Дом был маленьким, двухэтажным, покрашенным желтой краской. Именно поэтому все в округе называли его «желтым домом». В этом желтом доме и прошло мое замечательное детство.
По сути это было семейное общежитие, хотя некоторые называли дом бараком. В моем представлении бараки не могли быть двухэтажными, поэтому название просто «желтый дом» нравилось мне гораздо больше.
В доме был только один вход и одна лестница. На каждом этаже длиннющий – из конца в конец – коридор, разделенный по середине деревянной перегородкой. Таким образом, весь дом был разделен на четыре части, как их называли «половины». Две половины на первом этаже, и две на втором. На каждой половине своя кухня, большая, двухоконная, с большим количеством столов-тумбочек, стульев и табуреток. На каждой кухне свои хозяйки, свои отношения и своя жизнь.
Половина, где жила моя семья, казалось мне самой лучшей и самой дружной. Только в нашем коридоре почему-то было принято держать сундуки. Сундук был у каждой семьи. У кого-то простой фанерный, у кого-то маленький, но очень красивый, как мозаикой оббитый разноцветными железными полосками. У кого-то массивный, основательный, сбитый из деревянных досок и покрашенный зеленой масляной краской. Для нас, детей, этот сундук был самым любимым. На нем можно было играть, прыгать, сидеть всем скопом. С сундуком ничего не делалось, он был очень крепким, не то что фанерный, трещавший от каждого присеста. В коридоре почти всегда царил полумрак. По вечерам его освещала пара тусклых лампочек, а днем свет исходил только от одного узкого окна в торце коридора.
С двух сторон от коридора располагались комнаты, где и жили многочисленные обитатели желтого дома, соседи. Поначалу комнаты назывались квартирами и были они двухкомнатными. Но поскольку жители дома часто сходились, разводились, переезжали из одной квартиры в другую, соседнюю, одна двухкомнатная квартира легко перестраивалась в две комнаты. Дыра в стене между комнатами заделывалась кирпичами, сверху обклеивалась обоями, а в коридор вырубалась новая дверь. Именно поэтому, хотя официально в доме было тридцать квартир, фактически их было раза в полтора больше, и почти каждый номер квартиры имел дубликат с буквой «А». Квартира номер «1», например, а рядом квартира номер «1-А». И так сплошь и рядом.
На каждой половине были свои уборные – мужская и женская. В каждой уборной целая стенка умывальников и подоконник, уставленный баночками с зубными щетками, зубным порошком и мыльницами. Под умывальниками хранились разнокалиберные ночные горшки. На стенах висели детские оцинкованные ванночки, маленькие эмалированные тазики и большие алюминиевые тазы. В углу стояло множество стиральных досок, на каждой из которых чернилами была написана фамилия хозяйки. Жизнь как жизнь.
Вокруг нашего желтого дома как грибы после дождя вырастали высокие современные дома с балконами, отдельными квартирами, горячей водой и телефонами. Туда вселялись какие-то люди и, конечно же, дети. Мы ходили с ними в одну школу, и даже часто учились в одних классах, но не очень дружили. Мы, жильцы желтого дома, были не такими, как наши сверстники из благоустроенных строений. Мы не то, чтобы были хуже, детьми второго сорта, мы просто были другими. Наш общий желтый дом отделял нас от всех остальных детей, делал наше общение обособленным.
По субботам мы со своими семьями ходили в баню, наши мамы стирали бельё в общей уборной и развешивали его не на балконе, а во дворе на личной веревке. Веревок этих за нашим домом было великое множество. У каждой квартиры была собственная веревка, и на чужую никто никогда не покушался даже в случае крайней нужды. Веревки были развешаны между сараями, которых тоже было вполне достаточно. Тридцать квартир – тридцать сарайчиков. В сараях хранилось все, что угодно: велосипеды, лыжи, картошка в мешках, зимняя одежда, лопаты, детские поломанные игрушки, старая мебель…
В некоторых сараях были устроены даже деревянные нары-настилы, покрытые жесткими полосатыми тюфяками. На нарах вполне можно было ночевать в теплые летние ночи, а можно было почитать книжку, спрятавшись от палящего полуденного солнца или посекретничать с подружками. Осенью на крышах сараев кто-нибудь из жильцов обязательно расстилал старую скатерть и высыпал на нее для просушки нарезанные ломтиками ароматные яблоки.
