В этом разделе мы решили поместить вместо рецензий и аннотаций на книги и журналы статью А. Петровой-Гурской, в которой главное не столько мнение автора о нескольких названных писательских именах и книгах, сколько сама постановка вопроса о русской литературе сегодня.
Что происходит с русской литературой, что происходит в русской литературе? Если согласиться, что страна наша находится в новом для себя состоянии, то каково литературе в новых условиях? Чего хочет сама литература, что она может, чего хотят от нее читатели, критики да и сами пишущие? Время и впрямь у нас смутное — туманное и тревожное.
Но если оглянуться назад и постараться увидеть как можно дальше, то так ли уж наше время отличается по сумме человеческих переживаний, страданий, бед, радостей, трагедий, страстей, высоких и низких — от того, дальнего? Если дотянется взгляд хотя бы до Древней Эллады — где же и когда было написано (значит, ведь и испытано!) столько трагедий?! А время этой Эллады называют чуть ли не «золотым веком» …
Но литература, как известно, жила во все времена, слагаясь, Бог знает, «из какого сора». В каждом веке были времена, когда ей пели «отходную». Кажется у А. Солженицына в книге «Бодался теленок с дубом» приводятся слова А. Т. Твардовского, сказанные им с усмешкой: мол, вот еду на европейский писательский конгресс — говорят, «роман умирает». Надо спасать … Он-то знал, что не умирает роман, это с писателями или со временем что-то происходит, причем везде, не только у нас — XX век не только мы переживаем … А у нас тем временем то «Тихий Дон», то «Мастер и Маргарита», то «Доктор Живаго», то «Жизнь и судьба», то «Матренин двор», то … И громкие имена и голоса, и тихие. Здесь и в эмиграции. Что ж всех перечислять …
Но где, на каком перепутье сегодня наша русская литература? Пока еще трудно понять, но попытки делаются. Одну из таких первых попыток, на наш взгляд, серьезных, хотя и спорных, мы и представляем на наших страницах. Далеко не во всем мы согласны с автором, в том числе и в оценке приведенных ею примеров новой прозы (особенно Т. Толстой или Ю. Мамлеева — люди все-таки не насекомые, чтобы их так без-Божно препарировать), равно как и с категоричностью некоторых утверждений (в частности насчет «открытия» нашего века, что Надежды нет — не от человека, а тем более от века сие зависит, с нею приходим в мир…). Но тон в статье задан звонкий, на спор. Мы и публикуем эту статью в надежде, что на нее будут серьезные отклики. Где вы, ревнители российской словесности?!
Алевтина Петрова-Гурская На исходе реальности
Удивительно, как быстро подхватили и затаскали в печати две мысли. Первая: наша классика виновата в том, что случилось в России. Вторая: литература наша вынужденно была «всем», потому что цензура и прочие реакционные силы душили общественную мысль во всех иных сферах. А теперь настали благодатные времена, литература избавилась от посторонних нагрузок и может позволить себе быть «просто литературой».
Повторяется это так часто, будто нам хотят внушить, что неприлично высовываться за уровень, где-то принятый приемлемым.
В парадоксальной вселенной Д. Галковского обе эти идеи очень убедительны, прекрасно согласуются с эстетическими законами «Бесконечного тупика». Но в реальности, общей для всех нас, они несколько наивны. Претензии по поводу России куда уместней предъявлять Основоположнику христианства, чьими идеями уже больше тысячелетия пронизан весь уклад России, все установления, государственные и частные, и небо, и воздух, и сама земля, наверное. Литература лишь следствие или проявление этой сущности. Сочувствие голодным и страждущим — только взывание к совести, к справедливости (высшей, несиюминутной). Настоящая литература ни к какому топору Русь не звала. А о прикладной речь не идет.
