и это – необходимая субъективность перевода. Потому, что вы все видите своими глазами. И все, что вы видите, преломляется вами. А мое «видимое» - это нечто совсем другое. Поэтому объективного, постоянного перевода, безвременного перевода вообще не существует. Переводы всегда ограничены, временным пространством, нашим полом, нашим вкусом, нашим характером, нашим «домиком». Мы видим все из какого-то «окошечка», и мое окошечко совсем другое, чем ваше. Вспомните Новалиса, который говорил, что вся поэзия, (а под поэзией он понимал все искусство вообще), все искусство – это перевод. Искусство ограничено «домиком», из которого или в котором «переводится». Ограничено «домиком» переводчика. Поэтому перевод - смертен, а оригинал – бессмертен.
- Каждый новый перевод – смертен, потому что он ограничен во времени?
С.Г Да. Вкусом, эстетическими законами времени. Я не стою под диктатом времени начала ХХ века. Этот диктат запрещал, например, переводчику в двух, следующих одно за другим предложениях, употреблять слово «вдруг». Это считалось ошибкой, стилистической погрешностью. А сегодня это можно. «Домик» переводчика до меня следовал своим законам. А у меня, может быть, совершенно другие законы.
- Тогда вопрос вот какой: не отделяется ли с течением времени автор от нас все дальше и дальше? Не «уходит» ли оригинал, не погружается ли он в толщу времени? С каждым новым переводом автор удаляется от нас?
С.Г Мне так не кажется. Классический пример этому – Лютер. Он относится к первым, важнейшим создателям немецкого языка. Есть какие-то «завитушки», которые соответствуют вкусу времени, его времени. Наверное, такая мебель, диван такой, такой вот стол без скатерти, просто полированная столешница – были бы невозможны. Но принципиальные вещи остаются при нас.
- То есть, принципиальные вещи оригинала, основная «меблировка» этого «домика»...
С.Г Да, например, то, что мы с вами сидим не на полу, на подушках, а на стульях. Конечно, мадам Лютер носила совершенно другие платья, чем мы с вами.
- Как происходит контакт с автором? У вас колоссальный диапазон, от Достоевского до Синявского. Между ними – Солженицын и Платонов.
С.Г Солженицын считал меня своей переводчицей. Но я его не считаю своим автором. Мой автор – Синявский. Синявский для меня автор, которого я ждала. А Солженицын – поразительный по работоспособности хроникер. Но он для меня не художник.
Я преклоняюсь перед работоспособностью этого человека, и перед его уверенностью в необходимости собственного голоса. Это явление совершенно исключительное. Поэтому для нашего века он сыграл огромную роль. До и после Солженицына. И никто не скажет – до и после Синявского.
- Вы переводили Синявского сразу же за Солженицыным. При этом Солженицын здесь, в немецком языковом пространстве, моментально обрел буквально невероятную популярность. В то время как Синявского, немецкий читатель, по-прежнему, не знает.
С.Г Сейчас выходит полное собрание сочинений Синявского в моем переводе. То, о чем Вы говорите, совершенно понятно. Солженицына можно свести к какому-то общему знаменателю. А у Синявского этот знаменатель чрезвычайно трудно найти. Его можно найти с помощью, ну скажем, немецкой романтики. Идеализма вообще. Эстетики Шиллер и Гёте. Массовый читатель не знает Синявского и его эстетики. Синявский труднее, Солженицын проще. «Один день Ивана Денисовича» может прочитать в Германии любой. Даже человек, у которого в доме нет ничего, кроме иллюстрированных журналов.
- И при этом все понять правильно.
С.Г. И все понять. И понять, что Солженицын – противник советского режима. А Синявский бормочет себе в бороду, что у него расхождения с режимом исключительно эстетического порядка. Ну что это такое? Он не произносит нигде слово «жид», но методы у него черносотенные. «Бей жидов, спасай Россию!» Он говорит: «Бей большевиков, спасай Россию!» Солженицына каждый понимает, а Синявский бормочет что-то непонятное.
Да и еще дает себе «жидовское» имя, как псевдоним – Абрам Терц. В честь какого-то одесского босяка.
- Это же был чистый эпатаж. Сначала в этом была необходимость, нужно было взять псевдоним. Ведь он многие свои произведения написал уже в лагере.
С.Г. Да, но он мог взять себе, например, псевдоним «Дубровский» А он это выбрал специально, потому, что, как он говорил, «каждый поэт – жид».
- Не могу с этим не согласиться.
