Он успел добраться только до середины, когда снова зажегся красный свет. Поток машин взревел у ног, преградив путь к противоположному тротуару.
Опершись на костыли, он стоял на узкой полоске между двумя белыми линиями. Машины со свистом проносились у самых носочков ног, и он старался не выдвинуться за черту.
До кафе оставалось метров пятьдесят.
Солнце уже раскалило асфальт, на нем оставались вмятины от костылей. Машины рассекали воздух, как удары хлыста. С лакированных поверхностей слетали блики. Они кружили в воздухе и чешуйками оседали на него. Облепили лицо, набились в уши, нос. Стало трудно дышать. Но он боялся пошевелиться – безопасная полоска на асфальте была слишком узкой.
Наконец поток стал ослабевать, унеслись последние машины, успевшие проскочить. Взвизгнув тормозами, приосев на задние лапы, замерли остальные. Блики взметнулись с него легкой стайкой и рассеялись в воздухе. Глянув на ощеренные радиаторы, он уловил сдерживаемую ярость и заторопился.
Навстречу, с противоположного тротуара, надвигалась карнавальная толпа. Празднично нарядная и шумная – в этом таилась страшная угроза. Люди были разодеты в костюмы разных эпох, но он не мог определить, каких. Это особенно беспокоило. Юнцы в кружевных жабо и париках до плеч. Но почему без буклей и не пудреные? Девицы – в длинных цыганских юбках, но в жакетах с плечиками, какие, как он смутно помнил, носили сразу после войны, а ведь месяца два назад отметили тридцатилетие Победы.
Все это было непонятно и жутко. Такие могут что угодно.
Были мужчины и в таких, как у него, клетчатых рубахах, но те настораживали еще больше: они обычно первыми замечали его.
Вот! Уже увидели!
Толпа шла прямо на него. Все смеялись, переглядывались, весело кричали что-то друг другу.
Сговариваются! Сейчас окружат, замкнут в круг, начнут потешаться. Когда огонек светофора перепрыгнет на красный, они гикнут и разбегутся. А на него ринется бешеный поток. Вотрет, впечатает в мостовую. Останется только влажная тень на раскаленном асфальте. Люди будут подходить, разглядывать и говорить: «как в Хиросиме».
Толпа приближалась.
Он вцепился в костыли и надавливал с такой силой, что их наконечники уходили в асфальт.
Хохот и крики окружили его, чувствительно щелкали по рукам, по груди и отскакивали, как шарики для пинг-понга. Особенно больно было, когда попадали по лицу. Чей-то басистый солидный смешок угодил в переносицу с такой силой, что, конечно же, останется синяк.
Он втянул голову в плечи, зажмурился, переставляя костыли вслепую.
Голоса стали тише. Понял: отстали. Навстречу еще бежали разрозненные пешеходы. Но им было уже не до него: зеленый огонек подпрыгивал, готовясь превратиться в желтый. Он перекинул костыли на бровку тротуара: успел.
На тротуаре толпа была пореже. Пробираться стало легче. Так земля проходит через хвост кометы. Диффузная материя очень разрежена… Как он в школе рассказывал своим ученикам?.. Когда на нее падает солнечный свет… такой яркий, как сейчас… такой слепящий… такой обжигающий… она светится… мерцает…
Радужные пятна плыли перед глазами, то поодиночке, то сливались в группы. Иногда пятно превращалось в хвостатую цыганскую юбку. Хвосты развевались, плясали, летели, как языки пламени. Потом пятно раздваивалось. Становилось радужными сверкающими линзами очков. Из-за стекол смотрели глаза, готовые выпрыгнуть, впиться в него, а потом рассыпаться по асфальту хохотом.
Все вокруг смеялись, перемигивались, а возможно, за спиной и показывали на него пальцами. Но эти были не опасны: шли не так густо и казались разобщенными.
Правда, они все равно хорошо понимали друг друга и все равно выделяли его.
Может, их взгляды привлекала его рубашка?
Но почему? Опрятная, в обычную серую клеточку. Они тоже ходят в таких, он видел!
Или брюки?
Но ведь тоже чистые, и не сверх меры мятые. Таких тоже много. Даже больше, чем маскарадных.
Тогда костыли?
Так война же! Война! Они тоже знают о ней! Не могут не знать! Всего тридцать лет прошло, неужели все забыли о ней? И костыли тоже встречаются в городе.
Медали он уже не носит. Значит, это не они так вбирали солнце и взгляды. Значит, не их легкий звон – почти шелест – привлекал внимание. Может, зря он снял? Так бы у него было пять собственных бликов и целая стайка тоненьких приятных звуков.