Вторая идея и того наивней. Ну, с какого перепугу литература должна была надрываться, идти на две-три ставки и кормить общественную мысль? Да и за кого она работала? За философию? В какой стране, скажите, в ту пору философия совершила прорыв такой мощи и оригинальности? Одно перечисление имен мыслителей можно читать, как «список кораблей». Насильственный перерыв этого потока интуиции в 1922 году надолго обездолил мировую философию — никаким цивилизованным странам оказалось не по силам поддержать направление, лишь почва и небо России могли обеспечить расцвет. И вот только теперь, подкрепленная естественными науками, философия подступается к этим рубежам. Спрашивается, при чем тут литература со своими услугами?
Или публицистика имеется в виду? Но очерки Успенского, Помяловского, скажем, и вся печатная продукция разночинцев была ничуть не менее рискованна, чем романы и повести той эпохи. Тургеневу ведь именно за то и досталось: не захотел поработать на освободительное движение, а что думал про своего Базарова, то и сказал! Так за какого парня литература перевыполняла план? И почему цензура благоволила к литературе, дозволяя печатать такие страшные вещи, как «История города Глупова», а прочим видам общественного сознания затыкала рот? По блату, что ли? За чей же счет так безнаказанно процветала литература?
Ну, ладно. Может, мы просто устали от великих. Таскать ношу таких критериев — это ж сколько можно! Словечка в простоте не молвить! Вон, Латинская Америка пишет, как Бог на душу положит, и всё о'кей. А приложи-ка наши мерки, с учетом всего, что наворочали в литературе за два века … Поневоле задумаешься.
Но интересно, возьмется кто-нибудь определить, что такое «просто литература», которую есть мнение разрешить теперь? Может быть — то, что под этим подразумевают в цивилизованных странах? Нечто изящное, не обремененное последними вопросами? И, само собой, не дай Бог, социальными. Конечно, без назиданий. Почти весь XX век тиранили мировую словесность Толстой с Достоевским. Хватит. «Достоевский, но в меру!». Побольше игры, поменьше реальности. Поменьше чувств, побольше культуры. И расчета. Всё равно мысль изреченная есть ложь. Так лучше сразу запускать в игру идею, в которую сам не веришь, и любоваться ее метаморфозами. А что. Усидчивость, навык, кое-какая начитанность, совместимость с ЭВМ - компьютером - и всё! Не просто, а очень просто! И главное: никаких проблем с талантом! Их на поколение отпускается ноль целых ноль десятых. При такой скупости бюджетной комиссии, напасешься на всех желающих? То-то же. А культуры при современных средствах массовой информации — как суверенитета: сколько вместить сумеешь! Это же не прежде, когда от монастыря к монастырю, от университета до университета через пол-Европы за мудростью топай. Пока мы еще, конечно, отстаем от цивилизованных стран в этой «просто литературе», как и во всем. Но ведь нас только выпустили! Вот еще подначитаем, языки освоим, до оригиналов доберемся — и на равной ноге с самыми цивилизованными!
Может, и содержится в этом сермяжная правда, но есть у меня сильное подозрение, что наша литература и сейчас одна из самых сильных, и равняться на кого-угодно нет смысла. Или нам по-прежнему скармливают 2-й и 3-й сорт?
Ладно, попробуем без оглядки на дальнее зарубежье. Но и без запуска в свои и собратьев умы идей, в которые сам не веришь. Без само- и прочего обмана попытаемся непредвзято глянуть и в себя, и окрест (проведать, что за тысячелетье на дворе и что почем), и в нашу литературу. Неужели при этом ничто не дрогнет в душе у критика, возводящего в ранг значительного явления несомненную дешевку и убожество? (Пусть наедине с собой, результаты можно не сообщать.)