С.Г. Да. Россия допустила, чтобы Пушкин был убит. Россия допустила, чтобы Лермонтов был убит.
- Светлана Михайловна, вы переводили произведения Андрея Платонова. Ведь, наверняка, было очень сложно работать с этим автором. Как раз, из-за кажущейся простоты его языка. Как вам удалось в него вникнуть? Исходя из вашего метода – сначала практически заучить текст наизусть, проникнуться произведением и, исходя из того, что вы про него поняли, диктовать на машинку. Как вы справились при этом с Платоновым?
С.Г. (задумалась). Во всяком случае, с Платоновым я справилась. Справилась.
Когда я переведу «Записки из мертвого дома» Достоевского, я хочу кончить свою жизнь, как переводчик, прозой Пушкина. И как это пойдет, я не знаю. Я согласна с Новалисом, что все искусство – перевод. Мы считаем, что работаем с оригиналом, но этот оригинал – уже перевод. И есть, по-моему, два образчика оригинала: «Был вечер. Небо меркло. Воды струились тихо. Жук жужжал». Это – вечный оригинал, это непереводимо. «Гости съезжались на дачу» - можно перевести. И вот я, в связи с «Игроком», занялась «Пиковой дамой» - замечательная вещь. Вот это я хочу перевести (вздыхает). Потом, когда я кончу. Если доживу.
Звонит телефон. Светлана Михайловна берет трубку. Ей звонит из Висбадена представитель издательства «Амманн» и приглашает выступить в гимназии, а потом прочитать лекцию в здании казино, где когда-то играл Достоевский. После разговора, я воспользовалась паузой в интервью, чтобы подарить ей игластую раковину-рапан с Балтийского моря. «Красавица! Ах, какая красавица!», - радуется Светлана Михайловна. «Она будет стоять здесь, на этом столике, правда? Мы нашли ей достойное место»
Я снова включаю диктофон.
-Вы наверное уже привыкли к вопросу из зала, который лично мне кажется странным: Почему Вы переводите с русского языка на немецкий, а не наоборот, ведь немецкий язык неродной для вас?
С.Г. Я не встречала этого ни в одной рецензии. Они удивляются, что я перевожу, в отличие от классического переводчика, на неродной язык, но никто еще никогда мне не сказал, я никогда не прочитала, что кто-нибудь в этом что-то находит. Не встречала. Вот я перевожу на немецкий язык.
- Однажды Вы замечательно ответили на такой вопрос. Вы сказали, что: «Я именно потому и перевожу на немецкий, что хочу, чтобы вы поняли что такое...»
С.Г. Русское ...(улыбается).
«...иначе вы так и не узнаете ни русской литературы, ни русских людей. Мы же знаем вас довольно хорошо, уже только благодаря нашему Пушкину», - сказали вы и начали цитировать из «Евгения Онегина»:
«С душою прямо геттингенской
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч».
«Судя по одной только этой строфе, Пушкин, - продолжали вы, - ни разу не побывав за границей, уже тогда, понял о Германии практически все»
С.Г. И потом, я, так сказать, профессионально по-русски для прессы никогда ничего не переводила. Так получилось, это моя судьба. Перевод был всегда только на немецкий.
- Вы это ставите себе задачей или это происходит совершенно органично?
С.Г. Абсолютно органично. Я никогда не думала, что я буду переводить. Я никогда не хотела быть переводчицей. Я никогда об этом не думала. Это получилось само по себе. И, собственно говоря, конечно, я далеко ушла от исходного пункта. Потому, что я считала, что перевод – это всегда дефицит. Перевод всегда «не оригинал» И я всегда считала, что это, так сказать, явление отрицательное. Мои мозги были забиты литературоведением. Это так же, как корова и лошадь. Корова – это не лошадь с рогами. Корова – это корова, лошадь – это лошадь. Корова мычит, а лошадь ржет. И никогда их перепутать нельзя. И точно так же перевод не является «умалишенным оригиналом», перевод – это самостоятельная литературная форма. Она отличается от оригинала только тем, что оригинал, собственно говоря, безвременен. Каждый оригинал становится им, когда он читается публикой. Книжка делается, пишется не только автором, а в момент, когда она читается читателем. Только тогда она становится книжкой. Без читателя книжка – не книжка. А перевод – это явление самостоятельное. Это не дубликат оригинала. Большинство людей, даже критиков и ученых, ищут в переводе дубликат оригинала. Это неправильно. Перевод - это перевод.
