№9/1, 2011 - 3 сентября 1941 года родился Сергей Донатович Довлатов — русский писатель и журналист
Людмила Агеева Довлатов: ранние окрестности
С живым, молодым и красивым Довлатовым я познакомилась в Ленинградском университете. Учились мы в одно время, но на разных факультетах: Сергей — на филологическом, я — на физическом.
И если бы я осмелилась написать какой-либо “эссей” о Довлатове, его можно было бы назвать “Ранние окрестности Довлатова”, поскольку я помню Сергея совсем юным, когда все только начиналось. И начиналась, между прочим, та питерская школа прозы и поэзии, которая дала нашей литературе всем теперь известные имена — Иосифа Бродского, Евгения Рейна, Андрея Битова, Александра Кушнера, ну и Сергея Довлатова. Может быть, даже самого популярного из них, несмотря на гениальность и недосягаемость, Бродского.
Сергей был настолько заметной личностью, что я просто не могу припомнить, когда увидела его в первый раз.
В университетском дворе, который тянется вдоль внутренней галереи здания 12-ти Коллегий от Библиотеки Академии Наук до набережной Невы, идет навстречу мне очень высокий, красивый, гордый своей красотой молодой человек, держит за руку бледную девушку в красном вязаном платье с глубоким вырезом — девушка едва достает ему до локтя. И уже тогда я знала, что это Сергей Довлатов, а девушку зовут Мила. Фамилию ее, довольно-таки неблагозвучную — “Пазюк”, я узнала только недавно из воспоминаний Аси Пекуровской, первой жены Довлатова. Думаю, что при такой фамилии для бедной девушки Милы роман с лингвистическим эстетом Довлатовым был заранее обречен. Известно, что Довлатов пресек начинающиеся отношения с другой барышней после ее замечания, что она “не ест мучного”. Сергей был убежден, что мучными бывают только черви.
Мы принадлежали с Сергеем к разным компаниям, которые время от времени интенсивно перемешивались. С компанией физиков Довлатова связывал его друг детства Андрей Черкасов, о котором — рассказ “Куртка Фернана Леже”. Если помните, Довлатов пишет, что это рассказ о Принце и Нищем. В слове “Принц” есть некоторая ирония, но лишь некоторая. Андрей Черкасов — сын Николая Черкасова, замечательного артиста и депутата Верховного Совета, то есть в его семье было все — богатство, дача, машина, роскошная квартира с консьержем и огромная слава. О друзьях Андрея (то есть в некотором смысле о нас) Довлатов пишет так: “Его окружали веселые, умные, добродушные физики. Меня — сумасшедшие, грязные, претенциозные лирики. Его знакомые изредка пили коньяк с шампанским. Мои систематически употребляли розовый портвейн”. Может быть, здесь и нет неприязни к физикам, но легкая конфронтация есть. Гену Лаврентьева, нашего однокурсника, того самого, который привел к Андрею в гости медсестру, Довлатов описывает так: “У него были пышные волосы и мелкие черты лица — сочетание гнусное”. В общем, обидел Сережа хорошего человека, — внешность у Лаврентьева совершенно другая, ничего похожего. А жена Андрея в рассказе почему-то зовется Дашей, хотя повествование вполне документальное, все названы своими именами, даже бедный Гена Лаврентьев. Не мог же Довлатов забыть имя жены лучшего друга детства.
Остается предположить, что к химикам Сергей тоже относился настороженно, особенно к богатеньким. Жена Андрея Варя Ипатьева была химиком и внучкой известного академика. Дед ее, один из первых невозвращенцев, прославил мировую химическую науку в Соединенных Штатах Америки, где и умер, оставив Варе и ее сестре солидное наследство, и американская жена академика сделала все, чтобы наследство это до внучек дошло. Так что правильно говорят — деньги к деньгам.
Кроме всего прочего, Варя была красивая, высокая, уверенная, чрезвычайно светская молодая дама, раскатывала на белой “Волге” (“цвет немаркий” — говорила).
Когда вполне нищий Довлатов с новой женой Леной вошли в квартиру Черкасовых, Варя свистящим шепотом еще в прихожей извинилась за присутствие в доме медсестры. Перепуганный Сергей решил, что кому-то из родственников стало плохо. Оказалось, что медсестра — это просто девушка Лаврентьева, и Варя как бы извиняется за низкое положение гостьи на социальной лестнице. Все это есть в рассказе. Довлатов, кстати, всячески демонстрирует свою симпатию к этой медсестре. Ремарка в сторону — Лена Довлатова в те времена работала парикмахершей.