Каждый месяц чуть не в каждом издании обсуждают, кого и за что принять в постмодернисты, куда в этом контексте отнести андеграунд, чего нельзя делать «просто литературе», кого рекомендовать в ряды концептуалистов … Понятно, что это продолжение борьбы с Системой, с соцреализмом, с Союзом писателей, с секретарской литературой … Понятно, и что справедливость как-то требует этого, безнаказанность рождает преступление и людской суд не на пустом месте возник. Да и вехи какие-то надо расставлять: «осторожно, секретарский опус», «пошлость», «разминировано». И должное необходимо воздать. И награбленное вернуть. (Как без Довлатова обходиться?) Что-то есть и в сорной продукции …истов, что-то выявляет в реальности их суетная деятельность, какой-то знак, иероглиф в сложнейшем тексте современного мира оставлен и им. И конкретная польза проглядывает: добавят раскованности нашему мышлению. И помянет их добрым словом историк, в нужное время и в нужном месте. Почти не сомневаюсь, что они и сами это свое место знают. Труднее понять, почему критика не занимается делом, а жмется, кряхтит, перемигивается со своими объектами и их противниками, и т. п. Боится большой работы? Ошибок? Неужели зуботычины и потоки помоев за последние годы не натренировали, не помогли нажить стойкость?
Не проморгать бы важных событий. Ведь действительно стоим перед новой реальностью Духа. Это уже не один Вяч. Курицын, а и наука зафиксировала. Парадигму меняют не только гуманитарии, но и естественные, и точные науки. Сумма технологий не замедлит порадовать очередным вывертом. Не исключено, что где-то в ауре восстания масс. Самое поразительное, что меняется и обыденное сознание. Уильям Джеймс ни за что не узнал бы сейчас своего человека с улицы и его критерии истины. Старик Маклюэн поторопился. Его идея не была достаточно сумасшедшей, чтобы оказаться истинной. Всё еще не проглядывается на горизонте технологии, отменяющей интенсивный обмен абстрактными понятиями. То есть усмешка Бродского «поэт — орудие языка» остается актуальной. А значит — обязывает!
Неизвестно, что нас ждет в этой новой реальности Духа. У России, как и у любой страны, здесь свои задачи. Смею предполагать, что одна из них — создание новой культуры, адекватной этой новой реальности. И рефлексии второго, третьего, n-го порядка о рефлексиях Борхеса и даже Сервантеса, чем без уныния и лени занимаются …исты, похоже, мало чем помогут. Уяснение смысловых полей нового сознания требует натурального продукта. Конечно, здесь не для одной литературы работы по горло. Но подлинная наша литература — пока еще основной способ нашего сознания! — уже вовсю трудится. Как и встарь, не боится быть битой за ошибки, не жалеет усилий на черновую работу.
Не исключено, что сохранение высокого уровня литературы, пока не поддавшейся на профанацию критериев, указывает направление, где искать источник силы для страны — то есть не в самой литературе, а в том, проявлением чего она является. Не стоит забывать и то, что уже раз Слово спасло Россию. Вполне допустимо предположить, что это не было случайностью.
Тут стоп! Делаю специальную оговорку (хоть, на мой взгляд, это очевидно): вышесказанное не означает ни в коем случае, что литератор что-то кому-то должен. Ни царю, ни отечеству, ни народу! Ни даже задачу онтологического служения не должен себе заявлять. Единственное: если знаешь, что сам (или друг) написал пустячок, то не приискивать для определения эвфемизмы вроде «просто литература». Ну, ладно. Про себя и про друга нереально. Но в коллективной-то лжи зачем участвовать?
Итак, я утверждаю, что наша классика была просто литературой. Просто настоящей высококлассной литературой и только ею. Такой же просто настоящей литературой остается и современная. И достаточно высокого уровня. Да, классика шла от проповеди. Но не в смысле назидательности. Назидателен был один Толстой. Так это его стилевая характеристика, а не свойство всей литературы. Да еще Гоголь — в переписке с друзьями — тогда сама ткань общественного и индивидуального сознания состояла из субстанции проповеди. Освобожденцы отталкивались. Но ведь от того же!