- Однажды режиссер Элем Климов сказал: «У художника должно быть три критерия. Три правИльных камня. Три С. Смелость, совесть и свобода». Вот, если пойти, так сказать «по списку». В чем Смелость переводчика?
С.Г. Смелость и совесть переводчика сливаются в одно. Смелость переводчика всегда связана с его самоуверенностью. С его уверенностью в своих возможностях. «Был вечер. Небо меркло. Воды струились тихо. Жук жужжал». У меня никогда не хватит смелости это перевести. Хотя это может перевести любой из моих студентов. Это абсолютно возможно. Это четыре самых простых повествовательных предложения. «Был вечер» - переведет каждый дурак. «Небо меркло» - совершенно нормально. «Воды струились тихо. Жук жужжал». Все. И между мной и этой строчкой – как между небом и землей. У меня никогда не хватит смелости это переводить. Я вот думаю, может быть, в конце моей жизни я переведу «Пиковую даму». Может быть. Но это не смелость, это разум говорит. Я уже, наверное, это могу. Или «Дубровского». Перевод будет уже только потому хуже оригинала, что одно только имя Дубровского затрагивает в душе человека какую-то струну. Он этого совершенно не чувствует, не замечает, это происходит помимо его воли. Но его зовут «Дубровский», а не «Сосновский».
И все.
- «Der grüne Junge» - Ваш перевод названия «Подросток». Раньше это был «Der Jüngling»- не у вас, а в ранних переводах других авторов.
С.Г. Я поменяла потому, что все переводы до меня говорили «Jüngling», а я говорю - «Der grüne Junge».
Мои «носители джинсов» не понимают слова «Jüngling». И все. «Jüngling»'ов больше нет, это архаизм. «Der grüne Junge» соответствует «подростку» по интенсивности, по воздействию. Слово это происходит в русском языке из словаря лесничего, «подросток» это не дерево, а подросток, он только еще будет деревом. От слова «подрастать». Рост должен быть в этом слове. Очень хорошо, что в немецком языке есть такое понятие «Der Grüne Junge» - еще не человек, еще не дерево, он еще «grün». Это абсолютно устойчивое понятие, оно в ходу в современном немецком.
- А как перевести, например Чеховское «замучился»? Что делать со словом «надрыв» Достоевского?
С.Г. Это нельзя перевести. Это неологизм, это ... «самовар» тоже не переводится, «колхоз» - тоже. Никто не скажет «Teemaschine».
- А что такое свобода переводчика? В таком несвободном деле, как перевод? Переводчик находится в очень ограниченном пространстве. Есть ли у переводчика свобода?
С.Г. Точно так же, как и в жизни. Мы свободны, пока мы действуем в соответствии с каким-то законом.
Свобода – не анархия. Свобода всегда соотносится с каким-то законом. И с эти законом «свободною душой закон боготворить». Пушкин. Один раз – на всю жизнь.
- То есть это намного больше, чем «осознанная необходимость»?
С.Г Закон – не необходимость. Свобода состоит не в беззаконии, а в совпадении, в исполнении закона.
- Что такое для вас сопротивление материала, сопротивление оригинала. Нужно бороться с этим, или нужно этому отдаться, начать жить оригиналом, и только тогда придут нужные слова?
С.Г Сопротивление материала – это сопротивление языка. Не произведения. Произведение нельзя начать переводить, пока оно сопротивляется. Это сопротивление должно быть как-то приобщено, это своего рода пищеварительный процесс. Сопротивление языка – это профессия, наш хлеб. Но пока произведение сопротивляется – переводить нельзя. Должны быть стадии, связанные с ограничением времени. Если это, действительно, великое произведение, оно вас не оставляет никогда. Я «Преступление и наказание» переводила два раза. С промежутком в 20 или 25 лет. Сейчас я его не перевожу, но оно, так сказать, находится в моей «хозяйственной кладовке». И вдруг я заметила, что в последних шести строках эпилога, два или три раза повторяется слово «постепенно». И когда я это заметила, я тщательно повторяла все повторения Достоевского. Там, где он что-то повторял, повторяла и я. У меня просто сердце замерло, я заметила, что я это «постепенно» повторила.
И вдруг я поняла, важность этого повторения в последних шести строках. Почему он это повторяет. Не все переводы это повторяют. Старый закон говорил, что повторения не разрешаются. Считалось, что Достоевский повторяет потому, что у него было мало денег, он не мог тщательно работать над произведениями, торопился сдать издателю и прочее. «Постепенно» - это замечательное немецкое слово «allmählich». И вдруг это, как во сне, напоминает о себе. Очень хорошее немецкое слово «allmählich».