Весной какой-нибудь предприимчивый сосед покупал парочку кроликов, которые поселялись в одном из сараев, бесконечно плодились и требовали массу травы. Зимою в сараях находили временное пристанище бродячие кошки, а летом устраивались бесконечные вечеринки, любовные встречи и послезастольные ночевки. Замков у сараев не было. Запирались они на обыкновенную щеколду, или дверь просто подпиралась крепкой палкой. Поэтому любой из нас легко мог попасть в этот прекрасный и немного пугающий паутинный мир сарайной жизни. Он часто заменял нам и отдельную кухню, и отсутствующую детскую комнату, о существовании которой мы, впрочем, и не подозревали, и дачу в пригороде.
С утра до ночи гоняли мы с друзьями по длинным коридорам всех четырех половин нашего желтого дома, играли в прятки, укрываясь за мокрыми заштопанными пододеяльниками, висевшими на веревках, лазали по крышам сараев, переворачивая кусочки яблок мокрой стороной к солнцу и подставляя этому же солнцу свои острые плечики, сбитые коленки и покусанные комарами, в пятнышках зеленки лица.
Это был наш мир. Мир детей с неустроенным бытом и неблагоприятными жилищными условиями. До какого-то времени нам было глубоко плевать на эти самые жилищные условия. Жизнь маленького желтого двухэтажного дома давала такую обильную пищу для наших детских незрелых умов, такую богатую и разнообразную информацию, которая не входила ни в какое сравнение с мелкими проблемами наших мамочек, день-деньской обсуждавших на огромных общих кухнях везучих обладателей отдельных квартир.
Предоставленные сами себе, мы, дети желтого дома жили счастливой, беззаботной жизнью придорожной травы. В отличие от детей из хороших домов, мы росли и взрослели очень быстро. Этому способствовали многочисленные соседи, становившиеся нашими истинными учителями жизни, сложные взаимоотношения полов и семейные тайны, окружавшие нас с самого младенчества.
***
На первом этаже нашего дома в маленькой комнатке жила тетя Мария. Она жила одна и была очень-очень старой. Может, она и не была очень старой, но таковой казалась. Однажды она стала главной темой разговоров жильцов всех четырех половин. Тетя Мария учудила и родила мальчика. У нее не было мужа, а она родила мальчика. Все очень удивлялись и думали, от кого же это она родила, и ходили смотреть, чтоб определить, на кого похож малютка: на рыжего Колю со второго этажа или на мужа красотки Гени.
Тете Марии было некому помочь, поэтому, когда она стирала, варила суп или ходила за молоком, коляску она оставляла в палисаднике, прямо напротив своего окна. Мальчик тихонечко спал, а если просыпался и начинал орать, кто-то из нас, прыгающих со скакалкой или играющих в классики, обязательно подскакивал к коляске и тряс ее до тех пор, пока малыш не затихал. Это было обычным делом. Тетя Мария знала, что ее мальчика никто не обидит, поэтому и оставляла его без присмотра, как, впрочем, и многие другие мамы в нашем доме. Тайна тети Марии была для нас чрезвычайно привлекательной. Когда к ней приходил кто-нибудь, мы собирались возле ее окна и старались повыше подпрыгнуть, чтобы увидеть, что происходит за занавесками ее чистенькой комнатки.
***
На той же половине, что и тетя Мария, в комнатке напротив уборной жила семья Жидовичей. Это у них фамилия была такая – Жидовичи. Правда это была фамилия самой старшей в семье бабки, а у ее взрослых дочек – Жанны, Людки и Валентины фамилии были совсем другие, но их никто все равно не знал, и вся многочисленная семья называлась в нашем доме именно этой фамилией – Жидовичи. У них была только одна комнатка, и то, как размещались они в ней ночью, тоже было одной из загадок для нашего детского воображения.
Дочки у бабки Жидовичихи были непутевые (кроме Валентины). Людка училась в интернате, приезжала только на выходные и постоянно встречалась с какими-то бритыми под ноль пэтэушниками. А потом забеременела и даже вышла замуж, а потом сразу развелась. Она хоть и была беременная, но играла с нами и в лапту, и в штандар, а когда мы уставали, то окружали ее, и она всегда разрешала потрогать ее твердый как камень и шевелящийся живот. Это было здорово!