Наша реальность состоит уже из другого эфира. Однако литература сохранила свое главное свойство: укорененность во всех сферах жизни (то есть, до всего ей дело) и высокие к себе требования. Ах, в цивилизованных странах литература так не заносится? Не считает это критериями настоящей литературы? И Бог с ними! Всё равно нас надолго (навечно?) записали в отсталые, что терять-то. Возьмем несколько имен, известных, но рассматриваемых в парадигме отрицания — то есть борьбы со старым, противопоставления авторов соцреализму, Системе, и т. д. Я же предлагаю взглянуть на них в новом качестве: созидания, осознавания новой реальности. Тексты показывают безразличие их к соцреализму и проч. объектам борьбы.
Татьяна Толстая. Имя, которое небрежно похваливают, снисходительно прощая подражание Набокову, а чаще так же походя поругивают за холодное равнодушие к своим героям. Между тем, Т. Толстая — уже совершенно очевидно, явление, по масштабу не сравнимое со всем скопом …истов. И критика, и литпроцесс (чего ополчились на понятие? если народ, этнос — процесс, то чем еще быть литературе?) давно нуждаются в серьезном специальном исследовании, посвященном ей. Естественно, мои замечания не претендуют на эту роль.
Хоть бы раз мне встретилось, в чем конкретно Т. Толстая подражает Набокову. В блеске, в точности попадания, что ли? В том, что явление или человек, на которых она укажет, вспыхивает всеми своими гранями, и то, что уныло молчало под нашим взглядом, вдруг обернется многомерным космосом? Да, это у нее получается так же великолепно, как у Набокова. (Отдаю себе отчет, каким кощунством прозвучит это для обожателей Набокова.) Но у нее иная точка прицела, иная исходная позиция, и говорить о подражании — то же, что говорить о подражании Кириллу и Мефодию. (Кстати, покажите серьезно пишущего, которому Набоков не промыл бы глаза и не помог бы смотреть на мир зорче.) Ведь внешней реальности как таковой у Т. Толстой нет. Есть догадки героев о ней, есть мечты, иллюзии, есть вожделения об этой реальности, сны, впечатления. И любой булыжник, озеро, другой человек, явленные читателю — это в первую очередь психологическая характеристика героя, в поле зрения которого попали эти вещи, это сигналы, высылаемые его душой в мир (частью которого может оказаться и другой человек), и реакция на отклик мира. Миры двух или нескольких персонажей сосуществуют рядом, но не пересекаются. Каждый остается для другого лишь проекцией собственных импульсов и комплексов. Людей самих по себе в этот замкнутый мир не впускают. Соответственно, не попадают туда и предметы, если у героя не осталось впечатления о них. Как виртуозно справляется Т. Толстая, когда, например, приходится вводить вещь, нужную читателю, но не замечаемую героем, это лишний повод для восхищения и отдельная тема для разговора. Вообще тексты ее вознаграждают душевное читательское усилие на каждом шагу, редкая синтагма не подарит открытия, так что испытываешь невольную благодарность за эти вспышки удовольствия.
У Набокова же мы имеем внешний мир, изумительно прекрасный, и вездесущего автора, не менее категоричного, чем Лев Толстой. Диктат Набокова не заглушается никакими персонажами, даже если те выступают в роли рассказчика.
Это принципиально разные подходы к материалу, и о подражании бессмысленно говорить. Иное дело, что у обоих чувствуется влияние Вирджинии Вулф. К теме взаимовлияний после Ахматовой можно не возвращаться, а вот кто как использует один и тот же прием, проследить бывает интересно. Здесь скажу только, что позаимствованная у В. Вулф композиция — кругами, петлями, с возвратами к одному и тому же пункту — завоевала нашу литературу, конечно, через посредничество Набокова. Проще назвать тех, кто не пользуется ею! Но не найдешь двух похожих вариантов использования. Остается изумляться энергоемкости композиции и восхищаться разнообразием применения. Очень оригинально нагрузил ее, например, Д. Галковский, Уместно ли говорить о таком случае подражаний?