Но Андрей Черкасов Довлатова любил, уже тогда гордился им, рассказывал о нем совершенно фантастические истории, приводил к нам на факультет, который тогда еще не переехал в Петергоф. Университет был единым организмом, почти как народ и партия, что позволяло получить хорошее образование. На филологическом факультете многие из нас изучали второй язык (дотошные физики где-то в уставе Университета вычитали такое право). Кто учил немецкий, кто французский, а английский учили все в обязательном порядке и на приличном уровне. Я опрометчиво учила французский (никто не знает своего будущего). Ходили на лекции Бялого о Достоевском, на семинары Виктора Андронниковича Мануйлова (лермонтовед) и академика Жирмунского, а на биологическом факультете читал лекции профессор Токин о том, что на самом деле представляет собой жизнь, — получалось, что это вовсе не “форма существования белковых тел”. И до признания Создателя Мироздания оставался один шаг.
Довлатов оглядывал наш шумный вестибюль, хватался за голову, притворно ужасался и прикрывал глаза ладонью. Физикам было немного больше позволено. Мы учились (а потом и работали) как бы вне советской власти, которая была предметом откровенных насмешек. Году в 60-м на физфаке появилось Факультетское бюро рекламы, сокращенно — ФБР, объединившее рисующих остроумцев. Перед комсомольскими и партийными органами они объяснили свою задачу так: привести в порядок и в единый стиль бесчисленные плакаты, объявления, неряшливые листки, свисающие с наших обшарпанных стен.
И начались бесчинства — огромные объявления (прекрасно, впрочем, выполненные): ФБР сообщает, ФБР предлагает, ФБР предупреждаает.
Был у нас студент по фамилии Ленин, такая у него была природная фамилия. Случай, конечно, редкий и органами не предусмотренный. Нельзя было заставить человека сменить фамилию. На кафедре романской филологии была преподавательница по фамилии Тронская. Говорили, что раньше она была Троцкая. Потом одну букву “ц” сменила на две — “н” и “с”. Но это она сама сделала, по собственному желанию. Подавала, наверное, заявления. Долго хлопотала. А этот мальчик фамилию не менял, и ФБР установило за ним настоящую и жестокую охоту. Как ни придешь на факультет, взгляд упирается в гигантский плакат: “ФБР объявляет” (крупными буквами) “ПОЗОР ЛЕНИНУ” (еще более крупными, просто огромными и черными), а дальше меленькими буквочками — “за систематические опоздания на лекции по статистической физике (или квантовой механике)”, “за безответственное отношение к имуществу кафедры физкультуры (сломал лыжи на соревнованиях)”, “за невыход на субботник (заболел якобы)” и тому подобная чушь.
Вот такие безобразия продолжались несколько месяцев. А партийный комитет был у нас какой-то вялый. Партийные люди — хоть их и не особенно уважали, но прощали (многие вступили в партию во время войны), — они ведь тоже были физиками, преподавали, работали на кафедрах, какой-то там наукой занимались, а это требовало сил, и на идеологию их оставалось мало.
В общем, партийный и комсомольский комитеты “мышей не ловили” (так тогда выражались). Но на помощь всегда приходили товарищи с филологического и исторического факультетов. Так что гуманитарии навалились и ФБР разогнали.
Разгон ФБР на нашем факультете остался, по-видимому, для Довлатова совсем незамеченным, так как в это время произошли серьезные перемены в его личной жизни (ничего не поделаешь — личная жизнь его всегда вызывала любопытство окружающих). Бледная девушка в красном платье очень скоро куда-то исчезла, и Довлатов стал всюду появляться с необыкновенной красавицей — длинноглазой и темноволосой Асей Пекуровской. Про нее ходило много легенд в городе. Например, Наташа Захарова (подруга Андрея Черкасова и Вари) рассказывала, как они с Асей ехали в электричке и напротив сидела, расставив толстые ноги, крупная баба с двумя ведрами. В ведрах были цветы, покрытые такими марлевыми шапками, — видно, везла на продажу. Баба долго и неотрывно смотрит на Асю, — так пристально смотрят только деревенские люди и дети, — и вдруг срывает марлю, протягивает Асе не букет, а целый куст сирени и говорит: “Доченька, ты такая красивая...”