Но тогда что? Ведь сейчас он не пьян. Двое суток ничего не брал в рот.
До кафе осталось десять метров, и он приободрился.
Перед самыми дверями, у автоматов с газированной водой, как всегда, была толпа. Все делали вид, что испытывают жажду. Снова и снова опускали в щель монету. И оглядывались на него, чтобы увидел, как в стакан сначала бьет тяжелая густая струя медового цвета, а потом ее взбивает в пену стремительный поток серебристых пузырьков, и она становится бледно-лимонной. Тогда они запрокидывали головы, и бледно-лимонные искры исчезали в их глотках.
Он облизал пересохшие губы.
Двери были уже рядом, виднелись зеркало и барьер гардеробщика. А эти по-прежнему делали вид, что хотят пить: опускали в щель монету и оглядывались на него. Автомат содрогался и извергал очередную порцию искр.
Они ждали: вот сейчас, сейчас он войдет в дверь.
Стаканы замерли в воздухе, струя застыла.
Они ждали.
И вдруг он понял, в чем дело! Понял, почему не мог спрятаться в толпе, не мог незаметно пройти по улице.
Они знали, куда и зачем он идет! Знали, что сейчас он войдет в эту дверь, проковыляет мимо гардеробщика, старательно выбирая на полу место, куда переставить костыли, и помня, что главное – не поймать взгляд гардеробщика. Подойдет к очереди… Проберется за спинами людей с подносами. Проход тесный, кое-кто будет ворчать. Но не очень: слишком заняты. Вытягивают шеи, разглядывают блюда и стараются незаметно проглатывать слюну.
Он мог бы пройти по другую сторону перегородки, не толкаясь, не цепляясь за их подносы и локти. Но по ту сторону уже ели. И там бы его сразу заметили.
А здесь он был одним из них. Хоть и нарушал самый страшный в любой очереди закон – обгонял всех, но ему сходило. Мог даже просунуть голову между ними и разглядывать тугие тела сосисок или белоснежную массу молочного риса, которая так успокоила бы его обозленный желудок. Мог сглотнуть слюну – откровенно, не как они – потом недовольно фыркнуть и двинуться дальше.
У котла с чаем он задержится основательно. Попросит кого-нибудь из очереди подать ему чистый стакан. Да еще и налить. За чай без сахара можно не платить. С этим стаканом дойдет до кассы.
Здесь предстоит самое главное. И самое трудное. Ведь кассирша – из тех, по другую сторону барьера. А весь успех дела зависел от того, насколько долго и убедительно он сможет продержаться нераспознанным. Таким, как все. Пусть временно попавшим… в стесненные обстоятельства… Не таким, как они.
Для этого надо было очень естественно, совсем непринужденно, а еще лучше – небрежно и весело спросить: «Есть что-нибудь для меня?»
Иногда это получалось. В очень везучие дни. Кассирша брезгливо кивала: «Берите». И он мог брать прямо с подставок, как все. Чаще, правда, она кричала «Акимовна!» Та появлялась из мойки, торопясь и переваливаясь с пятки на пятку. Кассирша тихо бросала ей что-то повелительное и отворачивалась к следующему клиенту, солидно толкавшему по никелированным ребрам свой поднос, а его уже как будто и не было здесь. Это устраивало: так она не генерировала звуки и взгляды, что было для него страшней всего. Он прямо-таки респектабельно стоял у кассы, а продвигавшаяся очередь думала, конечно, что он ожидает сдачу.
Акимовна снова торопливо ковыляла из двери, неся обеими руками глубокую миску, полную какой-нибудь каши. А иногда сбоку, привалясь к горке, лежал и кусок котлеты…
Он брал тарелку из ее рук, сдержанно, почти ворчливо, благодарил, стараясь погасить в глазах проклятую собачью преданность, и пробирался к свободному месту, перехватив оба костыля в одну руку.
И оказывался по ту сторону барьера. Теперь и здесь до него никому не было дела. Он зорко следил за всеми, но они были заняты только едой. Даже соседи по столу не обращали никакого внимания, хоть блюдо у него было нестандартное. Но это даже придавало ему оттенок большей солидности и устроенности. Ведь можно было подумать, что он свой человек в этом кафе, возможно даже родственник кого-либо из работников…
Но такое случалось редко, очень редко. Обычно кассирша презрительно пожимала плечами и, не удостаивая взглядом, бросала: посмотрите на столах.