Вторая дочка бабки – Жанна, была самая красивая, часто ходила по кухням других половин и рассказывала, какие у нее мужики, и как она ими крутит. Показывала настоящее золотое колечко, подарок ухажера, а мы с восторгом внимали ее рассказам. Потом Жанна пропала, потом приехала с сыночком Колей, потом снова пропала, но сына оставила. Сына стала смотреть Валентина, самая старшая дочка бабки Жидовичихи. Мальчик сначала звал ее тетей, а потом забыл и стал звать мамой. Так Валентина его и ростила, а Жанна пропала и больше никогда не приезжала, говорили – или в тюрьме, или в бегах. А еще у Валентины, тети Вали, был свой маленький сынок и дочка Наташка, наша подружка. Вот так они все и жили в одной комнатке восьмиметро вой. Им еще повезло, что муж Валентины, отец Наташки, сидел в тюрьме и выходил только ненадолго. Выйдет, поживет немного в сарае, попугает нас небритостью и страшными картинками на руках и опять идет в тюрьму. Они жили очень бедно, потому что работали только тетя Валя и бабка, а все остальные только гуляли или сидели в тюрьме.
***
На втором этаже, прямо у разделительной перегородки и напротив нашей комнаты, жила тетя Наташа с дочкой Светой, взрослой и красивой. Тетя Наташа тоже была красивой, так по крайне мере говорили все соседки, когда ее не было на кухне. Тетя Наташа была разведенная. Из-за нее все очень часто ругались в доме и договаривались с ней не здороваться, потому что все мужчины на нее смотрят. Но это правда, тетя Наташа одевалась совсем не так, как наши мамы. И фигура у нее была какая-то не такая, и прическа. И разговаривала она как-то не так. На нее всегда очень хотелось смотреть. А потом к ней пришел жить Алексей Иванович. Так они стали жить втроем: тетя Наташа, Света и Алексей Иванович. Все очень осуждали тетю Наташу и очень радовались за своих мужчин, говорили, что теперь можно вздохнуть спокойно. Алексей Иванович работал в нашей школе учителем биологии. И с того момента, как он поселился в желтом домике, у всех детей, которые уже доросли в школе до биологии, по этому предмету стали одни пятерки. Это были счастливые времена. Но потом он исчез. Соседки говорили, что он ее бросил. Мы, дети, с этим были не согласны. Но как же он ее бросил, если она осталась, а он исчез? Скорее всего, она его бросила. А потом тетя Наташа с дочкой переехала, и стало как-то скучно. Но мамы наши были очень довольны.
***
Еще жил на нашем этаже один баянист, дядя Саша. Он был всегда такой улыбчивый, нарядный, носил бабочку и очень вкусно душился одеколоном. Он никогда не готовил на кухне, хотя столик его стоял, потому что иногда, очень редко к нему приезжала жена из какой-то деревни. Все говорили, что жена у него фиктивная, потому что ему она не нужна. Действительно, жена была какая-то фиктивная, мы не слова не понимали, что она говорит. Вроде бы и по-русски, и не по-русски. И она такая страшная была, морщинистая, и от нее противно воняло, не то, что от баяниста.
Жена баяниста, когда приезжала, всегда к вечеру напивалась, выходила на кухню и всех веселила своими рассказами на непонятном русском языке, пританцовывала и пела частушки смешные. Ну, вроде этой «на базаре была, торговала викою. Подержите ридикюль, побегу посикаю…». Все смеялись и жалели ее. А когда ее не было, к дяде Саше часто приходили в гости очень красивые мальчики, еще молодые, но уже взрослые. Они нам, девчонкам, очень нравились. Поэтому когда они приходили, мы старались из коридора не уходить, забирались на зеленый сундук и болтали, ждали, когда гости выйдут. Но гости баяниста на нас никакого внимания никогда не обращали, даже не смотрели на нас, хоть мы и очень старались. Они очень быстро уходили по коридору, опустив голову в воротник пиджака или плаща. Очень непонятные и скромные гости.