Пользуется ею и Т. Толстая. Ну, естественно, с блеском. Захватывая новые события и возвращаясь к тем моментам жизни персонажей, в которые возгораются знаки их судьбы. Неприметные, вроде как обычные бытовые явления, где уж героям обратить внимание. А читателю видно: вот она, судьба, формируется на глазах. И вот тут, пожалуй, вспоминаешь о приписываемом сходстве с Набоковым: холодное, мол, равнодушное отношение к героям. И это — мимо цели. У него, действительно, холод и равнодушие. А у нее — презрение и отвращение. Опять принципиально разные вещи. В чем подражание? В таланте, что ли?
С этим, по-моему, всё ясно. А вот об отношении к персонажам есть смысл продолжить разговор. Да, жалости, сочувствия к ним в текстах не дождешься. Жалеет их читатель потом, когда книгу отложит, от магии текста отойдет и вспомнит, что в жизни привык таких жалеть. И отдельная жалость — что попались такому автору. Люди-то, в общем, неплохие … Ну, посудите сами. Ждали-ждали жена с мужем, пока старичок-сосед им вторую комнату в коммуналке освободит … Так все лучшие годы и прождали, так и не пожили, как люди. Как не посочувствовать? Нет, не так. Наоборот. Бедный одинокий старичок Ашкенази, который так страшно кашляет. А с другой стороны — бабища, которая мечтает занять его комнату и взгромоздить там свою мечту — белую спальню. И муж ее, «знакомый до вся Федя». Жаждут смерти старичка. Неужели не жалко беднягу? Нет, совсем не так. Она не смеет и подумать о смерти, «пусть вечно живет», она только о спальне мечтает. А Федя — положительный мужик, ему и в голову не пролезет гнусная мысль о старике, он-то и вовсе добрый, однажды даже поддался порыву и совершил невероятную поездку в Перловку к Светке-Пипетке, помочь этому нелепому существу в каком-то непонятном деле … И снова всё не так. Знакомый до воя Федя — бревно, в которое вообще никакая мысль не пролезет, и Светка-Пипетка, невероятное создание, вечно голодное, холодное, ничего, кроме брезгливости, не вызывающее, вся не отсюда, вся — укор живущим нормально людям, ее и в дом нельзя пускать, права бабища. А вот сумела похитить Федю и унести в свое запределье. А там — дичь какая-то; то ли помощь вынудили, то ли совесть навязали, то ли доброту ему присвоили. А то ли в морду плюнули. Авантюра, словом, та еще. Федя потом сколько очумелым ходил. Недаром эту Светку-Пипетку общественная сплетня в конце вместе с машиной сожгла. Одни угольки остались. И поделом, Нечего людей с толку сводить.
Персонажи Т. Толстой почти все — обычные люди. В жизни на них внимания не обращаешь — из-за их нормальности «до воя». В рассказах их заурядность разворачивается на фоне беспокойной, многоцветной и потрясающе красивой жизни. Они не знают о ней на уровне сознания, им просто не до нее, они не впускают ее, хотя на допороговом уровне чувствуют и присутствие ее и великолепие. Этот роскошный дар поднесен им, а они всё не оторвутся от своих вожделений. Так и изводят дар кто на мечту о белой спальне, кто о том, что мужчины будут издавать восхищенное «ооо! » при взгляде на нее. В то время как друг, находясь на ее полном душевном и частично материальном содержании, черпает из жизни полными горстями натуральнейшие экзистенциалы: чистую, еще не захватанную профанным всеобщим восхищением природу Севера; ощущения самореализации: в трудностях дикого туризма выдерживает проверку на стопроцентного мужчину (референтная группа — он сам и его друзья по походу) образца героев дяди Хема; имеет и «самое большое счастье — человеческое общение» — с этими же душевными единоверцами; а на дессерт, для полного кайфа, еще и красивую женщину. Так-то он — советский инженер, со всеми атрибутами жалкой участи этого сословия. Но пользуется подругой с поразительной естественностью, сохраняя достоинство и свободу от каких-либо обязанностей. И ни проблеска насчет совести, унизительности своего глистообразного состояния. А героиня? Вроде пострадавшая сторона. Но ведь содержит его только потому, что ждет: вот-вот придет день, когда она не только вернет всё, что отдала, а и вытянет до дна энергию, материю, душу — всё, что друг имеет. Кого прикажете жалеть?