Он отходил от нее, как ни в чем не бывало, будто услышав «кофе нет» или «молочный суп кончился», так что идущие вслед за ним в очереди, занятые своими подносами, ничего не успевали понять. Направлялся в зал, маневрируя в тесноте и бросая озабоченные взгляды на столы – все видели, что он старался не задеть за что-нибудь. Таким образом, намечал подходящий стол, где тарелки с остатками еще не убрали, а последний едок уже заканчивал. Садился, прислонял костыли к соседнему креслу так, чтобы это место тоже было вроде как занято. Старался не смотреть, сколько остается у того в тарелке, делал вид, что отдыхает. Что он, мол, не один. И тот, с кем он, просто стоит пока в очереди.
Если стол быстро освобождался, все было в порядке.
Но если ожидание затягивалось или подсаживался кто-то новый, начиналось страшное.
В пространстве зала тогда начинали накапливаться и уплотняться голоса. Их становилось все больше и больше. К голосам постепенно прибавлялось звяканье вилок, стук ложек, грохот тарелок, звон стаканов. Да еще каждый посетитель старался генерировать как можно больше дополнительных звуков: сопел, чавкал, хрустел, шуршал одеждой. Сначала становилось трудно дышать – они лезли в нос, глаза, уши, рот. А потом и просто находиться в зале было невыносимо. Звуки скользили по нему, извивались. Сдавливали горло, грудь.
Когда весь объем наполнялся звуками до отказа, они начинали генерировать взгляды. Их испускали квантами. Одни взгляды летели, извиваясь, как крохотные серебристые синусоиды, другие ввинчивались тончайшими спиральками от лампочек, третьи неслись прозрачными шариками, иногда слепившись в радужную кучку.
Взгляды были мельче, чем звуки, и заполняли оставшиеся промежутки. Воздух чудовищно уплотнялся.
А когда его давление становилось невыносимым, вся эта масса, вся эта толща бывшего воздуха начинала, как промокашка, пропитываться запахами. Их тоже генерировал каждый. Запахи не смешивались, и по ним можно было определить всех в зале. Запахи окрашивали все месиво в разные цвета. Тона все были грязные, густые, так что он почти переставал видеть. Тогда он бросался к выходу, разгребая костылями эту отвратительную массу.
Когда его тащили к выходу – гардеробщик или Акимовна (он узнавал их по запахам – бурого с малиновым у Акимовны и грязно-коричневому у гардеробщика), он не сопротивлялся, даже благодарил, хотя ему и было жаль бросать свои звуки среди чужих и враждебных. Он знал – их уничтожат те, другие. Навалятся несметными толпами и задушат…
Последнее время гардеробщик при виде его все чаще выходил из-за стойки и тихо, членораздельно произносил:
- Вам нельзя сюда. Нельзя. Нас за это ругают.
Из зала при этом вылетали первые клубы звуков, и он сам спешил повернуть назад.
Но иногда ему еще удавалось пробраться незамеченным. Главное было – не встретиться с гардеробщиком взглядом.
Автомат у входа изрыгнул очередной водопад и отплевывался брызгами. Это подошел еще один жаждущий. Стакан шипел в его руке, но тот даже не снял его с подноса. Так и стоял, улыбаясь, показывая, как искрится влага и откинув одну руку в направлении кафе.
Он зазывал его! Тоже знал, что сейчас произойдет! Они все ждут, заманивают, чтобы потом хлынуть туда толпой и начать генерировать звуки, взгляды и запахи!
Он остановился у двери, громыхнув костылем.
Те застыли, выжидая. Девица в хвостатой юбке, по которой спиралью вилась медовая полоса, крутнулась к нему. Хвосты юбки взвились, короткая кофточка вздернулась, показав загорелый живот. Улыбаясь, она смотрела на него. В руке держала стакан цвета полосы на юбке: даже не успела разбавить сироп пеной. Ей было некогда. Она старалась не пропустить момент, когда он будет входить.
Он еще раз громыхнул костылем, руки плохо слушались. Наконец выудил из кармана кошелек. Кошелек тонкий, однослойный, из дамской сумки. Он был у него с незапамятных времен, складывался во столько раз, во сколько нужно было и цепко хранил то, что ему доверяли.
Сделал вид, что роется в кошельке.
Стая у автомата выжидающе замерла. Голоса взвенели и умчались вверх, как шары с гелием.
Он шагнул, протянул руку к автомату. Довольно долго (наверное, слишком долго – из них опять зазмеились голоса и взгляды) искал, где щель для трех копеек.