***
Была еще в нашем доме Софья Константиновна. Ее мы очень боялись. У нее своих детей не было, и никого вообще не было, и она, поэтому, очень не любила нас всех. Когда она приходила с работы, мы старались и бегать потише, и кричать не очень. Но ее не только дети побаивались, но и взрослые. Говорили, она честь и совесть нашего коммунального дома. В разных громких спорах на кухне за ней всегда было последнее слово. Видно было, что соседи с этим словом не всегда согласны, но возражать ей никто не осмеливался. Она была очень честная и всегда говорила женщинам правду про других женщин. Поэтому после ее разговоров все соседки часто ругались друг с другом и даже били тарелки.
Но иногда, очень редко, когда у Софьи Константиновны было хорошее настроение, она разрешала мне зайти к ней в гости. У нее была удивительная комнатка, со странным запахом и обилием множества странных и красивых вещей. На тумбочке, застеленной твердой-твердой кружевной салфеткой, стояла пузатая шкатулка, сшитая из открыток с цветами. В шкатулочке лежала целая стопка необычных карт. Ими нельзя было играть в ведьму или в дурака. Их можно было только рассматривать. Смотришь с одной стороны – на ней усатый дядечка, а перевернешь карту вверх ногами, и дядечка уже превращается в тетечку с бантиком. А на другой карте с одной стороны – собачка лохматая, а перевернешь ее, и на тебя смотрит бородатый дед. Очень интересные карты!
***
На другой половине второго этажа мы впервые встретились со смертью. Погиб муж одной женщины – тети Маши. Она очень плакала, а ее маленькая дочь Леночка ничего не понимала, мы тоже. Пока все наши соседи занимались похоронными хлопотами, Леночку поручили нам. Все дети этажа сидели за большим столом в одной из комнат нашей двушки и рисовали. К нам часто заходили какие-то люди, целовали Леночку, жалели ее, дарили конфеты. Мы очень завидовали Леночке. И каждый втайне мечтал, чтобы у него тоже кто-нибудь умер. Всем хотелось внимания и подарков.
Вскоре мама Леночки разменяла свои две комнаты и уехала. А в ее квартиру приехали сразу две хозяйки. Как и многие другие, они убрали межкомнатную дверь, заложили ее кирпичом и пробили в коридорной стене дверь дополнительную. Одна из новых соседок была баптисткой, ее звали Адой. Тетя Ада часто приходила на нашу половину, садилась на стул посреди кухне и начинала долгие разговоры о Боге. Она говорила тихо, монотонно, читала какие-то непонятные истории из потрепанной книжки. Соседки слушали ее внимательно или не слушали, не знаю. Мы так ничего не понимали, это было скучно. Гораздо нам было интереснее, когда выступала фиктивная жена дяди Саши или ссорились тетя Чеся с тетей Олей.
***
Тетя Чеся, большая такая, толстая, всегда говорила тете Оле, и когда ты обабишься, ведь никто не скажет, что ты уже дважды мать. А тетя Оля отвечала, а пусть и не говорят, я хочу подольше оставаться девушкой, молодой и стройной. А тетя Чеся говорила, что, зато на таких, как она, мужики оборачиваются. А потом тетя Оля спрашивала, а ты почему так долго не рожала, я так залетела с самой-самой первой ноченьки. А тетя Чеся говорила, что надо было в тряпочку…
Очень было интересно слушать их споры. Они всегда начинали одинаково, а потом принимались обсуждать других соседок, наших мам, которых в то время не было на кухне. Мы сидели на своих табуретках и хихикали, закрывая рот ладошками. Узнавать что-то новое о своих родителях всегда было очень забавно. На нас, детей, взрослые в доме вообще не обращали никакого внимания. В нашем желтом доме было не принято деток тискать, целовать, хвалить и заласкивать. Мы, как безродные тараканы путались под ногами, и только если уж слишком сильно путались, нас замечали и прогоняли на улицу.
***
На другой половине нашего этажа жила семья Красновых, очень красивая и дружная. Папа Краснов в свободное время рисовал красками разные картины, а потом взял и попал под машину, насмерть. Тетя Валя Краснова очень громко кричала и плакала, все ее жалели, особенно дядя Павел, муж Гени. Павел жалел, жалел тетю Валю, а потом переехал к ней жить. Ну, как переехал, просто взял свое зимнее пальто и перешел из одной комнаты в другую. И его все стали звать второй Краснов. Он сразу же купил поросенка и поместил его в своем сарае. А соседи говорили, что первый Краснов был художником, а второй Краснов хозяйственный.