Все герои Т. Толстой хотят только брать от жизни. Они искренне не подозревают о возможности другого подхода. Когда брать не получается, отворачиваются от жизни, уходят в мечту, в выдумку. Могут втравить в нее и других, как Филин, человек-праздник, поманивший в нищенское на всякие интересы советское время своей яркой фантастической жизнью. Конечно, душевные и энергетические иждивенцы роем слетелись на огонь. А когда пожива не состоялась, не пощадили негодяя. Растерзали бы и физически, да кишка тонка. Так хоть мордой в грязь ткнули, и то легче сердцу — ни материальный, ни моральный ущерб не вернуть, так хоть душу отвести. И не вспомнили, сколько необыкновенных часов подарил им Филин. Снова полный туман: кого считать пострадавшим?
Хоть бы один герой, хоть бы нечаянно прорвал пелену выморочного существования. Разомкнул свою ненужность, обратившись к другим, заметил их присутствие в мире не в качестве объектов разной степени пригодности к употреблению, а как самостоятельных существ. Но такой встречи душ не происходит — слишком ленивы и нелюбопытны. И даже мучительное «зачем? » не выплывает ненароком в эти наглухо задраенные душевные емкости.
Один раз, впрочем, Денисов из «Сомнамбулы в тумане» угодил сдуру в сферу поступков. Бродил, бродил в тумане скуки, безделья, идиотских фантазий, да и заблудился. Решил доброе дело совершить. Увековечить память безвременно ушедшего из жизни одноклассника Лоры, своей невесты. Осчастливить семью покойного. Пригубить настоящей жизни.
И нахлебался. По неопытности не с той стороны подступился к жизни, она и лягнула. Надругались над лучшими побуждениями. И вот для Денисова «валом тьмы окружен мир; < …> сон, глушь, всё застыло, всё умирает, тупея в бессмысленной красоте, всё забыто, всё прощено, да ничего и не было, да и не будет ничего».
Читателю ясно, что Денисов и шага не сделал в настоящий мир. Блуждающие его побуждения, аморфные, безвольные плыли, как облака. И тень его страха («умереть и быть забытым, стереться из людской памяти, бесследно рассеяться в воздухе») упала на одноклассника, о котором рассказывала в этот момент Лора, и принял Денисов эту проекцию своего страха за доброе побуждение и решил увековечить память безвременно погибшего не известного ему одноклассника. И двинул к цели. И шагнул в своем замкнутом мире. И зацепил с изнанки то, что казалось ему целью, что вроде бы ждало его с благодарностью наготове. Схлопотав, что полагалось, тем не менее так и не понял, что имел дело с собственными тенями.
В этом рассказе (повести?) появляется и новый тип персонажа, возможно разглядевший тропу из замкнутости эгоизма. Это старик, отец Лоры. Жизнь поставила его на четвереньки, он съехал со здравого смысла, освободился от обыденных представлений (от части их), возможно, научился различать свои кошмары и внешние явления. Но дойдет ли он до света, неизвестно. Для этого старика, замкнутость в одиночке своего сознания — трагедия. К нему у автора и отношение соответствующее. А прочие герои экзистенциально дефективные, обделены даже страданием, потому что по лени своей неприницаемы и для него.