- Удивительное даже по акустике.
С.Г. Правда ведь? Да. И как раз это последние шесть строчек. Постепенно, постепенно. Убить человека – это моментально, моментально и навек. А измениться можно только постепенно.
- Энергетическая стрела автора. Не притупляется ли она в полете при переводе?
С.Г. Это дело вашего личного опыта. Если вы эту энергетическую стрелу чувствуете, то у вас находятся средства это передать. Я ее у себя никогда не засекала. Может быть, что она у меня тоже где-то есть, но я над этим никогда не задумывалась.
У меня был отпуск, какие-то каникулы, я куда-то уезжала, когда дети были дома, когда мне нужно было ехать в горы или на море, чтобы их оздоровить..Теперь они уже возят сами своих детей в горы. У Михаила – уже внуки. У меня с тех пор нет отпуска. Просто не бывает. Но я должна сказать, что я поеду в Висбаден, хочу посмотреть выставку Явленского. Я живу просторно. У меня сад. И хотя я от этого сада немало страдаю. Но время от времени все-таки копаюсь в земле. Зачем мне садиться в какой-то самолет или в автобус и куда-то ехать. Я в промежутке между двумя сеансами иду в сад. Я живу, стоя на ногах. У меня большая семья, очень много гостей, у меня большие кастрюли.
- Вы всегда ставите третий прибор, даже если к вам пришел только один гость.
С.Г. Да. Я всегда ставлю дополнительные приборы. Я ненавижу, когда нужно вставать, чтобы грохотать тарелками. Я считаю, что судьба меня очень балует. Баловала. Потому, что после смерти сына, конечно, все очень изменилось. Но лишний прибор все равно стоит. Мой сын всегда присылал мне каких-то нахлебников. Или приводил, что было еще хуже. Постоянно были какие-то молодые учителя, которые у него проходили курс стажировки. И по четвергам, после учительского собрания, они непременно приходили ко мне ужинать. Среди них был один, который мне не очень нравился. Однажды мы приехали с базара. Еще сидя в машине, я спросила сына: «Почему этот Йоханнес должен непременно у меня ужинать?» А он говорит: «Ты знаешь, он такой бедный малый». «Ну, хорошо, он бедный, а я богатая. Но почему ему нужно есть мою жареную картошку?» А он говорит: «Мама, ты богатая, будь милосердна». Я никогда не думала, (он был очень крупным, этот Йоханнес), у него были руки приблизительно величиной с этот стол (смеется), он был очень сильный. Собственно говоря, он мало читал. Мне кажется, моих переводов он не читал. Мы избегали разговоров на эту тему. Я когда-то к нему и к его жене приехала в гости, в Швейцарию. Взяла с собой «Преступление и наказание» и вечером немножко почитала. Только и всей литературы. Им это было совершенно не нужно. «Мама, будь милосердна». Этот Йоханнес не читал «Братьев Карамазовых» уже только потому, что это были два тома. Старец Зосима полностью бы его подтвердил. И такое слово-«barmherzig», такое редкое старинное слово, «милосердие». Молодый человек такое сказал.
-Он сказал по-немецки, Ваш сын?
С.Г Да, по-немецки. «Barmherzig». Если бы кто-то спросил меня, знает ли мой сын это слово, я бы ответила: »Нет, конечно. Это редкое, старинное слово, это архаизм. Какое теперь «barmherzig?».
- А в этой ситуации только это слово подходило, правда?
С.Г Да, конечно. У меня не было больше вопроса, почему этот человек ест мою жареную картошку.
Время прощаться. Я достаю подарки: «Воспоминания» Анны Григорьевны Достоевской, книгу «Горький о Пушкине» в переводе на немецкий Арно Платенера.
Светлана Михайловна радуется: «Воспоминаний» у меня нет! Спасибо! А переводы Пушкина на немецкий – это мне всегда интересно.
- Светлана Михайловна, я сердечно благодарю Вас за этот прекрасный разговор.
С.Г Дай вам Бог всего-всего наилучшего.
_______________________________________________________________
*Остранение (остраннение) - феномен осмысления, связанный с изменением видения и понимания. Первоначально (термин введен В. Б. Шкловским) — одно из центральных понятий русского формализма, стилистический прием описания вещей, вырывающий предмет из привычного контекста его узнавания и делающий привычное необычным, странным.
В первоиздании слово было ошибочно напечатано с одной буквой Н, какой вариант и распространился в литературе.