Тетя Геня сначала орала, как резанная, а потом к ней перешел Володя с первого этажа, муж тети Иры, и она орать перестала.
Вообще тетю Геню никто тетей не звал, даже мы, дети. Она была нам как старшая подружка и часто рассказывала всякие женские секреты. И еще она всегда очень любила говорить, что у нее сейчас самый лучший возраст, двадцать четыре года. А мы с Людкой переглядывались и улыбались, потому что удивлялись, что такая пожилая Геня называет свой возраст лучшим. Мы то знали, что самый лучший возраст был у нас, детей.
***
Больше всех соседей я любила родителей моей лучшей подруги Люды. Ее папа, дядя Коля, высоченный и громкий, был старшиной. На нашей половине были отставные военные и повыше званием, но это для армии они были повыше. А на нашей половине главным был старшина дядя Коля. Он еще, когда только вселился, сразу же перестроил всю нашу устоявшуюся жизнь на кухне. Выбросил у всех керогазы и примусы, установил газовые плиты, баллоны с газом нам привозили по заказу. В мужской уборной он выкроил один закуток и оборудовал там самый настоящий душ с отопительным котлом. Дрова для котла он тоже сам привозил и складывал в свой сарайчик. И большой зеленый сундук из настоящих досок появился в нашем коридоре именно с приездом дяди Коли. Потом его отправили служить в Германию. Свои две комнаты он закрыл на ключ, а ключ отдал моей маме, чтобы она следила, как бы чего не случилось.
Раз в год дядя Коля с семьей приезжал в отпуск. Отпуск у него был всегда в разное время, а потому неожиданным для всех соседей. Поезд из Вюнсдорфа приходил поздно ночью. И вот раз в году ночью на лестнице раздавался страшный шум, грохот и топот. Это шел дядя Коля со своей семьей – женой тетей Катей, сыном Вовкой и дочерью Людой, моей подружкой. И каждый из них тащил огромные чемоданы, сумки, сетки и баулы. Они входили на нашу половину и направлялись к своей двери, что была напротив кухни. По дороге дядя Коля стучал во все двери справа и слева и громко командовал: «соседи, подъем! Одеваемся, строимся, выходим!» И все соседи по этой команде послушно просыпались и выходили в коридор, обнимались и шумно радовались встрече, даже Софья Константиновна. Потом дядя Коля распаковывал чемоданы, а соседи в это время сдвигали на огромной кухне все столы и доставали еду, у кого что было.
А потом начинался праздник, который длился порой до самого утра, но даже детей в ту ночь никто не отправлял спать. Дядя Коля всегда привозил подарки всем соседям, особенно везло мне, потому что мои и Людины родители очень дружили. А когда все подарки были розданы, дядя Коля вытаскивал из своих баулов в наклейках с улыбчивыми девушками всякие диковинки. Это были разные невиданные бутылки, ветчина в банках, галеты в коробках и длинные зеленые огурцы, над которыми все страшно смеялись, прикладывали к разным местам тела и передавали из рук в руки по кругу. Это было очень здорово – сонные пьяненькие мужчины в полосатых пижамах, возбужденные женщины, примеряющие обновки, громогласный красивый дядя Коля и счастливые мы с подружкой. Мы не виделись целый год, но ощущения разрыва никогда не возникало. Как будто и не расставались никогда. Так сильно мы дружили. Когда отпуск кончался, дядя Коля с семьей опять уезжал в Германию, ключ от его квартиры снова передавался моей маме, а Софья Константиновна начинала дядю Колю обговаривать. Говорила, что он хапуга и стяжатель. Соседи шептались, что это она от зависти, а я так ей вообще никогда не верила.
***
Еще один дядя Коля с семьей жил на первом этаже, на той половине, что под нами. У него было двое детей – Мишка и толстая Танька. И еще к ним часто приходила еще одна девочка Рая. Они вместе играли, а тетя Зина, жена дяди Коли, кормила ее обедом. Мишка с Танькой говорили, что Рая их родная сестра, только у нее другая мама. Она якобы дочка их папы. Мы этого не понимали. Скорее всего, они нас обманывали. Не бывает же так, чтобы у одного папы была дочка с другой мамой.