Надо ли приукрашивать таких авторской добротой? Не будет ли это глумлением над трагедией существования?
Юрий Манлеев. Тоже явление, тоже масштаб, тоже критика по непонятным причинам безмолвствует.
Гоген заставил восхититься многоплановостью пространства, представив его слои каждый своим цветом. Ю. Мамлеев показал один из пластов многослойной нашей души. Тот, в котором происходит душевное взаимодействие друг с другом. Убрал все уловки, обманные жесты, оправдательные словеса, лукавые перемигивания души с собой и с другими — всякий флер. Всё это ушло в другие слои и в кадр не попало. Остались придонные желания и их реализация, состоявшаяся или нет.
То-то оторопь взяла! То-то мертвечиной понесло! И как же близко оказалось это дно души! Каждый день, получается, мы до дна доходили — и своего, и чужого. И не замечали, что человек человеку — покойник.
Людмила Петрушевская вроде критикой не обделена. Но акцент делается на отрицании. Она, мол, показывает, что лживы прежние способы изображения, что нас довели до беспредела и так жить нельзя, и т. д.
Действительно, после ее повести и рассказов в прозе невозможны эвфемизмы ни в подаче действий, ни чувств. Всё, кроме правды, будет сироп и ложь. Однако, после публикации повести (романа?) «Время ночь» мне кажется более точным утверждение, что она показывает не как нельзя, а как можно. Обозначился и путь ее поиска: стремление освоить, понять происходящее с душой на исходе тысячелетия.
XX век порадовал нас многими открытиями. В числе прочих и следующее: надежда — враг человека. Подтверждение (одно из них): евреи потому безропотно шли толпами в газовые камеры и на расстрелы, что не могли поверить, будто чудовищность предстоящего может реализоваться. До конца надеялись, что кошмар невозможен, потому и бездействовали.
И другое открытие: утешать (красотой и прочими доступными средствами) искусство не может и не должно. Вздор это, пустая и вредная затея.
Людмила Петрушевская и представляет нам эту тенденцию мироощущения: непереносимость бытия без обманчивой кисеи надежды и без утешения чем угодно внешним по отношению к этой непереносимости.
И вот тогда-то в полной беспросветности начинаешь различать какие-то душевные контуры, позволяющие зацепиться и не просто выжить, а обрести полноценные экзистенциалы.
Сгущение бед в ее повестях, что дало повод привесить ярлык «чернухи», это не выдумка, во-первых, с точки зрения фактографии. Достаточно приглядеться, как живут массы, чтобы убедиться. А во-вторых, это свидетельствование непереносимости бытия как такового: при любом строе, любых условиях, внешний мир не поскупится и предложит в придачу к собственным комплексам, страхам, порокам — если этого будет недостаточно для создания ночи на круглые сутки — набор внешних тисков: не квартира, так сволочуга-начальник, не отсутствие денег, так болезнь, а мало — разгонится и на пожар, наводнение, тайфун. То есть «время ночь» может застать в любой момент, тут все в равных стартовых условиях и полная реализация принципов свободы, равенства и братства.
Композиция всё та же — петлями, кругами, но такой крутой замес, что труднее просматривается. Петли и возвраты служат не только экономному использованию объема текста, высокой сконцентрированности событий, внутренних и внешних. Основное или более интересное назначение: при каждом очередном возврате событие или душевное движение снимает поверхностный слой с предыдущего и открывает подоплеку. При следующем возврате подоплека оказывается поверхностным слоем, соответственно снимается и обнажает новую причину или мотив. Или же новую трактовку первого.