А вторая история — тоже в электричке. Времена советские, народ еще довольно дисциплинированный, даже сиденья ножичками не режут и курить выходят тихонечко в тамбур, хотя и там это запрещено. И вдруг Ася, не сходя с места, в переполненном вагоне вытаскивает не сигарету, а толстую сигару и невозмутимо начинает ее раскуривать. Общественное негодование было безмерно, вагон кричал и бесновался. Очевидец утверждал, что не хлипкие филологические спутники (Довлатова почему-то не было) охраняли Асю, а прозрачная, но стальная по крепости стена невиданной народом красоты. И остается признать, что было в ней то самое сочетание нахальства и беспомощности, которое, по собственному признанию Сергея, так его всегда пленяло. Довлатов никогда и не скрывал, что испытывал к Асе сильное чувство. В довольно позднем интервью признавался, что, может быть, он и пишет для того, чтобы показать своей первой жене, какое сокровище она потеряла.
Вообще, вокруг Аси и Довлатова очень часто закручивался некий вихрь общественного раздражения, беспокойства и даже скандала. Помню, они сидели прямо за мной на вечере в актовом зале Университета. К нам часто приезжали замечательные и талантливые актеры — Смоктуновский или тот же Черкасов, режиссеры — Товстоногов или Николай Павлович Акимов. Ну, и студенты, конечно, слетались. И вот в разгар действия на сцене я слышу за спиной шум, злобное шипение и возмущенную ругань — это Довлатов пробирается к выходу по ногам и плечам соседей и через некоторое время под ту же музыку возвращается, бережно держа двумя пальцами тонкий стакан с прозрачной водой. Ася захотела пить. Воду можно было набрать в туалете, на первом этаже, но вот где он нашел тонкий стакан, долго оставалось мне непонятно — все окрестные буфеты были давно закрыты. Пока я это писала, мне пришло в голову, что Сергей вполне мог отобрать стакан у сидящего на сцене, скажем, Гоги Товстоногова, — устроители ставили обычно для рассказчика графин с водой и стакан на круглый столик, покрытый длинной бархатной скатертью.
Потом Сергей и Ася расстаются. Слухи и сплетни. У Аси роман со знаменитостью. У Аси дочь от Довлатова. Ася эмигрирует.
И вот уже здесь, в Мюнхене, я читаю воспоминания Аси о Довлатове — журнал “Грани” есть в Толстовской библиотеке. И ужасно разочаровываюсь. К сожалению, талант не заразен. Или у Аси был высокий иммунный барьер. Во всяком случае, недуг этот ее не коснулся, хотя она довольно долго была рядом с Сергеем. В этих воспоминаниях прежде всего поражает одна прозрачная цель — всеми силами развенчать миф о Довлатове. Такое впечатление, что это он ее бросил, а не наоборот. Как-то не может Ася ему простить талант и успех. Ну и сам текст, то есть язык и стиль, не может не вызвать претензии. Если она пишет “юность”, то эпитет обязательно “мятежная”, если “отечество”, то “благословенное”. И слова такие повсеместно рассыпаны — “энклав”, “тотем”, “неконсеквентность”, — при которых, говорят, Довлатов просто выходил из комнаты. Нельзя было при нем произносить напыщенные банальности, то есть фальшивить на языковом уровне.
Не могу не упомянуть удивительный литературный эффект. Посреди претенциозного Асиного текста — вдруг свежее дыхание, как будто чистый морской воздух влетел в душную комнату: письмо Довлатова. Ася приводит его целиком. И я читаю это письмо — и мне неловко. Не потому, что оно очень личное или откровенное. Совсем по другой причине. Письмо о том, почему Сергей после долгих и достаточно мучительных размышлений отказывается от встречи с дочерью, которую Ася родила уже вне брака. В подобных ситуациях я всегда на стороне женщины и ребенка, хотя девочка Маша к тому времени уже не очень и ребенок. Но стиль довлатовского письма столь безупречен, а потому убедителен, что я не могу не принять его аргументы. Вот что такое литература. Это пение сирены. И Довлатов — образцовая сирена. Он всегда пишет хорошую прозу, даже если это частное письмо. Просто, по-видимому, не может плохо писать.
В обманчиво простой и легко воспринимаемой прозе Довлатова есть ТАЙНА. И тайну эту создает безукоризненное владение словом. А может быть, наоборот. Тайна создает литературное мастерство.