***
А на первом этаже, возле самой лестницы, жила тетя Вера с сыном Мишкой. Все соседи называли Мишку байстрюком. Мы тоже. В ответ Мишка обзывал нас девками-плевками. Но никто ни на кого не обижался. Потому что Мишка-байстрюк тоже был из нашей компании, из желтого дома, и мы с ним дружили. Он, как и многие из наших, учился в интернате, и, когда приезжал на каникулы, рассказывал нам, что познал женщину в двенадцать лет. Особенно мы не понимали, о чем он говорит, но все равно уважали. Мама его мыла коридоры и кухни во всем нашем доме, и за это соседи ей немного платили. Она была очень смешная и добрая, только непутевая. Так все говорили.
***
За нашим домом, сразу за сараями была большая лесопилка. Целый день мимо дома на лесопилку или из нее ездили машины, груженные бревнами, гладкими досками или фанерой. Вечером движение машин прекращалось, рабочие расходились, и тогда хозяевами лесопилки становились мы, дети. Бабка Жидовичиха работала сторожем на этой лесопилке, поэтому когда рабочий день заканчивался, она пропускала нас на территорию и разрешала нам делать все, что угодно. Чаще всего мы играли там в казаков-разбойников. До самого позднего вечера бегали мы по лесопилке, прячась между аккуратно сложенными ароматными досками, развалами смолистых чурочек, горами мягких опилок и кучерявых стружек. В нашем распоряжении была даже вагонетка, которая легко ходила по рельсам десять метров в одну сторону, а потом десять метров в другую. Вряд ли детям из высоток удавалось хоть раз в жизни ощутить такую немыслимую свободу.
Еще одним из наших любимых развлечений было катание на зеленых воротах. Ворота эти были метрах в тридцати от нашего желтого дома и перекрывали вход в большой двор какого-то учреждения. Ворота, впрочем, никогда не закрывались, и каждый, кто хотел, мог легко войти во двор или выйти оттуда. Ворота были железными, решетчатыми и очень скрипучими. Покрашены они были в зеленый цвет, поэтому все их так и называли «зеленые ворота». Ходили мы кататься на них всей гурьбой. Десять человек цеплялось за одну створку ворот, десять залезало на другую, и начиналось веселое катанье. Ворота скрипели, а мы визжали и от восторга, и потому что было немного страшно.
Иногда от скуки мы рассаживались где-нибудь на заборе палисадника, на крыше сарая или просто на обочине и начинали играть в дразнилки. Вот видим, например, что Вовка идет из магазина с бидончиком, и начинаем хором кричать: «Вова-корова, дай молока, сколько стоит, два рубля». И так много раз. Не очень складно, но красиво и от души. Вовка быстренько свой бидончик маме относил и присоединялся к нам. Дразниться все очень любили. Потом, смотрим, Мишка из интерната на выходные идет. Мы кричим: «Мишка-дурак, залез на чердак, чердак обвалился, Мишка свалился!». Если мы видели Наташку, то радостно орали ей вслед: «Наташка-какашка съела букашку». Наташка тоже к нам на забор залезала, и уже следующую дразнилку на другого Вовку, который всегда поздно вставал, мы кричали вместе: «Соня-просоня, соня-просоня»… Других слов к этой дразнилке мы придумать не смогли, поэтому было так коротко. А Вовка-просоня все равно ничего не слышал, потому что крепко спал, и окна его комнаты выходили на другую сторону.
Это было очень здорово, мы так часами могли орать, пока чья-нибудь мама не выходила на крыльцо и не начинала грозить нам пальцем…
А когда нам надоедало кричать дразнилки, кататься на воротах, прятаться на лесопилке и даже наблюдать за соседями, мы просто так ложились животами на зеленый пригорок, откуда замечательно просматривалась вся наша родина – и лесопилка, и сараи, и зеленые ворота, и желтый дом. В те годы траву не косили даже на улицах, не говоря уже о дворах. Поэтому трава, на которой мы лежали, была густая, мягкая, высокая и сочная от ночных ливней. И вся, как веснушками, усыпанная ярко-желтыми одуванчиками. Лежишь так на животе в этой ароматной траве, ногами болтаешь и слушаешь, как на подоконнике дяди Колиного окна патефон играет. А кузнечики стрекочут, жирные мухи жужжат, солнце печет. Красотища!