Например, попытки взрослой дочери пробиться к матери сквозь свою и материнскую ненависть, вернуть взаимную любовь эпохи детства. Попытки эти трогательны и страшны, беззащитность одинокой души просто пугает. Мать отвечает уже привычной черствой ненавистью или равнодушием. Попытка любви сменяется у дочери обжигающей ненавистью. Мать, почувствовав ошибку, при следующем общении уже держит наготове возможность отреагировать по-хорошему. А дочь еще отвечает на прежнюю вспышку и полна ненависти. Мать снова отступает от рубежей великодушия — у нее подготовлены оборонительные укрепления: есть новый объект любви, присвоенный внучек. А дочь давно вычеркнута из списков души. Зоркая умная мать то и дело лукавит, даже перед собой играет роль смиренницы, на которую тяжкой обузой легли неудачи дочерней судьбы. На несправедливость родительской обузы прямо, конечно, не сетует, но провоцирует на сочувствие и смирением, и снисходительным укором себе «не удержалась» и т. д. О том же, что «удерживаться» и не пришлось бы, если бы поменьше о себе думала, шагнула бы на место дочери хоть не надолго — этих мыслей не допустит. У нее есть новое орудие эгоизма, новый способ защититься от жизни — служение внуку. Однако при следующем витке обнаружится, что и смирение, и любовь, и служение — всё истинно, всё искренне. Так же, как и эгоизм. Вот и возникают вопросы: а какова вообще природа любви, и родительской, и всякой? Как и про остальные привычные чувства.
Л. Петрушевскую психология интересовала всегда. Бывало, и шла по следам науки, создавая рассказ-иллюстрацию к научному выводу. Но «Время ночь» — чисто художественный и несомненно удачный прорыв к пониманию зыблющейся, то и дело меняющей облик реальности. Вот здесь, вынуждаемый напором новизны материала, и идет подлинный поиск формы. Мучительный, не всегда удачный (введение дневника дочери мне кажется слабоватым: слишком видно его назначение и слишком искусственным он представляется в живом и страшном клубке), но всегда оправданный результатами.
Но и кроме того, здесь прорастает реальность, увиденная женскими глазами. От многих иллюзий мужчинам еще предстоит освободиться, когда женщина так же и столько же, как они, расскажет о своей действительности. Людмила Петрушевская и здесь идет на прорыв, приближая нас к истине. И, может, убавится мужского сюсюканья, лжи насчет материнства, а прибудет знания и уважения.
Рассказы Светланы Максимовой («Здесь и теперь», № 1, 1992).
Совершенно волшебные по эфирной красоте, неосязаемому совершенству, прозрачному стремительному рисунку. Не знаешь, куда их отнести: к музыке, словами записанной? Но слов как-то и нет в этих рассказах. Всё больше краски, линии. К живописи — к фантастическим просвечивающим акварелям? Но в красках и линиях проступает бессмыслица мира, страдание. А сквозь эту шелуху проглядывает Замысел о нас. Или это всего лишь звезды, холодный космос, и там никого? Но ведь за линиями и красками прослушиваются звуки. Это музыка сфер или стон страдания? А вон лунный луч, по нему можно подняться к разгадке или соскользнуть в безумие … Всё прекрасно в этих рассказах, и судьба художника и трагедия человека. Нет, это трагедия любви. Художник никогда не сумеет перенести модель из души в реальность, и суждено ему владеть только той, что в душе. Множественность трактовок обусловлена присутствием рядом с героями? с читателем? провала. Или предчувствия его. Дуновение бездны напоминает, что логичные концы мыслей при резком взмахе руки уйдут в пустоту, холод инобытия пробирает читателя и напоминает: он в сфере действия кошмаров. Выбраться можно только по лунному лучу. В бездну? Или в спасение?
Рассказы Светланы Максимовой — тончайшая лирика. Сравнить их не с чем, места для них ни в каких рядах не просматривается. Отдельный зал нужен, чтобы вполне воспринять и необычность, и совершенство, и непосредственность чувств.
Сам диапазон интересов литературы свидетельствует, что она не только жива и полнокровна, но и имеет огромный запас потенциальной энергии, явно избыточный для бесконечного блуждания а замкнутых лабиринтах Нереальности …
